— Как все прошло? — спросил Доминик у Женевьевы, пошире открывая для нее дверь в гостиную.

— Я устала, — ответила она, проходя мимо и направляясь к лестнице — Расскажу, что удалось узнать, наверху.

— Как хочешь, — кивнул он с едва заметной насмешкой. — Запирай дверь, Сайлас.

— Да, месье, — невозмутимо ответил тот и поглядел вслед хозяевам, поднимавшимся по лестнице.

Мадемуазель делалась раздражительной, когда уставала или нервничала, а сегодня, похоже, имело место и то и другое. А месье, когда оказывался одураченным или был озабочен личными проблемами, легко выходил из себя. Сайлас сильно подозревал, что сегодня и это имело место. Что ж, снова придется утром собирать осколки. С недовольным видом матрос пошел закрывать парадную дверь.

— Ты поможешь мне расстегнуть крючки? — попросила Женевьева, бросая плащ на стул и поворачиваясь спиной к Доминику.

Он послушно выполнил ее просьбу, но, вместо того чтобы пойти дальше, как это обычно бывало, сразу же отступил назад.

В голове у него словно роились ядовитые змеи ревности и подозрений, отравляя мозг горьким ядом. Он представлял себе, как этот идиот англичанин обнимает Женевьеву, тянется к ее губам… Сегодня это было невыносимее, чем когда бы то ни было! Чертыхнувшись про себя, Доминик налил себе бренди.

— Ну так что, ты собираешься держать меня в неведении, та chere, или вечер прошел впустую?

Женевьева, которая снимала через голову рубашку, услышав издевательскую интонацию, обернулась.

— В чем дело? — вопрос прозвучал приглушенно из-за того, что ткань, зацепившись за шпильку в прическе, закрыла ей рот.

Доминик не шелохнулся, чтобы помочь, а спокойно наблюдал, как она пытается освободить голову. От того, что руки у нее были подняты, груди подпрыгнули вверх и кожа на ребрах натянулась. Облаченные в белые шелковые панталоны бедра извивались. В Доминике росло желание, смешанное с неясным гневом. Он хотел ее, черт побери! Но хотел взять силой, сделать больно. Интересно, она получала удовольствие с Чолмондели? Этот вопрос разъедал его изнутри.

Справившись наконец с рубашкой, Женевьева бросила ее на пол рядом с платьем. Она все еще не привыкла обходиться без Табиты, которая всегда убирала за хозяйкой. Ладно, утром Сайлас все поднимет, а она сегодня слишком устала. И конечно, у нее нет сил выяснять отношения с Домиником, который, кажется, страшно раздражен. Подойдя к туалетному столику, Женевьева села и принялась вытаскивать шпильки из волос.

— Случайно удалось разузнать очень многое. Он говорит, что Кэмпбел подозревает, будто Наполеон замышляет бегство в Неаполь, — рассказывая, она расчесывала щеткой свои пышные шелковистые волосы.

— Слухи! — Доминик жестом отмел предположение, сгорая от желания зарыться лицом в этот душистый, струящийся водопад волос. — Это просто сплетни, которые ходят по Вене. У них нет достоверной информации. А вот у меня кое-какая есть. Похоже, Фуше предложил императору бежать в Америку.

— Он сам тебе сказал? — Женевьева положила щетку и, обернувшись, удивленно посмотрела на Доминика. — Я имела беседу с этим господином, и он дал понять, что догадывается о тайном смысле моих вопросов, но я не знала, можно ли ему открыться.

— Я открылся, — невозмутимо констатировал Доминик, выплескивая остатки бренди из стакана. — Он сам затеял со мной разговор… ходил кругами, разумеется. И я так же неопределенно отвечал ему, но мы оба теперь знаем, что у нас — общая цель. А доверится ли Фуше мне настолько, чтобы раскрыть свои планы, покажет время.

— Да, понимаю. — Женевьева устало поднялась и скинула единственный остававшийся еще на ней предмет туалета.

Доминик говорил безразличным тоном, словно для него было не так уж важно сообщить имевшуюся информацию. Вес ее тело словно погрузилось в вязкий туман, депрессия усугубляла усталость. Неужели его вовсе не трогает, через что Женевьеве пришлось сегодня пройти: чудовищное нервное напряжение, томительное ожидание, страх проигрыша? Нет, разумеется, он об этом даже не думает. Доминик считает, что она играет свою роль, используя собственное тело, а сознание и душа при этом остаются незатронутыми. Она просто выполняла поставленную перед ней задачу, быть может, неприятную, но необходимую.

Женевьева взяла с кровати приготовленную Сайласом ночную рубашку, просунула голову в горловину, продела руки в рукава и встала коленом па перину.

— Оставайся так! — хрипло скомандовал Доминик, и она застыла от неожиданности, опершись на край кровати, спиной к нему.

Легкая дрожь ожидания пробежала у нее по позвоночнику, по вместе с тем пришло и неопределенно дурное предчувствие. Надвигалось нечто очень плохое. Она, как и Сайлас, видела, что Доминик перебрал. С ним это так редко случалось и так мало отражалось па его поведении, что Женевьева никогда не беспокоилась по этому поводу. Но сегодня что-то было не так.

