Белва Плейн - Благословение

– Я предпочел позвонить вам домой, а не в офис, потому что это очень личное.

Она не могла говорить.

– Вы слышите? Мисс Раковски?

– Нет! – Ужасный хрип вырвался из горла Дженни, словно ее резали без анестезии. – Нет! Это невозможно! Я не могу!

– Я понимаю. Да, конечно, это шок для вас. Вот почему ваша дочь хотела, чтобы мы – я – позвонили сначала. – Пауза. – Ее зовут Виктория Миллер. Все, однако, называют ее Джилл. Она здесь, в городе, студентка-второкурсница.

Холодок пробежал по спине Дженни. Ее сердце бешено колотилось.

– Это невозможно… Ради Бога, разве вы не понимаете, что это невозможно? Мы не знаем друг друга!

– Вот в чем дело, не так ли? Разве вы не должны узнать друг друга?

– Вовсе не в этом дело, нет! Я отдала ее в хорошие руки. Неужели вы думаете, что я позволила бы отдать ее кому угодно? Да?

Голос Дженни прервался, у нее перехватило дыхание.

– Нет, я, конечно, так не думаю, но…

– Зачем? С ней что-то не так? Что-то случилось с ней?

– Ничего подобного. Она вполне счастлива и хорошо устроена.

– Ну вот! Видите? Я говорила вам! У нее есть семья, они заботятся о ней. Что она хочет от меня? Я даже никогда не видела ее лица. Я… – Уцепившись за телефон, Дженни опустилась на пол и прислонилась к столу.

– Да, у нее есть семья, и очень хорошая. Но она хочет увидеться с вами. Разве это не естественно для нее – хотеть знать, кто вы? – Голос звучал спокойно и убедительно.

– Нет! Нет! Все кончено, это старая история. Все давно решено. Не надо ничего менять. Я не могла заботиться о ней тогда. Вы же не знаете, как все было! Я вынуждена была отдать ее. Я…

– Никто не говорит ни слова об этом, мисс Раковски, все понятно. Мы все здесь профессионалы, психологи и работники социальной службы, и мы все понимаем. Я понимаю вас. Поверьте мне.

Ладони Дженни покрылись потом, как и все тело. Пот, учащенное сердцебиение и слабость в ногах – ужасные ощущения. Она должна собраться, должна; она не может позволить себе расслабиться, она не справится одна с сердечным приступом.

– Джилл замечательная молодая девушка, очень умная, – продолжал голос. – Вы…

– Нет, я сказала! В этом нет никакого смысла! Мы не можем начать все снова после девятнадцати лет. О, пожалуйста! – Теперь она умоляла. – Пожалуйста, скажите ей, что это невозможно. Передайте ей, что это невозможно. Передайте ей, чтобы она была счастлива и оставила меня в покое. Забудьте это. Так будет лучше для нее. Я знаю, так лучше. Пожалуйста. Ради Бога! Уйдите и оставьте меня одну! О, пожалуйста!

– Мисс Раковски, я больше не буду надоедать вам сегодня. Поразмышляйте над этим несколько дней. Я верю: вы постараетесь понять, что это не так уж и плохо, это не трагедия. Я позвоню вам еще раз.

– Нет! Я не хочу разговаривать с вами снова. Я… Разговор прервался!

Она прижалась затылком к столу, держа телефон на коленях. Ее сердце продолжало колотиться, кровь стучала в ушах.

– Боже мой! – громко произнесла она. – Боже мой! – Она закрыла глаза и положила голову на колени.

«Меня тошнит. Я теряю сознание…»

Когда она открыла глаза, узор на обивке большого кресла начал кружиться. Коричневые, белые и черные круги, квадраты и звезды вспыхивали и гасли. Она снова закрыла глаза, прижав к ним пальцы.

«Все эти годы я не хотела вспоминать о ней. Я должна была забыть ее, ведь так? И иногда я забывала о ней. А в остальное время? Я не смела думать об этом…»

– Разве вы не видите? – кричала она в пустой комнате, кричала никому и каждому, всему миру, судьбе. – Разве вы не видите? О, Боже мой… – Она стонала. Закрыв лицо руками, она покачивалась и стонала.

Прошло довольно много времени, прежде чем сознание вновь вернулось к ней. Она стала взывать к своему разуму, чтобы механизмы, приводящие его в движение, заработали и не дали ей рассыпаться на мелкие кусочки.

Думай, Дженни. Ты не можешь поддаваться панике. Всегда можно найти достойный выход из любой ситуации. Ты всегда так говоришь другим людям. Теперь скажи это себе. Думай.

Снова зазвонил телефон. Он был накрыт ее халатом, поэтому звук шел как бы издалека.

– Ты не позвонила мне, – сказал Джей. Она побледнела. – У тебя линия была занята. Ты звонила?

– Да, это был клиент.

– Они беспокоят тебя даже в воскресенье?

– Ну, это случается иногда. – Она начала бормотать. – Земельный собственник притесняет женщину. Это ужасно. И Ширли была здесь, поэтому я в любом случае не могла воспользоваться телефоном. Она ушла минуту назад. Я не могла избавиться от нее.

Джей засмеялся.

– Ей будет тебя недоставать. Не правда ли, сегодня был чудесный день? Я как раз сижу и думаю об этом.

– Замечательный уикенд.

– Мы все еще не купили тебе кольцо. Могу я пригласить тебя как-нибудь днем на этой неделе?

