Джанет Чарльз - Библиотека в Париже

– Диверсантов? – пискнула я.

Это то, кем была я? Диверсантов приговаривали к смертной казни. В библиотеке мы недавно узнали, что один из наших читателей был приговорен к каторжным работам за то, что перепечатывал листовки Сопротивления.

– Вам незачем бояться, – сказал офицер. – Мы охраняем вашего отца.

Я попыталась сказать: «Спасибо», но у меня лишь дрогнули губы.

– А вы довольно застенчивы. Не забивайте лишним свою хорошенькую головку. Бегите домой.

Прижимая к себе сумку, я поспешила обратно в библиотеку.

– Ну? – спросила Маргарет, идя за мной к камину. – И что же было так чертовски важно?

Я бросила письма в огонь и смотрела, как они сгорают.

– Кое-чего поубавилось.

– Ты хоть понимаешь, как рисковала?

Неужели она поняла, что именно я сделала?

– О… о чем ты?

– Ты оставила библиотеку без присмотра, это безответственно! Графиня слишком измучена, ты вообще понимаешь, чего ей стоит защищать это место? Она все ночи проводит в своем кабинете. Битси практически рта не раскрывает, когда тебя здесь нет. Борис не должен работать. Мы рассчитываем на тебя!

Со двора через окно на меня смотрел Поль, его лицо было полно печали. Я покачала головой. Он ушел. Каждые несколько дней он повторял попытку. Он бродил за мной между стеллажами, по улицам, под серым зимним дождем. Поль был со мной даже тогда, когда его не было рядом. Я злилась из-за того, что он не сразу рассказал мне о профессоре. Злилась на себя за собственную слепоту. Злилась, потому что вопреки всему скучала по нему.

Я шагала по дорожке, посыпанной галькой, сквозь утренний туман и уже была рядом с библиотекой, когда Поль возник передо мной.

– Ты можешь меня простить? – спросил он.

– Профессора Коэн отправили в Дранси, ты же знаешь.

– Я не знал…

– И теперь никому не известно, что с ней случилось.

Повесив голову, он ушел. Я почувствовала, как сутулятся мои плечи. Вид Поля напоминал мне о том, как радостно я закрывала глаза и резвилась в домах депортированных людей.

Каждый день во время обеда я спешила в комиссариат, мимо воинственного охранника, в кабинет папа́, где набивала сумку письмами. Вернувшись в библиотеку, я сжигала их. Прошла неделя, я стала увереннее. Вместо пятерки писем я хватала десяток. Оставались еще сотни, и еще больше приходило каждый день. Хотя мне отчаянно хотелось уничтожить их все, я понимала, что это лишь вызовет тщательную проверку.

И конечно, я боялась, что попадусь. Возвращаясь на работу, я оглядывалась. Дома я постоянно дергалась. Перед воскресной мессой, когда я в коридоре повязывала шарф, папа́ остановился рядом, чтобы поправить галстук. Наши взгляды встретились в зеркале.

– Ça va? – мягко спросил он, и я кивнула. – Мне жаль, что я не смог…

– Не смог чего? – напряженно спросила я.

Он отвел глаза.

Когда он ушел, чтобы взять пиджак, маман сказала:

– Ты совершенно не в себе в последние недели. Что происходит?

– Ничего.

– Ты определенно… хитришь. И почему Поль больше не заходит?

– Если мы не выйдем из дома прямо сейчас, то опоздаем.

– Ты, похоже, заболеваешь. – Маман пощупала мой лоб. – Или ты… – Она бросила полный ужаса взгляд на мой живот.

Взволновавшись, я сказала:

– Это не то, что тебе кажется.

– Останься дома. Отдохни.

Когда родители ушли, я написала в своей тетради:

Милый Реми, я была такой эгоистичной и слепой! Я позволила профессору пострадать, но теперь пытаюсь хоть что-то исправить.

Зазвенел дверной звонок, я вышла к двери, предположив, что маман забыла кошелек.

– Мне не следовало приходить, – сказал Поль. – Но дома они могли меня найти.

У него был разбит нос, кровь запеклась в ноздрях.

– Что случилось? – Я жестом предложила ему войти.

Поль не сдвинулся с места:

– Не хочу, чтобы твои родители увидели меня таким.

– Они в церкви. Так что случилось? – снова спросила я, усаживая его.

– Один из этих нацистских выродков тащился по улице, пьяный в стельку. Я схватил его сзади и стал колотить. Мне хотелось, чтобы он пожалел о том, что явился сюда. Он отбивался, но я уж точно сломал ему нос. А может, и несколько ребер. А потом убежал. Я не сожалею о том, что сделал, но ведь неизвестно, кто мог это видеть.

– Здесь тебе ничто не грозит.

Я вытерла ему лицо своим носовым платком, тоскуя по его прикосновениям. Я была рада, что он пришел, хотя мне хотелось вернуться с ним в тот день у Северного вокзала, когда я испытывала к Полю одно-единственное чувство – абсолютную любовь.

– Раньше мне приходилось задерживать людей самое большее за хулиганство. Когда я… Ну, я и подумать не мог, что они так обойдутся с пожилой дамой вроде нее.

– Ты не мог знать. – Я вспомнила книги, которые должна была доставить. – Нам всем очень жаль…

– Я люблю тебя, – сказал Поль. – Скажи, что ты меня простишь.

В кабинете графини я посмотрела на самодельную постель, где она спала каждую ночь, чтобы охранять библиотеку, а ведь ей уже семьдесят лет, и все же она готова противостоять нацистским солдатам. Рядом с подушкой лежали несколько книг. Я наклонилась, чтобы посмотреть их названия, но Битси потянула меня за рукав, к другим книгам, сложенным на письменном столе. Общие собрания коллектива сократились по составу, теперь это были помощница, хранитель, Битси, Борис, Маргарет, я и Клара де Шамбре.

– Мистера Прайс-Джонса арестовали, – начала графиня. – И отправили в лагерь для интернированных лиц.

Нет, только не потеря еще одного друга, запертого под замок за то, что он был «союзником врага»…

– Месье де Нерсиа пытался добиться его освобождения, – продолжила графиня.

– Я прочитал одно пугающее сообщение, – сказал Борис. – Они отправляют людей не в лагеря для интернированных, а в лагеря смерти.

– Пропаганда, – отмахнулась графиня. – Не стоит верить всем слухам, что до нас доходят.

– Ему предъявили обвинение? – спросила Битси.

– Вполне возможно, – кивнул Борис.

Эта война отбирала всех, кого я любила. И все – моя страна, мой город, мои друзья – оказывались ограбленными и преданными, а я могла противостоять этому лишь одним известным мне способом. Я должна была уничтожать те письма. Мне уже плевать было на опасность. В этом я не сомневалась. Хоть что-то должно быть сожжено. Я выбежала из библиотеки. Борис и Битси кричали мне вслед:

– Вернись!

– Ты не в себе!

В комиссариате я промчалась к кабинету отца, захлопнула за собой дверь. Я схватила какое-то письмо и разорвала его пополам, потом еще одно и еще… Шорох бумаги никогда не приносил мне такого удовлетворения. Сообразив, что папа́ может войти в любое мгновение, я засунула пачку писем в сумку, смяв их в уродливые комья.

Щелкнула дверная ручка, дверь распахнулась. Я отступила от письменного стола, спеша застегнуть сумку.

– Моя обязательная дочь, – сухо произнес папа́. – Явилась с визитом?

Я не знала, что делать.

Изобразить негодование? «Ты заподозрил собственную дочь?»

Прикинуться беззаботной? «Ну да, зашла. Что тут такого?»

Честно признаться? «Да, я воровка».

– Я получил письма, в которых спрашивают, почему полиция не проверяет ранее полученную информацию. И это странно, потому что мы расследуем каждое из обвинений. Я не мог понять… – Он демонстративно посмотрел на разорванные мной письма. – Теперь понимаю.

Мои пальцы крепче сжались на сумке.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – спросил папа́.

Я покачала головой.

– Меня могли и арестовать, – продолжил он. – Обвинить в предательстве и приговорить к смерти.

– Но тебя же не в чем винить!

– Боже мой, как ты можешь оставаться такой наивной? – Он подошел к столу, оперся о него ладонями и склонил голову, почти с отчаянным видом.

– Но, папа́…

– Любого другого я бы арестовал. Иди домой. И никогда больше не возвращайся сюда.

Я ушла с последней пачкой писем. Я могла сделать что-то по-настоящему важное, но потерпела неудачу.

Фройд, Монтана, август 1987 года

Загнанная в угол, среди свитеров и тайн, я таращилась на Одиль – элегантную, как всегда, – все еще держа в руках шкатулку. Письма лежали на полу между нами. Почему бы Вам не поискать прячущихся незаявленных евреев?.. Мой сигнал точен, так что теперь все зависит от вас…

– Кто вы такая? – спросила я.

Одиль открыла рот, потом снова закрыла, ее губы превратились в напряженную линию. Она вскинула подбородок, и точно так же, как я теперь смотрела на нее по-другому, она по-другому посмотрела на меня. Настороженно и с глубокой печалью. Когда она так ничего и не сказала, я подняла письма и сунула прямо ей в лицо. Она не шелохнулась.

– Почему все это у вас?! – резко спросила я.

– Я не сожгла их, как остальные… А надо было.

– Я думала, вы были героиней, что вы прятали евреев!

– Увы, нет, – вздохнула Одиль. – Только письма.

– От кого?

– От моего отца.

– Это безумие какое-то… Разве он не был копом?

Взгляд Одиль стал отстраненным, словно она увидела призрака. Молчание наполнило чулан, спальню, нашу дружбу… Слышались только одинокий зов затерявшейся чайки, грохот мусоровоза в переулке да биение моего несчастного сердца.

– В начале войны, – заговорила Одиль, – полиция арестовывала коммунистов. Во время оккупации они перешли на евреев. Люди писали доносы на соседей. Некоторые из писем приходили к моему отцу. Я их воровала, чтобы он не смог охотиться на невинных.

– Так не вы их писали?

Уже задавая этот вопрос, я знала ответ.

Одиль уставилась на письма, дрожавшие в моей руке:

– Я не виню тебя в том, что ты рылась в моих вещах от скуки или из любопытства.

Ее глаза стали холодными, они превратились в щелки и смотрели на меня так, словно я была пустым местом.