– А хочешь, Лизок, мы и твою анкету куда-нибудь зафигачим? А что? Если тебя красиво подмазать, антуражу на фотке придать, вполне даже ничего будет… У меня, кстати, есть твоя фотка, с моего дня рождения, помнишь?

– Стоп, стоп! И не думай, и не мечтай даже! Мы же с тобой договаривались, Рит! Прошу тебя, никакой самодеятельности! А то знаю я тебя!

– Да ладно, не мельтеши… Зашла бы хоть как-нибудь ко мне, давно не виделись.

– Я зайду, Рит. Машка у меня на Домбай уехала, так что я теперь одна… Обязательно зайду на днях.

– Давай, жду. И не реви больше.

– А я и не реву… С тобой поговорила и успокоилась как-то…

– Ну, вот и молодец. Тогда пока, Лизок?

– Пока, Рит… Я зайду, обязательно зайду…

* * *

Следующим вечером она позвонила в дверь, обитую желтым дерматином. Шаги. Быстрые. Явно не старухины. Значит, все-таки сын приехал, Женин отец. Подобралась внутренне, сделала на всякий случай приветливое лицо. Щелкнул замок…

В первую секунду показалось, что мужчина, открывший дверь, ей знаком. Очень близко знаком. Нет, она не видела его раньше, но ощущение было вполне определенным, будто нежный колоколец прозвенел в солнечном сплетении, эхом прошелся по диафрагме, перехватил странным волнением горло. Стояла, глазела на него, забыв убрать нарочитую приветливость с лица. Потом спохватилась, зачем-то перекинула ремешок сумки с одного плеча на другое, нервно сплела пальцы рук:

– Здравствуйте… Вы, наверное, сын Ангелины Макаровны, да? Меня Лизой зовут, я к Ангелине Макаровне, укол делать…

– Сашка, кто там пришел? – раздался из глубины квартиры мощный гренадерский старухин голос. Не из гостиной, а из дальней комнаты, похоже, из спальни: – Да закрывай скорее дверь, мне по ногам дует, черт тебя подери! Так и хочешь, чтоб мать заболела да копыта откинула поскорее!

Он обернулся на этот голос вполне спокойно, ей показалось, даже бровью не повел. Потом снова посмотрел на нее, улыбнулся, чуть пожав плечами, будто извиняясь за мамину грубость. Отступил на шаг, повел рукой в приглашающем жесте:

– Пожалуйста, Лиза, проходите. Мама давно ждет. Это правда, что Женя просила вас за ней присмотреть?

– Да. Ну, то есть… Не совсем. Дело в том, что я сама предложила… Девочкам очень хотелось поехать на Домбай. Вашей Жене и моей дочери Маше. Вот мы и придумали…

– Ах, вот оно что…

– Вы извините, Саша, неловко все у нас вышло, конечно. Кто ж знал, что она вас вызовет!

Они стояли очень близко друг другу, говорили торопливым шепотом. А колоколец у нее внутри все звенел, захлебывался странной и легкой радостью. И пространство узкого коридорчика быстро наполнилось этим звоном, пока не проник в него злой голос старухи:

– Сашка, да кто пришел-то, я спрашиваю? У тебя язык отсох, что ли?

И опять его лицо осталось непроницаемым. Лишь в глазах шевельнулось что-то, похожее на досаду, и немного дернулся уголок мягкого рта. Не женственного, нет, а именно мягкого, как у мальчишки-подростка. Да и все черты лица были у него немного мальчишечьи, нежные, не траченные годами. Только глаза ей показались вполне возрасту соответствующими – умные, грустные, как два глубоких осенних озерца с темной водою. Да, он не был красив той уверенной определенностью, которая складывается к пятому мужскому десятку лет, но все-таки – был красив… Странным сочетанием юности и взрослой печали во взгляде, и этой непроницаемостью, явно стремящейся сохранить внутренне тайное знание, и еще чем-то, едва уловимым…

Повернув голову в сторону спальни, произнес тихо, вежливо, будто отвечал на такой же вежливый вопрос:

– Это Лиза пришла, мама. Ты ее ждала, она и пришла.

– Ну, наконец-то! Где она там? Пусть сюда идет!

– Иду, Ангелина Макаровна! Сейчас…

Наклонилась, принялась торопливо расстегивать ремешки на босоножках, зачем-то пояснив Саше виновато:

– Она требует обувь снимать…

– А вы не снимайте, Лиза. Моя мама всегда и от всех чего-то требует, но это не значит, что надо ее беспрекословно слушать. Просто не снимайте, и все.

– Как это?

– Молча. Сопротивляйтесь молча, это лучшее, что я могу вам предложить в этом доме. А впрочем, как хотите… Да, устроила моя дочь вам большую каверзу… Добрые порывы души обычно бывают наказуемы, Лиза.

– Да ничего страшного, подумаешь, десяток уколов поставить! Зато Женя отдохнет, чем плохо?

– По-моему, слишком большая плата за чужое удовольствие.

– А она мне не чужая, что вы… Она подруга моей дочери…

Он посмотрел на нее странно, будто пригляделся повнимательнее. Пожав плечами, указал рукой направление, куда надо идти:

– Мама там, в спальне. Сказалась больной, в постели лежит. Моя помощь нужна, Лиза?

– Да нет вроде… А где можно руки помыть?

– Ванная прямо по коридору, направо.

– Да, спасибо…

Старуха возлежала на высокой кровати, откинувшись грузным телом в подушки, глядела настороженно из-под насупленных бровей.

– Здравствуйте, Ангелина Макаровна. Как вы себя чувствуете?

– Видишь, лежу… Болею, значит. Чего зря спрашивать? Иль ты шибко воспитанная, обязательно вежливостью пошуршать надо? Не люблю я лишних реверансов, учти на будущее. Вежливые вопросы всегда отдают жеманством. Скажи лучше – диклофенак принесла?

– Да, конечно… – закопошилась она в сумочке, доставая коробку с лекарством.

– Давай тогда, приступай. Шприцы вон там лежат, в шкафу, в правом верхнем ящике.

Вдруг резво поднявшись из подушек, она оперлась на локоть, вытянула шею, прокаркала громко в открытую дверь спальни:

– Видишь, до чего твоя разлюбезная доченька меня довела? Слышишь меня, нет? Вон, пришлось медсестру нанимать, чтобы уколы ставила! Плохо ты ее воспитал, Сашка, никакого уважения в девчонке нет! И Ирка твоя тоже в этом смысле матерью никудышной оказалась!

Снова упав в подушки, задышала тяжело, потом пробормотала злобно, обращаясь уже непосредственно к ней:

– Вот, гляди… Только и ждут, чтобы я поскорее копыта отбросила. А только не дождутся, поживу еще… Назло им поживу.

Откинув одеяло, перевернулась на бок, приподняла теплую фланелевую рубаху, оголив рыхлую мощную ягодицу:

– Ну, давай уже, что ли… Посмотрим, какая ты мастерица… Вчера-то, помню, сильно хвасталась.

Шлепок – игла мягко вошла в рыхлую ткань, пальцы привычно сделали свое дело. Мазнула по месту укола тампоном со спиртом, произнесла весело:

– Все, Ангелина Макаровна! Можете опускать рубашку!

– Все? Ишь ты… И впрямь хорошо умеешь… Ладно, спасибо. Приходи завтра. Да, деньги за лекарство возьми… Вот, я тут приготовила… Чек из аптеки можешь не показывать, ладно. Я помню, что ты в этом смысле обидчивая.

– Тут много, Ангелина Макаровна. Я за лекарство меньше отдала.