«Как я могу вот так вдруг предъявить ему ребенка? Если бы я сказала ему в первый день…»

Он заговорил снова, прервав ее размышления:

– Мы поедем в магазин Картье. Это не так далеко.

– Джей, мне не нужно такое дорогое кольцо. Действительно, не нужно.

– Дженни, не будь мелочной. Не спорь со мной. Иди спать. Я сам уже почти сплю. Спокойной ночи, дорогая.

Положив трубку, она закричала во весь голос.

– Господи, что же мне делать?!

Войти в семью с появившейся вдруг ниоткуда девятнадцатилетней дочерью… дети Джея… свадьба всего лишь через пару месяцев… семья Вулфов, эта почтенная, доверчивая, добропорядочная пара. Либералы. Но всем понятно, что кодекс под приятной наружностью довольно суровый. И Джей… Я солгала… Такое сокрытие всегда считалось ложью, и ничем иным. Да… да.

Умная девочка, сказал тот человек. Джилл, они так называют ее. Несчастный ребенок. Отданный в чужие руки. Она вышла из меня, из моего чрева. Я слышала протестующий крик новорожденной, один жалобный беспомощный писк, и потом они унесли ее, маленький сверток унесли из комнаты, из моей жизни. Похожа ли она на меня? Смогу ли я узнать ее, если где-нибудь встречу, не зная, что это она? Но я сделала правильно. Ты знаешь, ты сделала правильно, Дженни. И она не может вернуться снова в твою жизнь сейчас. Она не может. Думай, я говорю тебе. Но я не могу думать. У меня нет сил. Я совершенно вымотана.

Она поднялась с пола, погасила свет и, как была в халате, так и легла в постель. Ее начало трясти. Она лежала очень долго, укрывшись одеялом с головой. Абсолютно одна…

Одна, как и тогда, когда возвращалась в автобусе назад, на восток из Небраски. Она чувствовала то же самое. Она могла снова ощущать тот запах выхлопных газов и приступ тошноты, когда автобус раскачивался, проезжая быстро мимо одинаковых маленьких городков, супермаркетов, свалок старых машин, парков, возвращаясь назад к жизни. Возвращаясь назад…

Все начиналось в Балтиморе в шумном доме, на кухне за чашкой чая, когда тарелки после ужина были уже вымыты и убраны. Иногда очень редко, обычно по субботам, чай пили на веранде, где стояли пыльные бумажные цветы. Софа и кресла были укрыты целлофановыми покрывалами, их снимали, когда приходили гости, жалюзи же обычно были опущены, чтобы от яркого солнца не выгорел ковер.

– Синий – самый нестойкий цвет, – говорит мама. Действительно, история начинается гораздо раньше, чем в Балтиморе; почему каждый из нас помнит обычно только последнее звено в длинной цепи событий? Все начинается в литовском городке с труднопроизносимым названием около Вильно, города великих ученых. Мамины родители были отнюдь не учеными, они занимались разведением хрена, и этим зарабатывали себе на жизнь.

– Если это можно назвать жизнью, – говорит мама. Сама история, которую она рассказывает, довольно проста, но при каждом повторении она обрастает новыми подробностями. Смешными или трагикомическими. Эпизод о переезде семьи во Францию довольно драматичен, в нем пафос расставания с родиной и романтика дорожных приключений.

Новая обстановка, другой язык, а для маленькой девочки Маши новое имя: Марлен. Она идет в школу в белом фартуке, как любая маленькая французская девчушка. Ей потребовалось совсем немного времени, чтобы почувствовать себя француженкой и забыть все, кроме смутных воспоминаний о трудной дороге из Вильно. Затем пришли немцы, и девочка узнала, что она не француженка. Ее родителей снова увозят назад, на восток, чтобы сжечь в печах. А она, по какой-то чудесной случайности, оказалась в группе беженцев и попала в Америку.

– Мы перешли через Пиренеи. Ты не поверишь, я сама не могу поверить, как нам удалось это, Джанин.

Джанин, имя, которое она дала своей дочери в честь Жакоба, ее отца, было единственным оставшимся свидетельством ее короткой жизни во Франции, воспоминания о которой, однако, наполняли ее сердце гордостью.

– Там были немецкие патрули и самолеты-разведчики. Нам приходилось прятаться среди деревьев, пробираться через кустарник, карабкаться по горам в жутком холоде. У одного человека был сердечный приступ, и он умер там…

– Ну, а потом я попала сюда. Мне было шестнадцать. У меня совсем не было денег, и я почти ничего не умела делать. Но мне повезло. Я встретила Сэма.

Сэму тоже было что рассказать. Но, в отличие от своей жены, он не любил говорить об этом.

– Только от меня Дженни узнает, как папа выжил в концентрационном лагере: его как искусного портного заставили шить форму для немцев.

У него сохранились неприятные воспоминания, и теперь он не притрагивается к игле, разве что от случая к случаю копирует выкройки костюма или пальто из «Вог» для своей жены или дочери. Он был более или менее доволен работой в собственном магазинчике, занимаясь приготовлением бутербродов и салатов, в то время как мама работала за кассой.

Дженни была их единственным ребенком. Ее родители работали для нее одной. Их сбережения, вещи, которые они не покупали для себя, отпуска, которых они никогда не брали, – все было для нее. Они никогда не говорили об этом, но она знала об этом. Она понимает, что они стараются дать ей «все необходимое»: работу, семью, положение в обществе и образование. Их дочь обязана получить образование, то, чего не имели они. Мировое зло не должно коснуться ее. Они оберегают ее.