– Нет…

– Ну, так теперь будешь знать. Вот родится у нас сынок, вырастет, приведет в дом невесту, тогда я еще посмотрю, какой ты скандал закатишь!

– Нет.

– Что – нет?

– Я не закачу скандала, Герман.

– Да ладно… Хочешь сказать, что ты другая, не такая, как все?

– Я такая, как все. Просто… Я же сына любить буду, а значит, буду уважать его выбор.

– А моя мама, по-твоему, меня не любит, что ли?

Голос его навис над ее плечом и, казалось, придавил обиженной тяжестью. Пришлось торопливо исправить свою оплошность:

– Ну что ты, я совсем не это хотела сказать… В каждой семье по-разному бывает…

– А тебе откуда знать, как там бывает? Ты ж сирота, сама говорила, что родителей не помнишь.

– Да… Не помню.

– Ну ладно, чего мы с тобой… Вроде как ссоримся. И все-таки ты на маму не обижайся, она поплачет, посердится, потом отойдет. Дело-то ведь не в тебе, по сути… Просто я своей женитьбой ее мечту ломаю…

– Мечту? Какую мечту? – испуганно повернула она к нему голову.

– Понимаешь, у мамы давно задумка была… Она хотела бабкину квартиру обменять на дом в деревне. Все высчитывала, прикидывала… Говорит, и на машину бы еще хватило… В общем, вымечтала себе рай с садом да огородом, с навозной грядой да с курятником. Она ж у нас не городская, отец ее из деревни взял… А я, выходит, все ее планы порушил! Да и правильно! Квартиру-то, как ни суди, бабка, отцова мать, мне завещала!

– Ну да… Только это… как-то нехорошо получается, Гера. Если она мечтала…

– Ну и что? Мало ли о чем кто мечтает? Да и вообще – кто ее спрашивает… Говорю же – у нас отец всему голова. Я считаю, это вполне правильно. И в нашей семье тоже я все буду решать, а ты меня будешь слушаться. Будешь, Лизка?

Он притянул ее к себе, по-хозяйски крепко ухватив за талию. И снова у нее внутри расплылась, покатилась по телу сладкая истома – конечно, конечно, она будет во всем на него полагаться… Как же это хорошо – верить и полагаться на заранее правильное решение, принятое мужем. А звучит-то как… Му-жем… Ее – мужем. А она будет женой. То есть будет за ним, как за каменной стеной, защищающей от всех бед сиротского одиночества. Да, все именно так… Надо просто постараться – и быть хорошей женой. А иначе зачем вообще замуж выходить?

Она потом и впрямь очень старалась. Слушала его во всем. Никогда не спорила. Да и не хотелось, в общем. О чем было спорить? Кому обед готовить? Кому рубашки стирать? Смешно, право слово.

Более того, она даже с мамой Германа старалась изо всех сил подружиться. На одно слово по два отвечать не научилась, зато научилась на это свекровкино «одно слово» не обижаться. В общем и целом та оказалась неплохой теткой, и душа у нее была добрая. И к Машке всем сердцем приросла, когда та родилась, с рук ее не спускала.

Да, все было хорошо, именно так, в общем и целом. Семья, муж – каменная стена. Защита. Защита – от слова «щит»… А только иногда вдруг начинало казаться, что щит вовсе не защищает, а разделяет их надвое… Она – с одной стороны, а Герман – с другой. Не получалось у них того единого целого, как она себе семью представляла. Оказалось, мало для этого самого старательного старания. А может, она в него не вросла, так и осталась в своем неприкаянном книжном сиротстве…

Кстати, он очень ревновал ее к книгам. Всегда сердился, когда видел ее читающей. Выхватывал из рук, спрашивал обиженно:

– А с мужем что, западло поговорить? Хочешь показать, какая умная, да? Умнее мужа, да?

– Ничего такого я не хочу, Гер…

– А зачем тогда это? – тряс над ее головой книгой.

– Да просто почитать захотелось, что ты!

– Нормальная баба своего мужика всю жизнь должна, как книгу, читать! Спрашивать его иногда, как рабочий день прошел, например! А от тебя порой и слова не дождешься! Сразу тырк – и в книжку сунулась! И о чем с тобой говорить после этого?

– Да хоть о чем, Гер… О чем ты хочешь поговорить?

– Опять из себя умную строишь, да? Хочешь сказать, что со мной об умном и поговорить нельзя? Тупой мужик, да? Баба умнее? Лучше бы спросила, почему я на работе сегодня задержался… А может, я загулял, а?

На это, как правило, она уж совсем ничего не могла ответить. Потому что это было правдой – ей действительно было неинтересно, отчего муж вовремя домой не пришел. Зато он ее опоздания отслеживал по минутам и учинял пристрастный допрос с каверзами и попытками изловить на лжи… Иногда ей казалось, что он развлекается так. И ее вовлекает в эту игру, дескать, смотри, как надо, учись…

Когда родилась Машка, все у них более-менее утряслось, утопилось в заботах и радостных усюсюканьях. Отцом Герман оказался сумасшедшим, возился с дочкой часами, и она радовалась и старалась не замечать, как в его нежном лепетании проскальзывают нехорошие нотки, вроде и незаметные на фоне умильного голоса:

– Ох, эта мамка, опять не успела нам пеленки погладить…

– Ну? Чего плачешь? У мамки молоко невкусное? Да ты не наелась, моя маленькая… Да, понимаю…

– А мамка-неумеха только думает, что она самая умная… Смотри, книжек со сказками тебе накупила… Зачем нам ее книжки, правда? Мы вырастем, мультики смотреть будем…

Машка росла спокойным ребенком, глядела на мир внимательными глазенками, впитывала его в себя, как губку. Читать научилась рано – еще и пяти не было. Герман только вздыхал грустно – а что делать, в мать пошла, – но умилялся при этом до невозможности, слушая, как дочь бегло трещит про Карандаша и Самоделкина, водя по строчкам пухлым указательным пальчиком.

Так и жили – то ли со щитом, то ли на щите, не поймешь. Она внутри – сама по себе, он со своими притязаниями – тоже сам по себе. Но снаружи-то вроде – не придерешься! Обед сварен, рубашки наглажены, с работы – бегом домой… По воскресеньям – к родителям в гости, на пироги. Дни рождения шумные, родственные, и Машку на стул, стихи читать, и вместе гордиться ее успехами. В общем и целом – семья как семья. Среднестатистическая, вполне состоявшаяся.

Это она так думала, что вполне состоявшаяся. Пока от Нади, старшей троюродной сестрицы, письмо не пришло. Бог его знает, как она ее адрес узнала… Но узнала, коли приспичило.

Писала Надя про тетку. Заболела, мол, мама, лежит в доме одна, ухаживать за ней некому. А ей, Наде, даже на минуту из круговорота дел вырваться нет никакой возможности. И Ритка, бессовестная такая, в своих семейных передрягах разобраться не может, хотя чего бы Ритке и не приехать к матери – три часа на электричке всего…

Нет, Надя ни на чем не настаивала, конечно, и к ее совести не взывала. Из письма выходило, что она просто горестной информацией делится. Но между строк все равно проскальзывало – маме постоянный медицинский уход требуется… Понимаешь, Лизочка, дорогая, именно медицинский… Чтобы укол вовремя сделать или капельницу… А ты ведь у нас какой-никакой, а медик, Лизочка!

От одного этого – Лизочка, – буковками на бумаге написанного, у нее сердце зашлось. Никогда ни Рита, ни Надя ее Лизочкой не называли. Так, с обморочным сердцем, и побежала утром в больницу – отпуск оформлять. Поначалу ей от ворот поворот дали, конечно, – что еще за отпуск незапланированный! Но потом в положение вошли, уж очень она просила, еще и письмо в руке доказательством необходимости трепыхалось.

В общем, собралась быстро, в один момент. Оставалось Германа с работы дождаться. Даже и мысли не допускала, что муж не разделит ее порыва, тетка все-таки… Единственная родня.

Герман порыва не разделил. Более того, возмутился сильно, с обидою:

– Ты ж говорила, что сирота, что у тебя нет никого! А тут, здрасьте, тетка! Где она раньше была, твоя тетка?

– Гер, ну это трудно объяснить… Давай так и будем считать, что раньше тетки не было, а теперь есть. Она совсем одна в доме, понимаешь? Из больницы выписали, а ухаживать некому… А сестрам, Наде с Ритой, совсем некогда…

– Еще и сестры есть?! Ничего себе… Или они тоже так, будто раньше их не было, а потом появились?

– Гер… Давай я тебе потом все расскажу, ладно? Приеду и расскажу.

– А раньше почему не рассказывала?

– Я не могла, Гер… Не получалось у меня как-то. Наверное, мне стыдно было. Они ведь не очень хорошо со мной обошлись по большому счету. Я и сама старалась забыть, не думать…

– Ну, тогда я совсем ничего не понял! Они с тобой плохо обошлись, и ты же по первому зову мчишься! Это как надо понимать, а?

– Это надо правильно понимать. Так и понимать, что по-другому я не могу.

– А мужа на целый месяц оставить можешь? Ну ладно, Машка… За Машкой мать приглядит, а я? Не боишься меня одного оставлять?

– А чего я должна бояться?

– Ну-ну… Ты дурочку-то из себя не строй. Я ж мужик все-таки, молодой да здоровый. Смотри, рискуешь…

– Я не понимаю таких разговоров, Гер. Я только одно знаю – в моей помощи человек нуждается. Родной человек. Моя тетя. Ладно, Гер, я на электричку опаздываю… Там, в холодильнике, еда всякая есть, я на несколько дней наготовила… И рубашки твои все постираны и наглажены, в шкафу висят, сам увидишь!

Она потянулась, чтобы поцеловать его на прощание, но Герман, будто не заметив, отвернулся, буркнул чего-то себе под нос, ушел на кухню. Уже открывая дверь, она услышала, как тяжело бухнула сковородка, поставленная на плиту.

Тетка встретила ее со слезами. В первый момент она даже и не узнала ее, так изменилась… Высохла, как щепка, сухая кожа на лице отдавала нездоровой желтизной. А когда прочитала выписку из больницы, сразу все поняла… Рак печени, четвертая стадия. Оттого из больницы и отпустили домой, помирать.

Засучила рукава, навела для начала в доме порядок. Мыла пол, и слезы из глаз капали. Жалко было тетку, и Надю с Ритой жалко… Жестокие сердца больше в жалости нуждаются, потому как не понимают своего горя. Нет хуже для человека, чем иметь жестокое сердце. Радости-то от него никакой…

Тетка умирала медленно, в мучениях, обезболивающие уколы уже плохо помогали. Одна неделя прошла, другая, третья… Однажды тетка проснулась ночью, застонала так, что она взвилась на своем диване, подбежала к ней: