– Что, теть Тань, что? Давайте, я еще укол сделаю?

– Нет, не надо… Ты сядь, Лизонька, сядь. Вот так, возьми меня за руку… Знать, помру я нынче, Лизонька. Спасибо тебе, что была со мной в эти дни… Одной-то мне уж совсем бы никуда было.

– Ну что вы, теть Тань…

– Ты вот что, Лизонька… Ты это… Прости меня, если сможешь. Грешна я перед тобой, видит бог, обидела сироту. А с другой стороны – какой с меня спрос… Я не шибко сильной бабой была, уж прости, вырастила тебя, как могла. Каюсь, конечно, что хрупкой соломинкой тебя в жизнь отпустила. И потом ты мне все время снилась… Стыдно мне было, Лизонька, в глаза-то тебе глядеть, оттого и не звала…

– Ну, в общем… Я так и поняла, теть Тань.

– Значит, не обижаешься?

– Нет. Не обижаюсь.

– Спасибо, спасибо, родная… Грех ты мне с души сняла. Слава богу, что все у тебя хорошо в жизни сложилось. С тем и помру.

– Да поживете еще, теть Тань…

– Знаю, помру. И вот еще что, Лизонька… Ты уж на меня не обижайся, но домик-то я Наденьке завещала. Сама посуди – обидели мы ее тогда с Риткой, при размене квартиры ей вообще ничего не досталось. Она ж мне дочь, ты пойми…

– Я понимаю, теть Тань.

– Ну, вот и хорошо, вот и славно… Ты иди, Лизонька, я посплю. Что-то в сон клонит.

Она умерла этой же ночью, во сне. Говорят, праведники во сне умирают. Что ж, богу виднее, наверное, кто на этой земле праведник, а кто – не совсем…

На похороны приехали Надя с Ритой, плакали навзрыд, но ее словно бы не замечали. Подходила к ним с какой надобностью – напрягались, глядели настороженно, исподлобья. Она лишь вздыхала – бедные, бедные… Наверное, им тоже неловко, как и покойной тете Тане. Хорошее чувство – неловкость. Выставил ее щитом от вынужденного беспокойства – и живи себе дальше. Ни Надя, ни Рита ей даже «спасибо» не сказали… Трудно им было, наверное.

Зато ей было легко. Горько, конечно, и в то же время легко, будто важное жизненное обязательство выполнила. Хоть и жалко было тетку, но уезжала домой с чистым сердцем. С прощением, с пониманием, с большим сочувствием к сестрам…

Герман встретил ее странной суетливостью, отдающей едва уловимой ноткой небрежения. Задавал много вопросов, но ответов, казалось, не слышал, лишь кивал головой да языком цокал, демонстрируя приличествующее случаю сочувствие по поводу кончины дорогой тетушки. Она как-то сразу поняла – случилось что-то… Другой был Герман, совсем другой.

Глаза ей открыла свекровь – выпалила в лицо с присущей язвительной прямотой:

– Загулял у тебя мужик-то, Лизавета, во как! А сама виновата, зачем одного так надолго оставила? Где ж это видано, самой в чужие руки мужика отдавать? Молодайку себе нашел, совсем соплюху! Дочка его начальника, пока тебя не было, к нему подвалилась, видно, глянулся он ей… Начальник его попросил дочку свезти куда-то, в дом отдыха, что ли… Ну, там у них и сладилось, стало быть. А чего? Герка мужик видный, чего ж не подвалиться, коли плохо лежит?

– Да заткнись ты, зараза! Как заверещит, так не остановишь! – по привычке цыкнул на жену свекор, глянув на нее виновато. – Да уж, Лизавета, вот такие дела… Связался Герка с этой сисястой-губастой, срам смотреть… Я пробовал его приструнить, да разве этого кобелину проймет… Ты уж скрепись как-то, переживи трудные времена. Ваше бабье дело такое – принять да перетерпеть. Ничего, может, еще одумается. Семья все-таки, дочка растет…

Что было делать – она скрепилась. Но, странное дело, отчего-то не было это «скрепление» таким уж большим несчастьем… Да, неприятно было. Но не более того. Иногда, стыдно признаться, даже радовалась, когда он вечерами пропадал, когда выпадали часы и минуты для своей собственной жизни, мужем неконтролируемой. Приходил – встречала улыбкой, немного равнодушной, немного насмешливой. Потом, в одночасье, вдруг осенило – а ведь не любит она его, Германа, по-настоящему… Иначе, наверное, извелась бы вся от ревности. Что ж, ошибалась, выходит, когда сказала ему «люблю»? А он еще, помнится, смешно так ответил… Вроде того – твое «люблю» само собой разумеется и сомнению не подлежит. Выходит, они оба тогда ошиблись? Она – возможностью обмануть сиротскую безнадегу, он – своей смешной самонадеянностью?

Так продолжалось год… Целый год – ни туда, ни сюда. Вроде и есть семья, а на самом деле нет никакой семьи, так, пустая обертка от шоколадной конфеты. Машка к тому времени уже восьмой класс заканчивала, большая была девочка, все понимала. Но в один из вечеров все решилось…

– Ухожу я от тебя, Лиза. Чего так смотришь, не поняла, что ли? Совсем ухожу.

– Я поняла, Герман. Ты уходишь.

– Так, понятно… Спокойно к этому решила отнестись, да? Значит, тебе все по фигу, да? Истерику устраивать и в ноги падать не будешь?

– Нет, Герман, не буду.

