– У тебя есть внедорожник?

– Найдем. К утру?

– Сейчас.

– Сиди жди.

Трубка запикала. Я недоумевающе посмотрела на нее и медленно опустила на место. Мне показалось, что Шкипер чего-то недопонял, но перезванивать я не стала. Кое-как собрала бумаги, положила в карман джинсов свидетельство о браке деда и Сохи и начала одеваться.

Боялась я зря – Шкипер все понял идеально. Через полчаса под окном раздался гудок. Я схватила сумку, куртку, захлопнула дверь квартиры и поскакала через три ступеньки вниз.

У подъезда стоял устрашающего вида солдатский «уазик». Когда я выбежала из подъезда, передняя дверца отворилась. За рулем сидел Шкипер.

– Куда едем?

– В Крутичи.

Никогда этот человек ни о чем не спрашивал! Мы мчались через пустую Москву к Окружной, дождь заливал лобовое стекло, «дворники» метались как очумелые, а Шкипер только молча поглядывал на дорогу и, по обыкновению, курил. Я, однако, почувствовала, что не объяснить вообще ничего будет просто свинством, и в двух словах рассказала о смерти деда и полученной час назад телеграмме. Шкипер выслушал, нахмурился:

– Чего сразу не позвонила? Я бы с похоронами помог.

– Не сообразила, извини.

Он шепотом произнес какое-то ругательство и за два с лишним часа дороги не сказал больше ни слова. Едва выехав на пустое шоссе, «уазик» понесся как ветер, обгоняя редкие легковушки, я молилась, чтобы черт не послал гаишников, но все обошлось. На черную, мокро блестящую в свете фар проселочную дорогу на Крутичи мы свернули в четвертом часу утра.

Да, «Волга» дяди Коли явно нашла бы здесь свою могилу. Трактора и сеялки, заканчивая посевную, распахали бедный проселок так, словно по нему прошли колонны танковой дивизии. Шедший здесь, по-видимому, несколько недель дождь довершил картину, и дорога превратилась в сплошное месиво. «Уазик» швыряло и кидало, я сидела вцепившись в сиденье, Шкипер ругался, как дальнобойщик, еле удерживая баранку, всполохи фар метались по черной земле. Потом мы нырнули в сплошную темень леса, проползли километра два по просеке, снова выехали в поле, протряслись по ямам старой луговой дороги… Наконец впереди замелькал фонарь – единственный на все Крутичи, у крайнего забора.

Возле дома Сохи Шкипер погасил фары, коротко посигналил. Дверь открылась, в желтом квадрате света показалась Маруська. Несмотря на глубокую ночь, она была полностью одета, на босых ногах – галоши, волосы кое-как прихвачены шпильками. Она побежала к нам, невидимая грязь зачавкала под ее калошами.

– Санька! Наконец-то! – И тут она увидела Шкипера. Казалось, не удивилась, спокойно спросила:

– Ты, что ли?

– Я.

– Ну… проходите давайте. Сейчас фонарь принесу.

– Не надо. – Не дожидаясь появления «летучей мыши», я понеслась через двор. Шкипер зашагал следом.

Соха лежала на кровати в дальней горнице, где обычно спали мы с Маруськой. Рядом, на столе, горела лампа, лежало несколько книг. Я подошла ближе.

– Егоровна, ну ты что? Выдумала тоже… Давай-ка я сейчас попробую… Маруськ, принеси таз с водой!

– Не надо, – коротко сказала Соха. Посмотрев на нас, вдруг улыбнулась. – Время, стало быть, пришло. Санька, Степаныч-то помер, что ль?

– Да. Вчера схоронили.

– Ну, вот… Я, выходит, следом. Санька, садись сюда, рядом со мной.

Я села. Поколебавшись, спросила:

– Почему вы мне ничего не говорили? Ты же его женой была…

– Он тебе сказал?

– Нет… Я сама… Свидетельство ваше нашла, вот. – Я вытащила смятую бумажку. Соха даже не посмотрела на нее. Ее полуприкрытые глаза были устремлены на наши огромные тени на потолке.

– А чего было говорить? Он не хотел, да и мне ни к чему было. Он же меня где взял-то? В пятьдесят третьем, под Тобольском, на поселении, поселок Метельный… Я три года тянула, за то, что людей лечила, за это тогда статья такая была. Два года отсидела, а там за хорошую работу на поселение отправили. Только работа тут ни при чем, я жене начальника колонии кишки вылечила. Там, в Метельном, и деда твоего встретила, он тоже после срока жил… Его-то жена, бабка твоя Ревекка, с ним развелась… Сразу, как забрали его, так и развелась: чтобы, говорила, ребенку легче было и квартиру сохранить. Мы с ним и расписались… А потом вдруг раз – усатый помер! Полугода не прошло, а на Степаныча из Москвы бумага пришла – реабилитирован и во всех правах восстановлен… Вот как! И Ревекка его сразу же прибыла, чуть ли не вперед бумаги!

– Он… уехал с ней в Москву?

– Уехал… А куда было деваться? Она вроде как тоже права была, когда разводилась, тогда женам-то врагов народа худо было. Могли и дочь отобрать, в специальный интернат засунуть, а это хуже тюрьмы… Я отпустила, только развода не дала, да он и не требовал. И на Ревекке обратно не женился, хоть она, знаю, и плакала, и просила, и ребенком трясла. А я через год под амнистию попала, только в Москву мне хода не было. Сто первый километр, вот как… Да я и не рвалась в Москву-то, вернулась сюда, еще ведь родители мои живы были, сестры, брат… А Степаныч меня уж через мно-о-ого лет нашел, уж когда Ревекка и Римма, мать твоя, умерли, а тебе еще четырех лет не было… Вот оно как. – Соха умолкла. Некоторое время лежала неподвижно, глядя на тени на потолке. Обернувшись, я увидела широко открытые глаза Маруськи. В дверях статуей застыл Шкипер.

– Санька, встань, посмотри… – Соха вдруг закашлялась. Я потянулась было за стаканом с водой, но она жестом остановила меня. – Оставь… не поможет уж… Встань, посмотри за иконой. Письма там… Да не за Спасом! За Заступницей…

Я поднялась, пошарила за почерневшей иконой Богоматери, скорбно поглядывавшей на меня в красном свете лампадки. Вытащила завернутую в древнюю газету связку писем – почти такую же, как у деда.

– Сейчас, при мне сожги, – строго велела Соха. Я положила пачку писем на глиняную тарелку. Маруська метнулась было за спичками, но Шкипер, опередив ее, щелкнул зажигалкой. Старая бумага вспыхнула, коричневые буквы, корчась, умирали в языках огня, листы сворачивались черной бахромой. Вскоре от связки писем осталась горка золы, и Соха удовлетворенно закрыла глаза.

– Мои-то письма у Степаныча нашла? – вдруг, не поднимая век, спросила она.

– Да…

– Прочла?

– Нет…

– Не врешь? – Она повернула голову, пристально посмотрела на меня. Помолчав, велела: – Спалишь, как в Москву вернешься.

– Не беспокойся.

– Так… Ну, все, кажись. Дом этот и участок на Маруську записан… ты потом бумаги посмотри, в шкафике лежат, и деньги там, хоть и небольшие. А мне пора. И так три дня дожидалась…

– Егоровна, не надо… – вдруг по-детски, навзрыд расплакалась Маруська. – Ой, что же я делать-то буду-у-у…

– У, дура… Такое дело тебе оставляю!

– Мне? – разом перестала плакать Маруська. – Мне? Не Саньке?

– Поначалу думала – Саньке, – медленно сказала Соха, – но ей и без моего много дано. Я как посмотрела, когда она человека с того света назад вынула, – враз поняла, что я ей ничего не добавлю. Ты уж извини, внучка, я силушку-то Марье отдам, ей надобнее. Поди, Марья, сюда. Да ближе, ближе. А вы уйдите. Санька, прощай.

Я заплакала. Рука Шкипера осторожно взяла меня за локоть. Вдвоем мы вышли в холодные сени. Я на ощупь нашла ведро с водой, висящую на гвозде кружку и принялась тянуть ледяную воду, не замечая, что она льется мне на джинсы. Вскоре вышла Маруська. Глаза ее были сухи, губы плотно сжаты. Она казалась постаревшей и страшно усталой.

– Отошла, – невнятно выговорила она. – Санька… Мне бы поспать…

Она качнулась – и упала бы, не поймай ее Шкипер.

– Что с ней?

– Ничего, все нормально. Отнеси на кровать. Ей отдохнуть надо.

Шкипер осторожно положил Маруську на деревянные, покрытые ковриком нары. Я принесла подушку, одеяло. Маруська была в сознании, но глаз не открывала, дышала ровно, спокойно. Я зашла в другую комнату, к Сохе, чтобы убедиться, что Маруська успела закрыть ей глаза. Задернула занавески на окнах, задула лампадку и вернулась к Шкиперу.

– Ну вот… Все. Ты, если надо, езжай в Москву. Спасибо тебе.

– Давай-ка я останусь пока, – подумав, сказал он. – Мало ли чего… Ты ведь небось и деньги с собой забыла взять.

В Крутичах мы пробыли два дня. Соху отпели в церкви соседнего села и похоронили там же, на поминках сидело несколько древних старух и старый, глухой художник, когда-то подаривший Сохе копию «Детей, бегущих от грозы». Маруська, сумрачная, бледная, молча выслушивала соболезнования бабок. Она сильно изменилась за эти дни, между бровями пролегла глубокая складка, очень старившая ее, глаза казались потухшими. Даже Шкипер не решался задавать ей вопросы. Но от меня объяснений он потребовал весьма решительно, и мне пришлось рассказать, что Соха не могла умереть, не передав кому-то своего дара знахарки. Маруська приняла силу, Соха со спокойной душой ушла к богу, и теперь все, что она могла делать, может и Маруська.

– Плохо… – подумав, сказал Шкипер.

– Почему?! – поразилась я.

– Да она ей нужна, сила эта? Так бы она хату с огородом продала да в город уехала, жила бы путем… А тут что? До смерти корове хвост крутить?

– Жила ведь столько лет! – обозлилась я. – Никто не держал! Если бы захотела – ушла бы, Соха бы ей и денег дала на дорогу! Куда ей идти, к кому?!

– Мужика бы хоть себе завела… – медленно сказал Шкипер. Мы встретились глазами. Он опустил голову. Я была готова поклясться: он тоже вспомнил ту ночь семь лет назад, две тени в лунном луче, тихий разговор.

– Ее же не заставлял никто, Шкипер… Если бы она не захотела – я бы силу приняла. Она сама так решила. И Соха знала, что делала. Маруська с ней вон сколько лет жила, училась. Она больше моего в сто раз умеет, и травы готовить, и мази, и даже заговоры знает, а я до сих пор ни одного не выучила.