Одиль сказала, что «Le Petit Prince» был написан во Франции, а я читаю один из переводов. Мне хотелось прочесть оригинал, понять эту историю так, как Одиль понимала меня. Мне хотелось быть красноречивой, как маленький принц, элегантной, как Одиль. И я сказала, что хочу учить французский.

– Буду рада учить тебя! – ответила она.

Взяв тетрадь, она написала: le marriage, la rose, la bible, la table.

Когда я спросила, почему тут есть «le» и «la», она пояснила, что существительные во французском бывают или мужского, или женского рода.

– А?..

– Давай по-другому. Они или… мальчики, или девочки.

– «Стол» по-французски – девочка?

Одиль рассмеялась – очаровательно, звонко.

– Что-то вроде этого.

La table? Я представила столы, наряженные в платья. В мини-юбку из джинсовой ткани или в платье в цветочек, спадающее до земли. Это казалось глупым, но потом я вспомнила, как мама причесывалась перед своим туалетным столиком, задевая коленями его пестротканую скатерку. Идея, что стол может оказаться женщиной, приобретала смысл.

Прошло уже четыре месяца со дня смерти мамы, и я впервые не ощутила острой боли в сердце, думая о ней.


Вечерами я оставалась одна, папа запирался в своей берлоге. Сидя за письменным столом, я повторяла ежедневные уроки французского, твердя слова до тех пор, пока они не переставали казаться иностранными. Одиль подарила мне французско-английский словарь – апельсин оказался une orange, а вот лимон был un citron. Je voyage en France. Je préfére Robby. Odile est belle. Paris est magnifique[12]. Базовые фразы, простые удовольствия, по слову зараз, каждое предложение в настоящем времени, никакой печали по прошлому, никаких тревог о le future, о будущем. Я обожала le français, мост в la France, в мир, который знали только Одиль и я, место с невероятно вкусными десертами и потайными садиками, место, где я могла бы спрятаться. Я не могла справиться с сердечной болью, слишком сильной, слишком всеобъемлющей, но могла спрягать глаголы. Я начинаю – je commence, ты заканчиваешь – tu finis. И на этом тайном языке потерь я говорила о своей матери: j’aime Maman[13].


В первый день школьных занятий мы с Мэри Луизой зевали среди горчично-желтой кухонной утвари. Наша «домашняя комната» в школе была местом уроков домоводства, обязательных для восьмого класса. Я молилась о том, чтобы Робби оказался в нашем классе, и вздохнула с облегчением, когда он вошел в комнату.

Миссис Адамс, сверяясь со своим блокнотом, рассаживала учеников.

– Лили и Робби.

Я подтолкнула локтем Мэри Луизу, не в силах поверить своей удаче. Я даже не знала, что ему сказать. Конечно, не «Как урожай?» и не просто «Привет!». А он вроде как улыбнулся мне. И этого было достаточно.

Когда миссис Адамс протянула нам карточку с рецептом, ни Робби, ни я не шелохнулись, чтобы взять ее, так что она положила карточку на стол рядом с банками муки, сахара и соли. Мы сидели с ним бок о бок, читая инструкции, и я ощущала тепло его тела. Я отмерила ингредиенты, Робби смешал их вместе старым венчиком. Мы смазали форму маслом, а потом, как гордые родители, таращились в духовку, наблюдая, как поднимаются кексы.

Когда они стали золотисто-коричневыми, я вытащила их из плиты. Хотя они были еще горячими, Робби схватил один и откусил. Немного пожевал и заявил:

– Жуть!

– Не может быть!

Я сунула в рот кусочек кекса. На вкус он напоминал заплесневелую губку, пропитанную солью. Я выплюнула его в мусорное ведро.

– Должно быть, я перепутала соль и сахар.

– Невелика проблема.

– Ты шутишь?! – почти плача, возмутилась я – в основном потому, что язык у меня щипало от соли, но еще и потому, что не хотела нашего провала.

– Ты просто боишься низкой оценки.

Робби схватил один кекс и проглотил его, почти не жуя. На его глазах от соли выступили слезы. Я тоже, давясь, затолкала в рот желтый комочек.

Миссис Адамс похвалила Тиффани и Мэри Луизу за их мастерство и подошла к нам. Взяла наш пустой противень.

– И как мне вас оценивать?

Кривясь от резкого вкуса соли, мы с Робби пожали плечами.

– Ладно, нечего стоять на месте! – сказала она. – Приступайте к уборке.

У раковины мы опустили руки в теплую мыльную воду, чтобы отмыть противень и миски. Маленький пузырек поднялся в воздух, мы проводили его взглядами. Я никогда не была так счастлива.

На уроке общественных наук мисс Дэвис кипятилась по поводу того, что Советы бойкотировали Олимпийские игры в Лос-Анджелесе.

– Скорее всего, они просто боялись, что их атлеты проиграют! И как нам выиграть холодную войну, если они не хотят соревноваться?

Почти не слушая горестный монолог учительницы, мы с Мэри Луизой обменивались записками. «Умираю от голода, – писала она. – Картофель фри с сыром на ланч?»

У шкафчика я слегка подкрасила губы помадой подруги, прежде чем мы отправились через улицу в «Хаски-хаус». Я резко открыла грязную стеклянную дверь – и прямо в середине зала увидела Робби, на коленях у которого устроилась Тиффани, ее бирюзовые ковбойские ботинки болтались в дюйме над полом. Я застыла на месте, чувствуя, как расширяются мои глаза.

Мэри Луиза налетела на меня:

– Эй!..

И тут она увидела то, что видела я: неловко сжавшегося Робби и победоносно ухмылявшуюся Тиффани Иверс.

– Почему именно он? – спросила я. – Она может заполучить любого, кого захочет.

– Мы не выбираем, в кого влюбиться, – ответила Мэри Луиза.

– А почему ты всегда ее защищаешь?

– А почему ты позволяешь ей доставать тебя?

От соли у меня все горело внутри. А может быть, причиной стала Тиффани Иверс, усевшаяся на колени Робби.

– Я иду домой.

– Не позволяй ей победить.

Но я убежала к Одиль и вошла без стука.

– Почему ты не в школе? – спросила она. – Что-то случилось?

Я была вне себя.

– Я… я кое-что видела… Мне плохо.

Пока она наливала воды в стакан, я начала рыться в ее французско-английском словаре. Сделав глоток, я спросила:

– Какое самое крепкое французское слово, чтобы описать кого-то?

– Odieux, cruel. Гнусный, бессердечный.

Я хотела найти слова «шлюха» и «сука», но вряд ли мне это удалось бы.

– Зачем сосредоточиваться на дурном, ma grande?[14] Это имеет какое-то отношение к тому юноше, о котором ты думала после церкви?

Боже, да неужели все прихожане знают?

– Итак? – вопросительно произнесла Одиль.

Когда я рассказала ей обо всем, она сказала:

– Иногда мы неправильно истолковываем знаки. Я очень многое предполагала насчет Поля, моего первого… кавалера, но я ошибалась. Может быть, Робби так неловко выглядел, потому что это она вынудила его?

– Не важно! – Я скрестила руки на груди. – С ним покончено!

Я подумала о тех любимых, которых она потеряла, и почувствовала, что слишком глупо жаловаться.

– Вы прошли через войну, а я даже со школой пока не справилась…

– У нас с тобой куда больше общего, чем тебе кажется. Позволь сказать, какие слова описывают тебя лучше всего. Belle, intelligente, pétillante[15].

Мне стало немного лучше.

– А что значит последнее слово?

– Искристая.

– Вы думаете, я искристая?

Одиль сдержанно улыбнулась:

– Ты вошла в мою жизнь, как вечерняя звезда.


Если Робби хочет быть с Тиффани, прекрасно. В классе я не сводила глаз с учителя. Я не желала смотреть на Робби. Я просто не могла. Мэри Луиза передала мне записку, шепнув:

– Это от Робби.

Наверное, приглашение на его свадьбу. Я швырнула ее в la poubelle, в урну. Je déteste l’amour! Ненавижу любовь! Je déteste Тиффани Иверс! Je déteste все вообще!

Я боялась увидеть Робби и Тиффани на свидании – его рука на ее плече в церкви или после, когда они вместе едят пончики, – но такой день так и не наступил. Ближе к Хеллоуину я осознала наконец, что Одиль была права насчет неверного понимания знаков. Я пыталась поймать взгляд Робби, но он больше не смотрел в мою сторону.

Но зато кто-то другой назначал свидания. Дамы Фройда подсовывали на глаза папе всех до единой одиноких женщин в городе. В церкви они посадили рядом с ним веселую блондинку-кассира, которая недавно стала работать в банке.

– Он же просто кожа и кости, – говорила старая миссис Мердок.

– Ничего не ест, – согласилась с ней миссис Иверс. – Но зато и денег не тратит.

Во время осеннего концерта местных коллективов его устроили рядом с цветочницей с жирными волосами.

– Он надежный семьянин, – шептала миссис Иверс, когда исполняли «Пляску смерти».

На благотворительном обеде в пользу пожарных папу познакомили с моей учительницей английского. Слушая, как она болтает что-то о «Макбете», папа не выглядел счастливым, но кое-как обед выдержал. Мы с Мэри Луизой сбежали оттуда первыми.

– Тошниловка, – заявила я, пиная сухие листья на тротуаре.

– Точно, – согласилась она.

– Твой папочка ходит на свидания чаще, чем ты, – бросила Тиффани Иверс, обгоняя нас.

В комнате Мэри Луизы мы во все горло запели «You May Be Right», используя вместо микрофона дезодорант Энджел. Что-то в гневном звучании голоса Билли Джоэла соответствовало моему настроению. В полночь Сью Боб постучала в дверь и велела нам заткнуться.

Утром мы с Мэри Луизой побежали по переулку – это был ближайший путь к моему дому. Но, не дойдя до него, мы замерли, как антилопы, увидев у задней двери моего папу со светловолосой кассиршей из банка: она розовела, гладя рукав его рубашки. А он сплетал свои пальцы с ее пальцами.

– Обалдеть! – прошипела Мэри Луиза. – Ручной секс!

– Она провела с ним ночь…

– Думаешь, он на ней женится?

Прошло всего восемь месяцев после смерти мамы…


Горе – это некий океан, рождаемый вашими слезами. Соленые волны скрывают темные глубины, которые вы должны одолеть в одиночку. Нужно время, чтобы набраться жизненных сил. В некоторые дни мои руки скользили по воде, и я чувствовала, что все должно быть хорошо, берег не так уж далек. Потом какое-то воспоминание, одно мгновение могли почти утопить меня, и я возвращалась к началу, пытаясь удержаться на волнах, измученная, тонущая в собственной тоске.