Вайнотка Форд блестящим умом не отличался, но был достаточно сообразителен, чтобы понять, в чем суть, когда это увидел. Ему всегда не нравилось, когда его выставляли дураком. Изогнувшись в седле, он пристально взглянул на Коула.

— Что происходит? — спросил он тихим угрожающим голосом.

Коул старался действовать так, как будто ничего особенного не произошло.

— У меня было время, чтобы с ней договориться… — Так как Форд все еще не спускал с него глаз, Коул пожал плечами. — Может, вам нужно сильно хлопотать, завлекая женщину, а мне хватит трех часов наедине, и я смогу ее уговорить на все, что захочу.

С этими словами он спешился и протянул здоровую руку, помогая Дори.

Целую минуту Форд и его люди осмысливали сказанное Коулом. Что им оставалось делать, как не признать его правоту? Который из них мог выйти вперед и признаться, что неспособен уговорить женщину на все? Эти мужчины требовали и угрожали, шантажировали и приказывали, но ни один из них даже не использовал нежных и ласковых слов. Никогда им не удалось с помощью слов сделать так, чтобы женщина добровольно повисла на ком-нибудь из них, обвив шею руками.

Коулу страстно хотелось унести Дори от этих подозрительно глазеющих людей, но из-за больной правой руки он сделать этого не мог. К тому же он потерял силу, которую давал револьвер на бедре, упустил средство для ее защиты. Теперь единственным оружием у него были его сила, репутация и способность гипнотизировать людей взглядом.

До рассвета оставалось не больше двух часов, и Форд решил, что лошадям нужен отдых, так что люди пока могли поспать. Пытаясь установить некоторую независимость, Коул положил свое седло подальше от других, насколько возможно. Он не хотел, чтобы они подумали, что он настолько глуп, что попытается скрыться, пока другие спят. Конечно, он бы попробовал, если бы с ним не было Дори, но он не мог сделать что-нибудь такое, что увеличивало бы опасность для ее жизни.

Один из бандитов развел костер, поставил на огонь кофейник и поджарил немного бекона. Через несколько минут, когда Дори вернулась после личных дел, которые совершала среди деревьев, тот подал ей чашку горячего кофе с таким подлым видом, что она закашлялась и все выплюнула.

— Выпей. Это тебя согреет, — сказал ласково Коул, закрывая ее своим телом от взглядов мужчин, сидящих на корточках вокруг костра. Пока что у Форда и его людей было мало времени обдумать то, что произошло, но, может быть, сейчас они это делают. Форд замышлял убить Коула Хантера, знаменитого гангстера, известного тем, что его никогда не преследовали по суду. Все, что должен был сделать Форд, — это сказать, что бой был честным, найти нескольких очевидцев, и он чист. Прошлое Коула удержало бы людей от мысли, что было что-то, кроме боя, честного или нет. Но вместо простой расправы с мужиком теперь Форд имел дело с двумя заложниками. Он не допускал мысли, что Коул украл женщину, — ведь он был ее мужем. А если с ней что-нибудь случится, это у Форда, а не у кого-то другого, могут быть неприятности. Так что ему оставалось сказать, что лучше уж ей заплатить за то беспокойство, которое она ему причинила.

— Выпей кофе и съешь вот это, — сказал Коул, протягивая Дори кусок жесткого бекона.

Без удовольствия Дори стала жевать свинину и пить кофе. Не то чтобы она не хотела есть, да только свинина была как старая подметка, а вода отдавала ржавчиной от канистры. Однако все было горячее. Коул хотел, чтобы она ела, вот она и ела.

Коул посмотрел на нее, на полосу грязи на ее щеке, на то, как она сидит в лунном свете в ночной сорочке, которая когда-то была такой чистой, а сейчас помялась и испачкалась, и остро почувствовал вину перед ней. Это он ее во все втянул. Если бы она с ним не встретилась, то сейчас находилась бы в безопасности, не ожидая смерти всякую минуту. Глядя на нее, он поклялся, что постарается вызволить ее, даже если погибнет при этой попытке.

Форд оставил на страже человека, чтобы тот следил за Коулом, а заодно наблюдал, не появятся ли охотники-добровольцы, желающие получить вознаграждение за головы преступников. Остальные, растянувшись на одеялах, уже через секунду крепко спали.

Коул велел Дори занять постель, которую он ей соорудил со всеми удобствами, которые были в его распоряжении. Но Дори отказалась укладываться в относительном комфорте на одеялах, в то время как он собирался спать прямо на земле в нескольких дюймах от нее.

— Единственную постель я занимать не хочу, — прошептала она. Мужчина на страже бессовестно наблюдал за ними, и иногда, хоть и было темно, что-то в его глазах поблескивало, от чего у Дори бежали по телу мурашки.