– Вот-вот… – выставил он в ее сторону обвиняющий указательный палец, – вся ты в этом и есть, как на ладони… Скучная, никакая, поганка бледная. Тебе с книжками интереснее жить, чем с живым мужиком! Вот и читай теперь свои книжки, хоть сверху, хоть снизу, хоть задом наперед, а мужика около тебя не будет, мужик-то – тю-тю, ручкой сделал!

– Я понимаю, Гер, не надо ничего говорить. Тебе вещи помочь собрать?

– Да? Вещи собрать, говоришь? А может, это ты соберешь свои вещи? Забыла, в чьей квартире живешь? В моей ты квартире живешь! И скажи спасибо, что с моей дочерью! А иначе бы… А, да что с тобой говорить…

Он принялся яростно кидать в чемодан пиджаки и брюки, пыхтел обиженно, как будто именно он в этой ситуации был оскорблен и брошен. Потом повернулся к ней, спросил тихо, с надрывом:

– Ну, спроси хоть, с кем я тебе изменил… Неужели тебе все равно, я не понимаю? Мужик навсегда уходит, а она молчит… Ведь выгоню, совсем разозлюсь и выгоню, не молчи!

– С кем ты мне изменил, Герман? – спросила скорее автоматически.

– А, ну тебя… Ладно, я собрался, кажется. К Машке я буду часто приходить. Когда захочу, поняла? В любое время! А ты… Ты живи пока. А там видно будет… И попробуй мне только хахаля какого-нибудь сюда привести! Да и вообще, не только сюда… Узнаю про любого хахаля, ни минуты здесь не останешься. Поняла?

Схватил чемодан, шагнул в прихожую, больно задев ее плечом, громко хлопнул дверью. А она осталась стоять посреди разоренного семейного гнезда. Жалела, конечно, что все так неказисто получилось… Может, и впрямь следовало на прощание истерику закатить? Чтоб ему не так обидно было?

Снова в прихожей хлопнула дверь – Машка пришла. Заглянула в комнату:

– Что это, мам? Вещи все разбросаны…

– А это папа от нас ушел, Маш.

– Куда?

– К другой женщине. Но сказал, что часто приходить будет. К тебе.

– А… Ну, понятно.

– Чего тебе понятно, Маш?

– Да потому что все так говорят! Ты, мол, мне дочка, независимо от того, живу я с твоей мамой или нет… Как будто дочкам от этого легче! И вообще… Не расстраивайся ты так, мам! Чего ты, в самом деле… Ну, хочешь, я с ним разговаривать не буду, когда придет? Вообще-то имею право! Получается, он меня тоже как бы бросил!

– Я не расстраиваюсь, Маш. И не надо, пожалуйста, никаких демаршей в сторону папы.

– Ну, это уж мое дело… Вообще-то обидно, мам. Давай замок в двери поменяем, а? Пусть знает… Что я тоже обиделась…

– Нет, Маш. Не будем мы замок менять.

– А ты чего, испугалась, да? Или надеешься, что он вернется?

– Нет. Не в этом дело. Просто папа… Ну, в общем… Дал мне понять, что я к его квартире никакого отношения не имею.

– Ну, это он погорячился, по-моему! Ты ж здесь прописана!

– Да. Прописана. Но ты ж знаешь нашего папу.

– Да ничего он тебе не сделает! Не посмеет! Я не позволю, мам!

– Спасибо, дочь… Защитница ты моя. Ну, давай уборку начнем, что ли?

Потом, через месяц, был развод. Официальный. В процедуре принимала участие новая подруга Германа, высокая красивая девица, «сисястая-губастая», как нелицеприятно выразился о ней бывший свекор. Пока стояли в очереди в зал судебного заседания, девица жалась неприлично к Герману, стараясь устроить руку в кольцах поближе к причинному месту. И смотрела на нее надменно, как победительница, катая жвачку во рту и очень сексуально двигая губами.

Он пришел к ним на другой день после развода, в сильном подпитии. Долго сидел на кухне, обхватив голову руками. Потом поднял на нее взгляд, полный тоски и ненависти, произнес медленно, разделяя слова:

– Еще раз тебе повторяю, чтоб ты четко уяснила. Запомни, это моя квартира. И ты живешь здесь потому, что я тебе пока разрешаю. Поняла? Пока – разрешаю.

– Поняла, Герман.

– Пока Машка не вырастет. Поняла?

– Поняла.

– Ну, все. Хорошо, что поняла. Вторые ключи я себе оставляю. Когда захочу, тогда и приду.

Тяжело поднялся, прошел, шатаясь, в прихожую. В дверях оглянулся, произнес хмуро:

– Чего смотришь? Иди давай, книжки свои читай… Теперь уж никто не помешает…

* * *

Липовая аллея кончилась, вечернее солнце ненавязчиво ударило по глазам, словно возвращая ее в день сегодняшний. День как день, в общем. Надо жить, надо исполнять свои жизненные обязанности. К примеру, в магазин зайти надо. Хлеба купить, какой-нибудь сносный полуфабрикат на ужин… Машка должна быть дома после занятий, но, скорее всего, поленится ужин готовить. Да, еще печенья не забыть к чаю. Там, за углом, хороший супермаркет есть…

Открыв дверь своим ключом, спросила привычно:

– Маш? Ты дома?

По лицу появившейся в прихожей дочери поняла – что-то не так. Подумалось даже – опять Герман заявился… Стаскивая с ноги босоножку, округлила в испуге глаза, дернула вверх подбородком – что?

– Да там Женька опять в расстроенных чувствах, мам… Плачет на кухне…

– А… Ну, понятно… – вырвалось у нее с невольным облегчением.

Женя сидела за столом, утирала тыльной стороной ладони мокрые от слез щеки. Глянула на нее, проговорила, заикаясь:

– Из… вините, теть Лиз… Опять я у вас…