Он смотрел на соблазнительные изгибы ее тела, послушно застывшего на месте, на обтянутые тонкой тканью ночной рубашки, призывно, как ему казалось, подставленные ягодицы, и желание наброситься на Женевьеву, овладеть, причинить боль становилось непреодолимым. Он подошел к кровати.

— Подними рубашку.

— Я так устала, — прошептала Женевьева, но протест получился слабым.

Какой бы усталой она ни была, любовь Доминика всегда освежала и расслабляла ее. Если бы не это неотступное неуютное чувство, она и слова бы не произнесла.

— Успокойся, та chcre, на сей раз тебе не придется трудиться, — сказал он. — Ну-ка, подними ее для меня.

Женевьева задрожала. На сей раз? Что это значит? И что за циничный тон? Боже праведный! Неужели, по его мнению, что-то случилось в доме Чолмондели? Однако придется поступить, как он велит, поскольку она не может придумать убедительного предлога, чтобы отказаться. Женевьева начала поднимать рубашку.

— Хватит, — скомандовал он, когда край рубашки дошел до талии.

Доминик дышал прерывисто, и в этом дыхании она слышала, как клокочет его желание. Собрав все подушки, он положил их перед ней, потом, надавив ладонью на спину, толкнул ее на них мягко, но решительно:

— Удобно?

Ей действительно было удобно. Если бы только не это пугающее чувство собственной уязвимости, которое озадачивало ее. Доминик начал гладить ее ягодицы, и она постепенно стала блаженно расслабляться, приготовившись к ощущению нарастающего возбуждения, которое приходило, когда вслед за руками к ягодицами прикасались его бедра, а она получала удовольствие от своей вынужденной пассивности.

Доминик растворился в созерцании ее нежного тела, в ощущении ее женственности и добровольного желания подчиниться его чувственной силе, дарящей ей наслаждение. Женевьева принадлежала только ему, Женевьева — его пленница, безоговорочно принимающая все, что он делал, ибо Доминик лучше ее знал, что доставит ей наибольшее удовольствие, и она отвечала ему всегда ласковым повиновением. Никто другой не мог дать Женевьеве этого и получить от нее такой бесстрашно доверчивой покорности и признания его превосходства в искусстве удовлетворять ее желания. Она никогда не смогла бы вот так отдаваться Себастиани или великому князю Сергею, Леграну или Чолмондели… Или могла бы? Отдавалась?! Змеи, шипя и брызгая ядом. снова зашевелились у него в голове.

Женевьева мгновенно почувствовала перемену, и в ее восхитительное полузабытье ворвалось предчувствие беды. Но пальцы Доминика властно сжимали ее, и она не могла до конца осознать это предчувствие. На нее словно накатывали жаркие волны прилива, а потом отбегали, оставляя ее на прохладном берегу, на груде подушек, жадно, словно рыба, ловящую ртом воздух.

Доминик скинул туфли, стянул панталоны, сжал ее бедра и с минуту смотрел на бледную кожу спины, слегка покрывшуюся блестящей испариной, на обнажившийся беззащитный затылок, на сияющую копну волос, разметавшихся по подушке. «Боже милосердный, — подумал он мрачно, понимая, что Женевьева значит для него на самом деле. — Mon coeur, сердце мое, моя жизнь». Очень медленно он вошел в нее, ощутив, как шелковистая напрягшаяся плоть сомкнулась вокруг него. Его руки скользнули вверх по спине, подняли рубашку, ногти царапали ей кожу. Женевьева напряглась. Погружаясь в нее снова и снова, Доминик чувствовал, что она ответно двигается ему навстречу, слышал ее тихий, с присвистом шепот поднимающегося желания.

Вихрь, сметающий все па своем пути, уже зародился на горизонте, и они бешено старались удержаться в бухте еще хоть несколько восхитительных мгновений. Но всепоглощающий поток приближался, и Женевьева первой сдалась на милость его волшебной силы, и он в мгновение ока засосал ее в пучину полного забытья. Доминик услышал, как его имя звенящим эхом разнеслось по комнате за миг до того, как тело Женевьевы бессильно обмякло и лицо зарылось в подушки. Она дышала прерывисто и хрипло. Видя, что довел ее до предела и что сделал ее снова только своей, Доминик ощутил, как его самого накрыла беспощадная волна, и рухнул на Женевьеву, прижавшись к ней, казалось, самим сердцем.


— Не желаете ли быть четвертым в вист, Чолмондели? — Великий князь Сергей, семеня, подошел к англичанину, который стоял, прислонившись к затянутой шелком стене в салоне виконтессы де Граси, и тоскливо слушал бесцветную игру на арфе какой-то болезненной девицы в красно-коричневом атласном платье.

Уйдя в себя, Чолмондели не расслышал вопроса.

— Вист, — любезно повторил Сергей, беря из табакерки щепотку табаку и проследил взглядом, на кого смотрел его собеседник: на миниатюрную мадам Делакруа, которая заигрывала с месье Фуше.

— Интересно, Фуше она тоже предложит сыграть в пике? — пробормотал русский.

Чолмондели моментально пришел в себя и уставился на собеседника:

— Зачем?

— Точно не знаю, мой друг, — задумчиво ответил тот, — но не ради удовольствия поиграть в карты. В этом я уверен. Они немного помолчали, затем англичанин проворчал:

— И не ради удовольствия заплатить долг в случае проигрыша, конечно.