– Вы, женщины, имеете над мужчинами гораздо больше власти, чем думаете, – продолжал он. – Вы цепляетесь к мелочам и заморачиваетесь по поводу ваших мнимых физических недостатков, которые не отвечают общепринятому представлению о «прекрасном». Вы вечно гоняетесь за идеалом. А идеалов не бывает. Если женщина – любая, какую ни возьми – действует правильно, она способна очаровать практически любого мужчину. Но большинство женщин осознают эту власть только после десяти лет брака. И тут-то для нас наступают непростые времена. – Отец тяжело вздохнул, а я слегка усмехнулась.

Мой взгляд снова устремился на озеро, в гущу плотного тумана. Я пыталась разложить по полочкам то, что сказал отец, но у меня не очень-то получалось.

– А сам он что сказал? – спросил отец. – Как его там?.. Этот мужчина. Что он сказал, когда обнаружилось, что эти письма слал он? Ты же потребовала объяснений? Или нет? Он признался, что хотел тебя одурачить? Или отрицал это?

М-м-м…

М-да…

Фух…

Хороший вопрос.

– И то и другое, – сказала я.

– И то и другое? Поясни, пожалуйста. Что именно он сказал?

– А что в таких случаях говорят? Извини-прости, я совершил ошибку и так далее. Какая разница, что человек лопочет, если его застали на месте преступления!

– Но как он объяснил свои цели? Должен же он был сказать, зачем все это затеял?

– Ну, вроде как хотел выведать обо мне побольше.

– Вот прямо так и сказал? Слово в слово?

Я кивнула.

– А что ему еще оставалось? Все было очевидно. Отрицать не имело смысла.

– Хм. – Отец сложил руки на животе и стал крутить большими пальцами. – Сильный аргумент. Но, боюсь, в пользу как раз таки моей версии.

Я все равно склонялась к версии номер один, но, возможно, стоило упомянуть еще об одной мелочи?

– Ну хорошо, – тихо проговорила я. – Не так-то много он успел сказать. Я быстро убежала. Но какая разница? О чем тут, в сущности, еще говорить?

По какой-то совершенно не ясной мне причине отец усмехнулся.

– Так я и думал. Шанса объясниться ты парню толком не дала.

Я закатила глаза и откинулась назад.

– И как давно все выяснилось? – поинтересовался отец.

– Примерно за две с половиной недели до моего приезда в Нойштадт.

– Понятно, – отозвался отец. – Он предпринимал еще попытки с тобой поговорить?

– Нет, больше он не объявлялся, – ответила я. – Впрочем… – Я кое-что вспомнила. – Однажды он позвонил мне среди ночи и повесил трубку. Ну то есть я думаю, что это был он.

– Бедняга. Если ты ему и впрямь небезразлична, он, наверное, очень хочет все исправить.

Трудно не согласиться.

– А если ты сама попробуешь поговорить с ним?

– Я? – Я округлила глаза. Иногда, конечно, я веду себя как мазохистка, но не до такой же степени!

– Мне просто кажется, что тебе самой это нужно, – пояснил отец. – Похоже, что многие вопросы так и остались без ответа. И хотя ты вроде как его приговорила, но похоже на то, что ты не уверена в приговоре на сто процентов.

Карман моей куртки застегивался на молнию, а к молнии была приделана ленточка. Я зажала ее между пальцами, потянула вниз до упора и обратно. Снова и снова.

– Пока у тебя остаются вопросы или малейшее сомнение, ты не сможешь покончить с этой историей, – продолжал отец. – Разумеется, если ты категорически не желаешь больше с ним объясняться, тебя никто не заставит – воспринимай это просто как добрый совет. Главное – все прояснить, а уж какие последствия ваш разговор может иметь, не так важно. Не об этом сейчас речь. Даже если он просто идиот, он наломал дров. И только от тебя зависит, сможешь ты его простить или нет.

Отцовские слова были словно удар под дых. Еще раз поговорить с Элиасом? Встретиться с ним? Посмотреть ему в лицо?

Одна мысль об этом приводила меня в ужас.

– Ладно, шут с ним. Знаешь что не менее важно, Эмили? – спросил он.

Я покачала головой.

– Ты имеешь полное право его ненавидеть. Если он действительно затеял все это лишь для того, чтобы сделать тебе больно, он ничего другого не заслуживает. Но хватит винить себя.

– Но ведь это так глупо, папа! Так чудовищно глупо! Я должна, должна была догадаться!

– Эмили, – перебил он, – насколько я тебя знаю и насколько понял из твоего рассказа, ты вела себя вовсе не как наивная дурочка. Парню было не так-то просто добиться твоего доверия. Что еще ты могла? Готов побиться об заклад, что любая другая женщина сдалась бы гораздо раньше. Раз ему удалось завоевать твое доверие, он, стало быть, вел себя очень убедительно. Тем хуже, если он действительно хотел просто злоупотребить им. Но твоей вины тут нет. Ты ничего не могла сделать. Поэтому перестань казниться. Ты не совершила никакой ошибки. Это он должен себя упрекать, а не ты. Ты просто влюбилась – может быть, не в того человека. Но тут уж ничего не поделаешь: если человек влюбился, это не значит, что он слабак или дурак.

Конечно, его слова звучали разумно, но, когда тебя все это касается напрямую, не получается рассуждать так же здраво. Элиас однажды уже разбил мне сердце, но я снова связалась с ним. Как же тут себя не винить? Как тут себя не возненавидеть?

Я чувствовала, что отец не сводит с меня глаз. Голова моя поникла.

– Он действительно сделал тебе очень, очень больно, да?

Никогда еще обычный кивок не давался мне с таким трудом.

Отец обнял меня за плечи и привлек к себе.

– Я знаю, в подобных случаях кажется, что больше в жизни не будет ничего хорошего. Но однажды ты проснешься и поймешь, что жизнь налаживается. Поверь мне, детка.

– Я знаю, – пробормотала я.

– Да, это будет еще не скоро, но ты справишься. Твой мужчина где-то ждет тебя, ты просто пока не нашла его. Звучит банально, но это правда: для каждого горшочка – своя крышечка.

– Тогда я, наверное, противень…

Отец засмеялся.

– Да нет, никакой ты не противень. Ты смышленый, остроумный и очень, очень, очень необычный горшочек. Тебе не всякая крышечка подойдет. Но это вовсе не плохо. Даже наоборот.

– Спасибо, папа, – сказала я и вздохнула. – Ты очень добрый. Но… слишком наивный.

Он снова рассмеялся и прижал меня к себе покрепче.

– Наивность тут ни при чем. Есть вещи, которые я просто знаю. А в данном случае я не только знаю – я сердцем чувствую, что прав.

Положив голову ему на плечо, я закрыла глаза. Сколько бы лет мне ни было, в объятиях родителей я всегда чувствую себя ребенком.

Когда мне было шесть лет, ко мне в комнату залетел мотылек. Он все кружил возле лампы, а я кричала, визжала, звала в панике: «Папа! Папа! Папа! На помощь! Папа!» Мотылек был огромный! Отец пришел, взял стакан и поймал залетного гостя. Поставив стакан на пол, он присел и посадил меня к себе на колени. Обхватив его за шею, я боялась даже взглянуть на мотылька. Но отец начал спокойно описывать то, что видел. Он рассказывал, какой на крылышках узор, как искусно этот узор прорисован и как красиво коричневые и серые тона переходят друг в друга. Через некоторое время я отважилась взглянуть сквозь пальцы. Отец продолжал говорить, показал, какое у мотылька волосатое тельце, и спросил, вижу ли я волоски. Я кивнула.

– На ощупь он наверняка мягкий, – сказал отец. – Но если мы попытаемся его потрогать, он очень испугается.

Я разглядывала мотылька все внимательнее. Тоненькие черные ножки, усики и этот узор на крылышках, о котором говорил отец. Бедняжка уже не казался мне таким огромным. И когда рядом находился отец, я знала, что мне ничего не угрожает.

Сейчас я чувствовала себя так же, как тогда. И мы оба смотрели на озеро, как тогда смотрели вслед мотыльку, когда вынесли стакан на улицу и выпустили пленника на волю.

– Эмили? – тихонько позвал отец.

– Да?

– Этот мужчина… Я его не знаю?

По спине побежали мурашки. Я словно оцепенела.

– Как… Откуда… С чего ты взял?

Он сделал вдох, словно собирался что-то сказать – но только качнул головой.

– Ладно, забудь. Откуда мне его знать? Дурацкий вопрос. Прости меня, я старею.

Но в животе снова неприятно защекотало, несмотря даже на то, что отец больше ни словом к этому не возвращался.

* * *

Потом мы еще два раза ходили вместе на рыбалку. Как и в первый раз, я получила массу удовольствия. О человеке, который причинил мне боль, мы больше не говорили. Мы понимали друг друга с полувзгляда. Слова были излишни.

Я много общалась не только с отцом. С матерью я тоже проводила немало времени. Я вдруг поняла после аварии, что в последние годы слишком много значения придавала тому, чем мы различаемся, и как-то упускала из виду то, что нас объединяет. Повторять эту ошибку я не хотела. Моя мать – человек очень деятельный. Если где-то затевается благотворительное мероприятие, она непременно явится туда в первых рядах. Делать крупные пожертвования она не может – мои родители небогаты. Но она любит повторять: каждый, у кого есть две здоровые руки и твердая воля, может сделать очень много, если захочет.

Раньше она и политикой занималась, но после нескольких споров с бургомистром – в последний раз она сцепилась с ним на публичном мероприятии, на глазах у множества людей, – из партии ее выгнали. Она сильно переживала по этому поводу. По сей день этой темы при ней лучше не касаться.

Мне нравились ее боевитость, ее великодушие и безудержная потребность всем помогать. А уж когда приближались рождественские праздники, она и вовсе работала не покладая рук. Казалось, в это время ее стремление творить добро возрастает вдвое.

Мы целыми днями пекли всевозможные пироги, а потом продавали их на благотворительных спектаклях, которые устраивались в старой нойштадтской начальной школе. Вся выручка шла фонду, который исполнял последние желания детей, больных раком. В пользу этого фонда мама обычно устраивала как минимум два-три мероприятия в год.

Но этого ей было мало. Продав последний кусок пирога, она садилась в машину и объезжала все фабрики игрушек в радиусе двухсот километров. Директора одной из фабрик ей удалось уговорить, и он пожертвовал ей двадцать доверху набитых коробок. Как только мама узнала об этом, она позвонила отцу и потребовала, чтобы он немедленно приехал с прицепом на фабрику.