– Но поверить, что я могла написать все те слова! Что я такого сделала, что ты стала думать, будто я способна на подобное зло?

Одиль повернулась к окну, и я поняла, что ей невыносимо было смотреть на меня. Я не имела права заглядывать в ее вещи, копаться в ее прошлом. Извлекать на свет то, что она по каким-то причинам похоронила. Война, та роль, которую играл ее отец, может быть, даже повод, по которому она покинула Францию…

– Подумать только, я вернулась домой раньше, потому что скучала по тебе… – Одиль тяжело опустилась на кровать и сидела не прямо, как в церкви, а горестно согнув спину. – Уходи, – наконец произнесла она. – И не возвращайся.

– Нет, пожалуйста…

Энергично тряся головой, я шагнула к ней. Как я могла обвинить ее в подобных деяниях? Мне бы понимать ее лучше… Я буду ухаживать за ее садиком, косить ее лужайку, убирать зимой снег… Я заставлю ее забыть мою глупость, мой импульсивный вопрос…

– Простите меня!

Одиль встала и покинула комнату. Я услышала, как открылась входная дверь. Одиль ушла.

В гостиной я закрыла дверь, потом расставила по местам книги, надеясь, что расставляю в правильном порядке. В ожидании Одиль я сидела на диване прямо как палка. Боясь пошевелиться, я ждала час, потом другой… Она не вернулась.


Ее тон был предельно резок и решителен. Так я и сказала Элеонор. Я надеялась, что она раскричится, но она сказала:

– Конечно, Одиль рассердилась. Теперь ты понимаешь, почему мы с папой твердим тебе, что нельзя совать нос куда не положено?

Но то, что я сделала, было намного хуже, чем просто совать нос, и я была слишком пристыжена, чтобы признаться до конца в своем преступлении.

На следующий день я постучала в дверь Одиль, но она не ответила. В тот вечер я написала ей виноватое письмо и опустила в ее почтовый ящик. Когда утром я уходила в школу, то нашла это письмо нераспечатанным на коврике под нашей дверью. На мессе, пока другие молились о том, чтобы мы сокрушили Советы до того, как они сокрушат нас, я, стоя на коленях, молилась о прощении Одиль. После службы она разговаривала с отцом Мелони. Одиль сияла, рассказывая о Чикаго. Когда я подошла, она извинилась и ушла домой, вместо того чтобы пойти в общинный зал. На следующей неделе я села на ее скамью, по-детски надеясь, что после «Отче наш», когда прихожане пожимают друг другу руки и говорят «Да пребудет с тобой мир», она наконец посмотрит на меня. Но Одиль перестала ходить на мессу.

В общественном зале леди толпились вокруг буфета, угощаясь соком и пончиками. Одиль целый месяц пропускала воскресные службы.

– Кто-нибудь видел миссис Густафсон? – поинтересовалась миссис Иверс.

– Я пыталась ее навестить, – ответила старая миссис Мердок. – Я слышала, что она дома, но она так и не вышла.

– Как раньше.

– Хотелось бы мне, чтобы тогда мы были к ней добрее.

– Мне тоже.

– Должно быть, случилось нечто ужасное. Даже когда умер ее сын, она не пропускала мессы.


Элеонор решила, что молчаливое наказание тянулось уже достаточно долго, и отправилась к Одиль.

– Лили понимает, что поступила дурно, – высказывалась она в мою защиту, стоя на крыльце. – Но она еще молода, девочки часто ошибаются. Однако она вас любит и скучает.

Одиль позволила Элеонор произнести речь до конца, а потом тихо закрыла дверь.

Нуждаясь в божественном вмешательстве, я отнесла Джо в церковь и зажгла все свечи, какие только смогла найти.

– Мы молимся, – заявил Джо.

Я дала Богу два дня. Когда он не откликнулся, я испытала более прямой подход и отправилась к священнику домой. Отец Мелони пригласил меня в кухню. Без сутаны он походил на старенького дедушку. Он придвинул ко мне тарелку печенья, но на этот раз я не испытывала голода. Прикинув, что полуправда лучше, чем никакой правды, я изложила ему всю историю, старательно умалчивая о своих обвинениях в адрес Одиль.

– И это всё? – скептически спросил Железный Воротник.

До этого момента мне хотелось иметь в своем сердце некую тайну. Нечто такое, что знала бы лишь я. Теперь такая тайна у меня была, но она не была волнующей, она была жалкой.

– Она поймала меня, когда я рылась в ее вещах. Это ведь очень плохо.

– Достаточно для того, чтобы она перестала ходить в церковь?

– Ну почему она не позволяет мне сказать, как я сожалею?

– Иногда, если людям приходилось пережить большие трудности или их предавали, единственный для них способ выжить – отказаться от того, кто причинил им боль.

Одиль никогда не возвращалась во Францию, никогда не упоминала о своих родителях или тетушках, дядях, кузенах… Одиль отказалась от всей своей семьи… поэтому ей нетрудно было отказаться и от меня.

Днем в субботу машина Железного Воротника остановилась напротив нашего дома. Я открыла свое окно и осторожно высунулась наружу, так, чтобы никто не заметил, что я шпионю. Отец Мелони и Одиль вежливо разговаривали на ее крыльце о сборе средств для общественного буфета. Но как только отец Мелони упомянул мое имя, Одиль скрылась в доме.


Жизнь продолжалась без Одиль. Я начала новый учебный год без наших уроков французского. Я не страдала так с тех пор, как умерла моя мать. Но у мамы не было выбора. А Одиль сама решила держаться в стороне. Возвращаясь домой из школы, я проходила мимо ее дома. Занавески были задернуты. Я знала, что, если подергаю дверь, она окажется запертой.


В обеденный перерыв Мэри Луиза и Кейт устроились снаружи, а я осталась в кафетерии одна. Ко мне подошла Тиффани Иверс:

– Спорим, твоя мачеха ждет не дождется, когда ты окончишь школу и свалишь подальше?

Тиффани докучала Джону Брэди, потому что его отец сидел в тюрьме, велела всем называть Мэри Мэттьюс Перечной Пиццей из-за ее прыщей. А я единственная в школе, у кого была мачеха. Развод был редкостью в городе, а смерть матери такой юной девочки и вовсе представляла собой особый случай. Мне совершенно не хотелось, чтобы кто-то еще прошел через то, через что пришлось пройти мне.

– Знаешь, как сказать «мачеха» по-французски? – спросила я.

Тиффани уставилась на меня, ее пустые глаза наполовину скрывались за дурацкой челкой. И зачем только я потратила столько лет, сравнивая себя с ней, свою внешность с ее внешностью? Я вспомнила свитер, связанный мамой, и как меня больше заботило мнение Тиффани Иверс, чем мамины чувства…

– Belle mère, – сообщила я. – Это значит «прекрасная матушка».

– И это называется французским? Звучит так, словно у тебя какой-то дефект речи.

Несколько лет назад это заставило бы меня разрыдаться. Но теперь я знала, что людей, которые вам хамят, следует исключить из своей жизни. Я ушла. Прочь от ее скотских высказываний, от ее убогого ума – и почувствовала себя сильнее.

Даже молча, Одиль продолжала меня учить.


В субботу в 7:33 я проснулась от визга Скуби-Ду.

– Эй, люди спать пытаются! – крикнула я в коридор.

– Уоки-доки! – заорал в ответ Джо и чуть-чуть убавил звук.

Джо и Бенджи, Бенджи и Джо. Я любила их, но они сводили меня с ума. Каждый раз, как только я садилась, Бенджи забирался ко мне на колени. Если бы в нашем доме пели хором, то это звучало бы так: «Джо, милый, ты не вытащишь пальчик из носа? Джо, сейчас же вынь палец из носа! Вынь палец! Немедленно!» Боже, как я скучала по Одиль! Не было ни минуты, когда я не осознавала бы, что́ именно потеряла, отшвырнула прочь собственной беспечностью и эгоизмом!

Ко мне в комнату заглянула Элеонор.

– Почему бы нам с тобой не прокатиться? – сказала она. – Надо же тебе потренироваться перед получением прав.

– А как же мальчики?

Мы никогда и никуда не ездили без них. Мы никогда никуда не ездили. Точка.

– Твой отец не помрет, если присмотрит за ними. Сегодня только мы, девушки. Отправимся в Гуд-Хоуп.

Мне нравилось ощущать в руках рулевое колесо, мурлыканье машины, когда я давила на газ, просторы пастбищ, коровы, провожавшие нас взглядами. Нравилось ехать в город, который имел больше одной радиостанции. А еще нравилось забыть о школе, о мальчиках, о том, как я обидела Одиль.

В Гуд-Хоупе проживали тридцать тысяч человек. До въезда в город за руль села Элеонор. Мы проехали мимо ресторана «Дайри куин» и мимо отеля «Бест Вестерн», известных во всем мире. Во Фройде имелись знаки «Стоп», перед которыми никто не останавливался, в Гуд-Хоупе были настоящие светофоры. Мы припарковались перед самым большим в Монтане универмагом «Бон». Это «хороший» по-французски. Пять этажей из светлого кирпича поблескивали на солнце. Даже двери здесь были потрясающими, медь и стекло без единого пятнышка! Внутри нас встретил аромат «Уинд сонг». Острова косметики манили нас к себе. Элеонор подвела меня к прилавку косметики «Клиник», где продавщица была одета в длинный белый жакет, словно доктор, которому можно доверять. Она мазнула по своему запястью несколькими тюбиками помады. Это походило на образцы шелка. Мы втроем внимательно присмотрелись к ним, как будто выбирали шторы для особняка губернатора.

Остановились мы на «Безупречном персике», и Элеонор достала чековую книжку.

– Ты разве не собираешься взять что-то для себя? – спросила я.

– Не думаю.

– Ты заслуживаешь чего-нибудь приятного.

– Ну, посмотрим…

Она явно смутилась, но я не поняла почему. Ведь она замужняя дама. И это были ее собственные деньги. Ведь так?

Я сжала ее руку:

– Мы так далеко ехали!

Элеонор позволила себя убедить. И купила тюбик «Бледного мака». Теперь она просто сияла.

В бистро «Мезонин», расположенном в цокольном этаже, мы выбрали столик рядом с плексигласовой оградой, чтобы можно было наблюдать за прохожими, как будто мы в каком-нибудь парижском кафе. Когда мы уже сделали заказ, я заметила, как элегантная продавщица подтянула свои чулки, когда думала, что на нее никто не смотрит.

Официантка поставила на стол клубный сэндвич для Элеонор и горячий сэндвич френч-дип для меня.