Меня тянуло на приключение. У меня так давно не было никаких приключений. Мне хотелось напиться, поесть pommes frites, разорвать на клочки зеленое шелковое платье, позвонить жене Иэна и рассказать ей пару смачных историй о том, как вел себя в постели её дорогой муженек.

«Возможно, с тобой он действительно импотент, Полетт…»

Я бы наврала ей с три короба, умолчала бы о том, что Иэну не удается долго сохранять эрекцию. Сказала бы, что со мной он – настоящий сексуальный гигант, Жильбер Беко, Жерар Филип, Альбер Камю. Да, сегодня я была настоящей дикой индеанкой. Но мне следовало выспаться, чтобы хорошо выглядеть. Слава Богу, между нашими с Евой спальнями находилась просторная гостиная. Пообедав в бистро, я могла вернуться домой и лечь в постель с начатым романом Колетт. Прочитав несколько страниц, я бы выключила лампу. Эдуардо тем временем трахал бы Еву в зад, а она мечтала бы об уходе с работы.

Мое тело нуждалось в сне после длинного, тяжелого дня, но моя душа требовала радости. Я выбрала неподходящую работу, это было ясно, меня больше бы устроил брак с Иэном…Я представила себе восхитительное позднее утро в постели, служанку, приносящую мне кофе с молоком и круассаны, газеты, почту, записную книжку. Потом она наполнила бы для меня ароматную ванну. Такая заманчивая перспектива заставила меня испытать боль разочарования. Мне захотелось отправиться в новую дискотеку «Ле Шандель», находившуюся возле моего дома. Я должна была освободиться от моего разочарования, подцепить безликого незнакомца, который позже неистово позанимался бы со мной любовью. Сегодня я не нуждалась в нежности, хотела быть животным. Мы не стали бы разговаривать, обошлись бы без слов. За нас говорили бы наши тела.

– Pardonner-moi, mademoiselle, mais avez-vous une allumette?[28]

Я увидела высокого темноволосого человека, стоявшего передо мной с сигаретой в руке. На нем был темно-синий двубортный костюм в полоску. Он говорил по-французски с сильным акцентом. Его почти черные глаза смотрели на мои зеленые (ставшие такими благодаря контактным линзам). На его губах блуждала знакомая чувственная улыбка, намерения незнакомца были прозрачными, как вода в Пилгрим-Лейке. Я почувствовала, как кровь хлынула к моей голове, ноги превратились в ледышки, сердце вывернулось наизнанку. Я не могла произнести ни единого слова. Я смотрела на моего брата Харри.

– Une alumette?

– Да, спички, – произнес он по-английски, указав на мою дымящуюся сигарету «житан» и свой «честерфилд». – Если вас это не затруднит.

Я поискала дрожащими руками в сумочке от «Эрмеса» коробок спичек с отпечатанной надписью «Дом Терезы». Протянула его Харри и жестом предложила ему сесть. Возле меня стоял свободный стул.

– Merci beaucoup.[29] Вы видите официанта?

Я помахала рукой Жаку, и он подбежал ко мне, оценивая Харри многозначительным, истинно французским взглядом. Конечно, он думал о моих марьяжных перспективах. Если бы он знал, что смотрит на моего любимого брата, он бы умер от шока. Мне самой казалось, что я умираю от потрясения. Я не могла это пережить – спустя четырнадцать лет Харри материализовался в Париже, возле моего стола, попросил спички у меня, его сестры, которую когда-то обожал, лишил девственности, а сейчас совершенно не узнавал. Это неузнавание подействовало на меня странным образом. Оно оскорбляло меня и бросало мне вызов. Как он смеет не видеть меня за зелеными контактными линзами, покрашенными и завитыми волосами, не понимать, что я – Алексис? Это было потрясающе, восхитительно!

– Что будет пить месье? – спросил Жак.

– Виски со льдом, пожалуйста.

Жак одобрительно кивнул за спиной Харри.

– Вы здесь впервые? – спросила я моего брата.

– Вы говорите по-английски! – произнес этот глупец.

Я не знала, плакать мне или смеяться.

– Да, я – американка.

– Не может быть. В вашей речи нет ничего американского.

Правда? Как странно.

– Какой же, по-вашему, у меня акцент?

– Точно не скажу. Какой-то иностранный. Словно вы изучали английский как второй язык.

Я совсем запуталась в моих личностях, перестала понимать, кто я такая на самом деле. Это действовало угнетающе.

– Очень интересно, – сказала я.

– Возможно, это игра моего воображения. Увидев вас сидящей здесь в одиночестве, я почему-то решил, что вы – француженка. Возможно, дело в вашей одежде, не знаю. – Он заколебался, изучая меня. – Но вы – не француженка.

– Верно. Вы разочарованы?

– Нет, конечно.

Его энергичное возражение убедило меня в том, что он действительно огорчился. В конце концов, что за удовольствие познакомиться с американкой во время первого приезда в Париж? Он мог остаться дома. Его жена была англичанкой. Леди Сара Констанс Эймс-Маринго. Журнал «Мари-Клер» утверждал, что в кинематографе её знали просто как Сару Эймс, однако в личной жизни она предпочла воспользоваться титулом и оттенить его фамилией мужа. Однажды Иэн сказал мне, что такой привилегией обладают титулованные англичане. Хотела бы я знать, влюблен ли Харри в свою жену. Если нет, все равно он занимался с ней любовью, как я – с Иэном.

Когда я год назад прочитала о женитьбе Харри, мое желание выйти за Иэна значительно усилилось. Меня охватили ревность и растерянность. Я знала, что смогу конкурировать с леди Сарой, лишь обзаведясь собственным супругом, хоть это и звучало весьма странно.

Конкурировать? Я впервые откровенно призналась себе в том, что по-прежнему борюсь за нераздельную любовь Харри. Наверно, меня подтолкнуло к этому внезапное и неожиданное столкновение с ним. Встреча с ним оказалась как мощнейшим ударом по моей самодостаточности. Сейчас это ощущение рассыпалось на мелкие осколки. Я поняла, что больше всего на свете хочу позаниматься этим вечером любовью с Харри.

– Вы отдыхаете? – спросил он.

– Нет, я живу здесь. Париж сейчас – мой дом.

– О, вы добровольно отправились в изгнание. Из какого вы штата?

– Последним добровольным изгнанником был Хэмингуэй.

Жак поставил перед Харри бокал с виски, и Харри заплатил за оба наших напитка.

– Выпьете еще? – спросил он меня.

– Mille grazie, signore – molto gentile – ma no.[30]

– Испанский?

– Итальянский.

Французский, немецкий и итальянский (не испанский). Этим трем языкам меня учили в великолепной школе, в которую меня отправила наша славная мамочка. После смерти её мотивы оказались такими же загадочными, как и при жизни. Почему, черт возьми, спрашивала я себя? Почему она решила отправить меня в дорогой эксклюзивный швейцарский интернат? Ведь она так меня ненавидела. Возможно, в этом и заключалась причина. Она, должно быть, понимала, какой одинокой и несчастной я там буду. Она оказалась права. Своим завещанием она вынудила Харри остаться в скучном, бесперспективном Пилгрим-Лейке и присматривать там за магазином. Несомненно, ей удалось разлучить нас. Во всяком случае, на четырнадцать лет. Когда я видела брата в последний раз, мы оба плакали. Прежде я никогда не видела Харри плачущим. Вернувшись вместе с нами с похорон, наша бабушка Джулиана сказала:

«Бедные, бедные дети. Сироты. Что с вами будет? Вы хотите жить со мной? Мой дом слишком тесен. Возможно, мне следует перебраться к вам. Вы слишком молоды, чтобы жить самостоятельно. Я бы хотела знать желание вашей дорогой умершей мамы.»

Мы быстро выяснили его. На следующий день к нам пришел адвокат матери (мы трахались всю ночь). Он сообщил нам плохие новости. Даже Джулиану удивил связанный со Швейцарией замысел матери.

«Какое странное завещание. Однако я уверена, что у Луизы были свои причины так поступить.»

Моя мать настаивала на том, чтобы Джулиана продала или сдала в аренду свой дом и переехала в наш, чтобы заботиться о Харри. Именно это она сделала, как только проклятый поезд увез меня из Пилгрим-Лейка, с которым были связаны мои неизгладимые воспоминания, подальше от моих друзей, от Харри. В двенадцать лет я осталась без родителей, без девственной плевы, без дома. Многие ли мои сверстницы могли сказать о себе такое? Я помахала рукой на вокзале. Мы с Харри не произнесли ни слова. Заговорила только Джулиана:

«Береги себя, Алексис. Очень скоро мы снова будем вместе.»

Памятные прощальные слова. Позже я получила от неё очень грустное письмо, в котором она пыталась как можно деликатнее объяснить мне, что согласно необычному завещанию матери я могла вернуться в Пилгрим-Лейк только по достижении восемнадцатилетнего возраста и окончании школы.

Я ни разу не написала Харри – Господь ведает, не потому, что уважала желания матери. Я боялась невыносимой боли. Я не могла смириться с тем, что буду только переписываться с Харри, лицемерно отрицая все, что мы значили друг для друга. Это было бы отвратительной ложью. Иногда мне казалось, что я могу сохранить психическое здоровье, лишь пытаясь как можно лучше приспособиться к новому и враждебному окружению. Герр Нувилер помогал мне в этом. Сначала он учил меня кататься на лыжах, а потом – трахаться. Я не умела становиться на колени у кровати, как послушная маленькая Лолита. Но герр Нувилер не мог заменить Харри. Никто не мог сделать это.

У МЕНЯ ЕСТЬ ДЛЯ ТЕБЯ НОВОСТЬ, ДОРОГАЯ МАМОЧКА, ГДЕ БЫ ТЫ НИ НАХОДИЛАСЬ СЕЙЧАС. МЫ ЗАЙМЕМСЯ ЭТИМ СНОВА. ЧТО ТЫ НА ЭТО СКАЖЕШЬ, ЖАЛКАЯ СТЕРВА?

14

– Между прочим, – сказал Харри, – как вас зовут?

– Шоффе, – ответила она.

Шоу-фэ. Услышав это имя, Харри едва не уронил бокал с виски. Возможно ли это? Неужели…? Может быть, это распространенное французское имя. Но она не была француженкой. Как и женщина, с которой разговаривал Иэн Николсон.

Я разговариваю с посетителем, твоим соотечественником.

Именно эти слова произнес Николсон. Харри запомнил их. Николсон отменил свидание с этой женщиной. Неужели это она? Совпадение казалось невероятным, Харри не верил в подобные случайности. Ему хотелось спросить: «Вы знакомы с Иэном Николсоном?» Но он справился с этим желанием и произнес: