Мне так себя стало жалко, что я рухнула на диван и проплакала часа полтора. Придя в себя, я позвонила Милке – единственному человеку на свете, с которым могла поделиться своим горем, не потеряв при этом лица.

Мила Шепитько – моя единственная близкая подруга еще с институтских времен. Почему мы с ней подружились и до сих пор дружим – большая загадка. Более разных людей, пожалуй, и не сыскать. Мила – тихая, спокойная девушка из московской интеллигентной семьи, а я... Со мной, полагаю, все ясно.

Однако недаром ведь говорят, что противоположности притягиваются. Вот и нас с Милой притянуло. И если моя выгода в этой дружбе была очевидна с самого начала (Мила мне и в Москве помогала освоиться, и даже подкармливала первые годы, не она лично, конечно, а ее мама и бабушка), то какая выгода была Миле от меня – ума не приложу. Разве что я намного нахальнее ее. Обычно ведь как получалось. Миле говорили «нет», и она дисциплинированно поворачивалась и уходила. Я же, закаленная самостоятельной жизнью, не принимала ответа «нет» и тут же бросалась качать права. Иногда номер не проходил, но чаще мои старания увенчивались успехом. Так мы с ней и бесплатные путевки в институте получали, и экзамен один с четверки на пятерку ухитрились пересдать. А потом, когда накрылась первая Милкина работа в журнале «Кабинет», который просуществовал всего три месяца, я, выдав себя за ее сестру, выбила причитающиеся ей деньги, которые, естественно, собирались зажилить. Журнал-то работал на черном нале, поди докажи что-нибудь. Но я справилась. И мы с Милкой славненько эти денежки потом прокутили. Конечно, не полностью, но большую часть. Милка все равно уже на них не рассчитывала и восприняла как подарок.

А потом, до недавнего времени, если мы вместе и кутили, то по большей части на мои. Правда, Милка, в отличие от меня, кутить и тусоваться особенно и не любит. Да и я больше люблю вести с ней задушевные разговоры на ее кухне. Тусоваться-то можно практически с кем угодно, а вот душу могу открыть только Милке. Остальных туда только пусти. Тут же с удовольствием наплюют, изваляют в перьях и выставят на всеобщее обозрение. Знаем. Проходили. Больше не хочется. А Милка всегда внимательно выслушает, посочувствует, и даже когда она не сможет ничего дельного присоветовать, мне все равно становится легче. Такая вот «милотерапия».

К счастью, подруга моя оказалась дома. Всю предыдущую неделю мне никак не удавалось ее поймать. Она записывала блок своих кулинарных телевизионных передач «Ложка-поварешка». Услыхав ее голос, я хотела сказать, что надо бы встретиться, но вместо этого снова зарыдала. А мне-то казалось, что все уже выплакала. Как бы не так! Я захлебывалась, икала в трубку и никак не могла остановиться.

Мила перепугалась.

– Юля! Юля! Объясни, что случилось? С тобой? С Романом? Куда мне приехать?

– Тебе не... не надо, – сквозь всхлипы с трудом проговорила я. – Сейчас приеду сама и все расскажу. Роман оказался жуткой сволочью.

– Он тебя бросил? – охнула Милка.

– Нет, все гораздо хуже, – ответила я. – Жди.

Глава 3

Как я по дороге во что-нибудь не врезалась, просто не знаю. Вела машину на автопилоте – ничего не соображая и мало что видя. Глаза застилали слезы. Кажется, я с раннего детства так не плакала. Видимо, поэтому у меня и накопился такой запас слез. Они лились без остановки и прекратились лишь в тот момент, когда, наконец благополучно покинув машину, я упала в Милкины объятья. Как будто внутри меня слесарь перекрыл кран.

– Ну? Что случилось? Рассказывай, – Милка усадила меня на диван в гостиной. – Чай будешь? Или тебе что-нибудь покрепче?

– Покрепче не надо. Я за рулем. А чаю давай.

Во рту было сухо, в горле першило. Видимо, все со слезами вышло. Милкину квартиру окутывала тишина. Домочадцы отсутствовали. И слава богу: не хватало еще им все объяснять. Нет, в нормальном состоянии я против них ничего не имею, однако сейчас мне была нужна одна только Мила.

Она принесла чай, а к нему – огромный пирог со сложной курино-овощной начинкой – результат тренировки перед записью следующего блока передач. Ловко разрезав свой кулинарный шедевр, она положила мне на тарелку здоровенный кусок, налила чаю и приготовилась слушать. Мне казалось, что в таком состоянии кусок в горло не полезет, однако подруга моя, видать, знала лучше. Я отхлебнула чаю и не успела еще начать свою печальную историю, как с удивлением обнаружила, что кусок с моей тарелки исчез. Поймав мой взгляд, Милка положила мне новый, который я уже вполне осознанно и с аппетитом съела. Милка снова изобразила скатерть-самобранку, и на тарелке возник третий кусок, однако я решила сделать паузу и начала рассказывать.

Мила слушала не перебивая. Она умеет доверительно и выразительно молчать. Вроде бы ни слова не произносит, а понимаешь: сочувствует и разделяет.

Меня прорвало: я говорила, говорила и не могла остановиться.

– Мила, ты понимаешь, я, оказывается, столько лет жила с человеком, которого совершенно не знала. Мне казалось, что он такой, а получается – совсем другой. Если бы я знала, какой он, нипочем не согласилась бы с ним вместе жить.

– Но ведь согласилась, – сказала она.

– Потому что он другим прикидывался. А может, и не прикидывался. Просто я сама его по-иному видела. Верней, не желала видеть в нем то, что меня не устраивало. Нет, ты понимаешь, этот гад так все подстроил, что вышло, будто я сама всего себя лишила. А он вроде как ни при чем. Он хороший. Честный. Всей душой ко мне. Звал вместе ехать на край света.

– Краснодар – не край света, – тихо заметила Мила. – И жить он с тобой там собирался, кажется, не в шалаше.

– Для кого не край, а для меня – край, – с трудом проговорила я: кусок пирога каким-то предательским образом снова оказался у меня во рту. – И вообще, мы с ним так не договаривались. Мы планировали нашу будущую жизнь в Москве, и выходить за него замуж я тоже собиралась в Москве.

– Юлька, ты не сердись. Я тебя, в общем, понимаю.

– Нет, ты мне честно скажи, – продолжала я. – Вот если бы твоему Косте предложили место главврача какой-нибудь элитной клиники, но не в Москве, а, например, на Чукотке, ты бы бросила все и поехала?

Милка думала недолго:

– Если бы ему это было интересно и важно, поехала бы.

– И все бросила бы? – изумилась я. – Свою передачу на телевидении, жизнь, к которой привыкла? Детей из хорошей школы забрала бы?

– Насчет детей вопрос сложнее, – заколебалась Милка. – Но, наверное, и там что-нибудь приличное для них нашлось бы. А передачу мне как раз совсем не жалко. Я к ней еще не особенно привыкла. Кстати, и взялась-то за нее только из-за детей, потому что заработок приличный. А так, может, и отказалась бы. Очень тяжело блоками записываться. Вся неделя на нервах. А когда я нервная, Костя тоже нервничает, и дети. Весь привычный график жизни нарушается.

– Милка, но это ведь твоя собственная передача! Люди мечтают об этом. Добиваются изо всех сил. Ты же благодаря своей «Ложке-поварешке» стала такой известной!

Она пожала плечами:

– И какая от этого радость? Одни неудобства. В магазин теперь не могу спокойно выйти. Узнают, пальцами тыкают или смотрят, что я покупаю. Ужасно неприятно. Да, если бы Костя нормально зарабатывал, бросила бы к черту!

– Не бросила бы! Не верю!

– Верь не верь, но я-то себя лучше знаю. Меня вполне устраивала моя прежняя жизнь: дом, семья, спокойная работа на радио. А сейчас столько лишней суеты! Она меня раздражает. Некоторые любят находиться в центре внимания, а мне не нравится. Мне мои передачи на радио были гораздо ближе. Такие уютные, домашние. И «Скатерть-самобранка», и «Бабушкины сказки».

– Чем, собственно, «Скатерть-самобранка» отличается от «Ложки-поварешки», за исключением того, что тебя в ней видно?

– Именно этим и отличается. В «Скатерти-самобранке» я должна все цвета, вкусы и запахи передавать голосом, интонациями.

Я усмехнулась:

– Наше телевидение, по-моему, тоже пока запахов и вкусов не научилось передавать.

– Разве в этом дело, – Мила совершенно по-детски надула губы. – Там эта шаблонная хай-тек-кухня, шаблонные улыбки, шаблонный сценарий. Все такое холодное, картонное, обезличенное, даже еда, которую я готовлю.

– Ну, не знаю. Пирог очень даже личностный получился, с ярко выраженным характером.

– Что, живот заболел? – встревожилась Мила. – Может, не допекла?

– Наоборот, очень вкусно. И успокаивает.

– Значит, не зря старалась, – облегченно выдохнула она. – И все равно, мне моя прошлая жизнь и работа нравились больше. А самое страшное, я боюсь к этой новой жизни привыкнуть.

Вот этого я уж и вовсе не понимала.

– Почему?

– Потому что если я в результате привыкну и войду во вкус, а передачу закроют... Сама знаешь, как у нас на телевидении. Сегодня она есть, а завтра ее ликвидировали и о тебе все забыли. Представляешь, как трудно будет назад возвращаться?

– Тебя послушаешь, лучше вообще ничего в жизни не начинать, потому что все когда-нибудь кончается. По-моему, это неправильная позиция. Ты должна расценивать эту передачу совсем с другой точки зрения. Считай, что это первая ступенька лестницы, которая поведет тебя вверх.

– Юлька, не надо мне вверх! Мне и здесь хорошо.

– Опять не верю. Было бы хорошо, ты бы сразу от телевидения отказалась, даже пробовать бы не стала. Но ты ведь согласилась, значит, тебя что-то не устраивало и хотелось большего. И совершенно правильно поступила. Свое радио ты давно переросла.

– Наверное, ты в чем-то права, – неуверенно произнесла она.

– Абсолютно права, – заверила я и только тут спохватилась: я ведь приехала к Милке поплакаться по поводу своей загубленной молодости и личной жизни, а вместо этого ем ее пирог и разбираю ее проблемы. Как же так?

В ответ на мой невысказанный вопрос Мила улыбнулась, и на ее пухлых щеках появились две ямочки: