Джулия Гарвуд - Благородный воин

– А на водопад вы вернетесь?

В голосе слуги сквозил страх. Ему поручили Томаса, так что он не мог сопровождать госпожу и страшно за нее беспокоился.

– Вернусь, – прошептала девушка. – Белвейн надругался над этими стенами. И я не в силах видеть, как он в них возвращается.

– Ну-ну, миледи, успокойтесь. – Старик заговорил с ней, как с маленькой обиженной девочкой. – Рыцарь непременно очнется, вы познакомитесь с ним до приезда Белвейна, и он вас обязательно выслушает.

Джозеф ждал, пока ее прерывистое дыхание успокоится. В последнее время старика пугало, насколько менялась госпожа при упоминании дяди. Он знал, что миледи видела, как убивали ее родителей, понимал, какие душевные муки она испытала, и, как и она, считал, что за всеми этими злодеяниями стоял Белвейн. Он очень хотел, чтобы Элизабет нашла в себе силы высказаться, выплеснуть боль, хоть немного облегчить сердце… Насколько она отличалась от своих единокровных сестер Маргарет и Катрин! Может быть, потому, что была наполовину саксонка?..

Когда сэр Томас появился в Монтрайте с двумя маленькими дочерьми, это был суровый, глубоко несчастный человек, но за полгода все переменилось. Он женился на светловолосой красавице-саксонке. Несмотря на своенравный характер жены, Томас научился с нею ладить, и вскоре супруги не могли жить друг без друга. Через год родилась Элизабет. Отец решил, что сына ему иметь не суждено, и всю любовь обратил на голубоглазую крошку. Между ними возникла особая связь, которая сохранилась даже тогда, когда через десять лет на свет появился малютка Томми.

Лицом Элизабет не походила на отца, но переняла его сдержанные манеры и умение скрывать свои чувства. У Катрин и Маргарет любое переживание сразу же отражалось на лице. Элизабет вела себя совсем по-другому. Джозеф даже считал, что она – та ниточка, которая связывала воедино семью. Элизабет хранила верность очагу, который был для нее важнее всего в жизни. Выступала то миротворцем, то нарушителем спокойствия. Отец гордился ею, когда девушка выезжала с ним на охоту, а мать, обучая искусству шитья, приходила в отчаяние. Да, до недавнего времени она жила в счастливой семье.

– Я вам не успел еще сказать, что Герман послал своих людей в имение Белвейна. Надеется, что им удастся собрать нужные нам доказательства. Походят, поговорят со слугами…

– Славный он человек, – перебила его Элизабет, и Джозеф с облегчением вздохнул, заметив, как спадает ее напряженность. – Но вряд ли домашние Белвейна скажут им правду. Дядю все слишком боятся. Однако передай Герману, что я ему благодарна, – добавила она едва слышным шепотом.

– Он с уважением относился к вашей семье. Сами вы были еще ребенком и, наверное, не помните – это ваш батюшка дал ему волю, и Герман не забывает своего долга Монтрайтам.

– Что-то припоминаю. А скажи, – улыбнулась она, – почему Германа зовут Плешивым? У него ведь предостаточно волос на голове? Я спрашивала у отца, но ответа так и не получила.

Джозеф смутился. Ему очень не хотелось объяснять госпоже все, как было. Шутку придумали грубые мужланы, и история явно не предназначалась для нежных ушей леди.

От воспоминаний об отце Элизабет оживилась.

– Все будет хорошо, – шепнула она. – А теперь мне пора возвращаться к барону. Молись, чтобы Джеффри поправился. Молись, чтобы он меня выслушал. Выслушал и поверил.

Элизабет похлопала слугу по сутулому плечу и медленно направилась к спальне. Ее вновь охватил холодок страха. Мысль о приезде Белвейна не давала покоя. Если бы не маленький брат, такая перспектива ее бы только обрадовала. Уж она бы сумела приготовить ему западню и встретила бы дядю жаркими объятиями, держа кинжал наготове.

Ничего, её время придет, и месть свершится. Решимость не позволяла девушке сгибаться и оберегала разум в этом безумном мире. Ей предстояло отомстить и позаботиться о судьбе брата. Лишь тогда, когда Томас окажется в безопасности, их земли станут свободными, а Белвейн жизнью заплатит за смертные грехи, – только тогда она позволит пронзить себя острому жалу отчаяния. Лишь тогда и не раньше.

Вернувшись в спальню, Элизабет увидела, что собаки, рассевшись по разным сторонам постели, дежурили вместо нее, и по их напряженным взглядам поняла, что они признали раненого рыцаря. Она устроилась на деревянном табурете у кровати и обтерла покрытый испариной лоб барона.

…Так продолжалось два дня и две ночи. Девушка не отходила от раненого, постоянно меняла повязки и, как учила мать, промывая рану отваром шалфея и паслена, двенадцать раз читала «Отче наш».

Она ела в этой же комнате и выходила за порог лишь в случае острой необходимости.

Однажды, спускаясь по лестнице, Элизабет заметила в большом зале Томаса. Мальчик посмотрел на нее и отвернулся. Она поняла, что брат ее не узнал. Но девушка не дала воли чувствам. Она еще успеет помочь брату, а теперь, может быть, и к лучшему, что память ему изменила. Томас тоже видел, как убивали отца и мать, и, если Бог добр и милосерден, он сделает так, чтобы мальчик обо всем забыл.