– Ну, потом разницу вычтешь, когда в магазин за продуктами пойдешь! А то я Сашке покупку продуктов не доверяю, обязательно все не то купит. Сама ж видела, какой небожитель… Говоришь ему, а он будто не слышит, о своем думает. Никогда не могла понять, что у него на уме… Поди, презирает меня, думает, что я жизнь ему сломала. Все молчуны-сыновья так думают, я знаю. И этот такой же. Не верю я ему. Молчуны – они все опасные.

– Что вы, мне так совсем не показалось. У вас очень хороший сын. По-моему, вам нечего опасаться.

– Да, хороший. Сам для себя. Не для матери. Ладно, иди, не твое это дело, в общем. Да и откуда тебе знать? Шприц использованный забери, на кухне в ведро выкинь.

– До свидания, Ангелина Макаровна. До завтра.

– Ага, давай… А я посплю. Понервничала с Сашкой, спать захотелось.

Стараясь не стучать каблуками, Лиза вышла на кухню, держа в пальцах шприц. Саша стоял у окна, не обернулся, будто не слышал ее легких шагов. А может, и впрямь не слышал, пребывая в глубокой задумчивости. Спина прямая, слегка напряженная… Как про него только что мать небрежно выразилась – небожитель… Молчун опасливый.

Потянула на себя дверку шкафа под раковиной, бросила шприц в ведро, еще раз глянула ему в спину. Что, надо так и уйти, молча, по-английски? Даже не окликнуть его, не попрощаться? А до двери проводить? Или у них в доме такие вежливые реверансы не приняты?

Пожала плечами, молча шагнула к двери. И вдруг услышала его голос – грустный, спокойный, даже немного насмешливый:

– Вот так прошло мое детство, Лиза… Затюканный, пристыженный, подавленный материнской волей… А я никогда не сопротивлялся, хотя, наверное, надо было – прямо и грубо. Наверное, это достойно осуждения. Ведь вы меня сейчас осуждаете, да, Лиза?

– Осуждаю? Нет, что вы. Почему я вас должна осуждать…

– Все дело в том, что я сознательно не хотел быть бойцом. Не в том смысле, что не мог по слабости характера, а именно так – не хотел…

Она замерла, не зная, что ему ответить. Странное признание незнакомого, по сути, человека совсем ее обескуражило. Судя по всему, он и не ждал от нее никакого ответа. Просто стоял, отвернувшись к окну.

– У вас все будет хорошо, Саша… Я почему-то знаю, что все у вас когда-нибудь наладится…

Сказала – и испугалась, будто какую тайну выдала. А что, ведь и впрямь выдала… Он же не знает, что Женечка сообщила все подробности его семейной жизни! Фу, как неловко получилось…

Так сконфузилась, что не заметила старуху в дверях.

– А ты что, разве еще здесь? – прилетел ее недовольный вопрос. – Я думала, ушла давно…

Саша у окна вздрогнул, будто пойманный за неприличным занятием. Как же они ее не заметили, не услышали тяжелых шагов по коридору?

– Да… То есть нет… – залепетала она растерянно, втянув голову в плечи. – Да, я уже ухожу, Ангелина Макаровна, до свидания…

– Так вроде попрощались уже… – недовольно пробурчала старуха ей вслед. – Странная ты какая, ей-богу… А я лежу, слышу, будто голоса из кухни идут… Неужель, думаю, Сашка сам с собой разговаривает?

Выскочила из квартиры, торопливо зацокала каблуками вниз по лестнице. Только на улице опомнилась, жадно глотнув теплого вечернего воздуха. Даже захлебнулась им немного, преодолевая странный счастливый спазм в горле. И зачем эту старуху вдруг на кухню принесло? Может, они бы еще поговорили… Вернее, Саша бы говорил, а она бы стояла, слушала… Наверняка ему выговориться хотелось! Бывает, чужому человеку такое про себя скажешь, что родному и намеком не произнесешь. Интересно, что он хотел рассказать? Именно ей? Теперь и не узнаешь… А жаль, очень жаль.