Элизабет перевела взгляд на стоящего рядом Джозефа. Слуга красноречиво посмотрел на Томаса и чуть заметно кивнул, и Элизабет поняла: старик выполнил все, что от него требовалось. Она, в свою очередь, кивнула и продолжала путь.

Девушка решила подождать еще один день, а потом исчезнуть. Ночью, когда воины заснут, Джозеф уведет Томаса. Если бы только барон согласился помочь! Если бы он очнулся и хотя бы выслушал! С такими мыслями она возвратилась к постели раненого.

О собаках заботился Роджер: следил, чтобы страшным охранникам приносили еду и вовремя за ними убирали и, судя по ворчливому тону, делал это совершенно неохотно. Причина крылась в странном поведении животных, не подпускавших рыцаря к постели раненого.

– Ведут себя так, словно я способен причинить вред своему господину, – недовольно жаловался он.

– Они его стерегут, – смеялась Элизабет, но сама удивлялась необычайной верности собак и не могла ее объяснить.

На второй день он несколько раз оставлял ее наедине с бароном, и Элизабет поняла, что ей все же удалось заслужить доверие рыцаря.

…Это случилось на вторую ночь. Девушка не спала у постели сэра Джеффри и решила обтереть его лоб.

Сон воина теперь казался спокойным, дыхание сделалось глубже. Элизабет была довольна тем, как он поправлялся, хотя ее слегка тревожило, что лихорадка пока не отпускала больного.

– Что ты за человек? – прошептала девушка. – Тот, кому столько людей хранят свою верность? – Тишина убаюкивала, и она опустила веки, а когда вновь взглянула на рыцаря, вздрогнула от неожиданности: ее внимательно изучали темно-карие глаза.

Машинально она потрогала лоб мужчины. Тот перехватил ее запястье левой рукой и медленно, но без видимых усилий притянул к себе. Грудь Элизабет оказалась прижатой к его широкой груди, губы – в дюйме от его рта.

– Храни меня, прекрасная нимфа, – вдруг проговорил он.

Элизабет улыбнулась. Слова, без сомнения, были сказаны в бреду. Девушка и рыцарь смотрели друг на друга целую вечность. Но вот другая рука барона обхватила ее затылок, нежно надавила, и их губы встретились.

Его губы были жаркими и податливыми, и Элизабет их прикосновение понравилось. Но как только девушка это подумала, целомудренный поцелуй прекратился, и они снова стали изучать друг друга.

Девушка не могла оторвать взгляда от его глаз – глубоких, темных и бархатистых. Их бездонность зачаровывала.

Словно уверенный в своей безнаказанности ребенок, Элизабет расхрабрилась и дала волю невинному любопытству – провела пальцами по его лицу и волосам. Они показались удивительно мягкими, и руки невольно принялись массировать кожу. Оба по-прежнему смотрели друг на друга. И если бы в Элизабет было больше проницательности, она бы поняла, что лихорадка отступила.

Подчиняясь необъяснимому порыву, она притянула голову рыцаря к себе и нежно коснулась губами его губ. Но неискушенная в любви, она не представляла, что делать дальше, и, словно совершающий первые шаги малыш, пробовала то одно, то другое. По телу разлилась жаркая дрожь, и Элизабет наслаждалась новым ощущением.

Любопытство было удовлетворено, и она уже собиралась отстраниться, но в этот миг руки рыцаря ожили, объятия окрепли, рот стал требовательным, язык, проникая внутрь, настойчиво ласкал ее полураскрытые губы. Тело девушки моментально отреагировало на его чувственный призыв, его язык встретился с ее, начав вечную, как мир, дуэль. Элизабет и не подозревала, что в ее теле таятся такие чувства, но теперь они властно заявили о себе. Ее больше испугал не порыв Джеффри, а собственная реакция, и она быстро выскользнула из его слабеющих объятий. Потерла припухшие губы, стараясь справиться с дрожью.

Элизабет боялась смотреть барону в лицо, ее щеки пылали от смущения.

Лишь через несколько минут она заставила себя опустить глаза и с облегчением вздохнула – рыцарь спал.

Девушка тихонько рассмеялась:

– У тебя жар, милорд. Лихорадка пройдет, и ты все забудешь.

К ее ужасу, воин улыбнулся.

Барон проснулся на шестой день.

Пелена навеянного лекарствами сна спадала неохотно, и пробуждающееся сознание сбивалось и путалось. Открыв глаза, сэр Джеффри попытался охватить взглядом пространство у постели, лихорадочно вспоминая, как здесь очутился. Все казалось до боли знакомым и в то же время чужим. Перед глазами вспыхнули картины сражения, но что было потом, вспомнить не удалось.

Чертыхаясь от бессилия, барон перекатился на спину. Полыхнула боль, он глубоко вздохнул, пытаясь унять судорогу. Лишь потемнели зрачки, но изо рта не вырвалось ни звука – воин давно привык побеждать боль. Застонать значило проявить слабость. А именно несгибаемая, железная воля составляла могущество лорда Джеффри. Ее противоположность – слабость – он ненавидел; слабость была уделом ничтожных людишек.