— Тебе нужно немного поспать, — сказал Коул в некотором раздражении.

— Ты замерзнешь без одеяла. Костер в десяти футах отсюда.

— По множеству причин именно тебе нужно взять одеяла и седло под голову. Я привык обходиться без постели и чистых простыней. Сейчас у тебя должно быть лучшее место для сна.

Он осознал, что, если она будет упрямиться, они проспорят всю ночь, а ему хотелось поспать как можно дольше. Только Бог знал, что сулит им наступающий день.

— Хорошо, — согласился он, желая скорее решить этот вопрос, — будем спать вместе. Он поднялся с земли, растянул одеяло и, подняв его здоровой рукой, пригласил ее лечь с ним. Он ожидал, что она перечислит ему причины, почему им нельзя спать вместе, но она ни минуты не раздумывала. Быстро и даже, кажется, очень охотно она подвинулась под его руки, умело прижалась к его телу, а голову положил на его руку, скользнув твердым бедром вдоль его бедер.

— О Господи, — прошептал Коул. Никогда он так хорошо не чувствовал женское тело возле себя. Любая женщина, которой он обладал раньше, была или проституткой, или чьей-то сестрой, или чьей-то женой, в общем, так или иначе принадлежала другому мужчине. А вот эта принадлежала ему. Может быть, не навсегда, может быть, не по правилам, но по крайней мере сейчас она принадлежала ему. Может, это и нелепо, потому что все так нереально и так временно, но, наверное, мысль, что у него есть право ее обнимать, заставит ее относиться к нему лучше.

Он думал, что она крошечная, а оказалось — нет. Она была просто того самого размера, чтобы точно заполнить все изгибы его тела, как будто они оба были созданы друг для друга. Она прижалась к его груди, отчего сердце Коула гулко забилось.

«Или она совершенно невинна, как новорожденное дитя, или же она самая распутная маленькая проститутка на свете», — думал он. Но кем бы она ни была, Коул знал, что если бы кто-то в этот момент попытался ее у него отнять, он бы его убил.

Что до Дори, то никогда в жизни ей не было так хорошо, как рядом с Коулом. И не только потому, что она была девственницей, но также потому, что она долгое время была лишена чувственного удовольствия. В детстве Дори не знала объятий. Когда была жива мать, она обнимала и ласкала старшую дочь, но умерла при родах Дори. Отец решил, что даже обычные проявления чувств ведут к «баловству», так что запрещал самые обычные ласки в отношении своих детей. Приветливая натура Ровены заставляла забывать о запретах, но маленькая Дори со своей спокойной манерой и холодными глазками — точная копия отца — заставляла людей дважды подумать, прежде чем ее приласкать. В результате Дори прожила жизнь без нежности и ласки, которые другим детям казались даже надоедливыми.

Люди считали, что мисс Дори чересчур независима и ей больше никто не нужен, а это была неправда. Ей хотелось пригреться у кого-нибудь на коленях, как, она видела, делала Ровена, но она не знала, как заставить взрослого захотеть ее обнять. А как попросить, она даже и не представляла.

Коул Хантер был единственным, кроме Ровены, кто рискнул подойти поближе к ней, столь холодной внешне. И Коул увидел то, что Ровена всегда знала: холодность Дори — это только попытка спрятать от мира то, в чем она нуждалась больше всего.

Когда Коул обнял ее, он, казалось, освободил что-то, захороненное глубоко внутри Дори: необходимость слышать сердцебиение другого человека у своего сердца, смешивать свое дыхание с чужим, касаться кожей кожи другого человеческого существа. Когда Коул взял ее на руки, она поняла, что это для тепла и защиты, но было еще что-то, что ощущалось как очень хорошее и очень верное. Она хотела слиться с ним, сделаться еще ближе к нему, чем уже была.

Ее сердце забилось чаще. Ей захотелось не только слышать его сердце у своей щеки, ей хотелось его чувствовать, быть как можно теснее, но их разделяла ткань рубашки. Ей представлялось, что ткань была такой же толстой и непроницаемой, как кожа.

Она опомнилась, когда он спросил с удивлением в голосе:

— Что ты делаешь?

Но это не остановило ее — она расстегнула его рубашку и прижала щеку к его коже. Она ответила, что пуговицы давят на щеки, и это была правда. Даже шелк был мучителен для ее кожи, для ее сердца.

Когда Дори сдвинула его рубашку и пригрелась на его широкой груди, Коул, подняв глаза к небу, про себя произнес несколько проклятий.

Улыбаясь, счастливая как никогда в жизни, Дори водила щекой по его груди и, когда губами коснулась его кожи, поцеловала ее, не задумываясь.

— Прекрати! — приказал он, схватив ее за плечо и отодвигая от себя, его голос звучал свирепо.

Дори заморгала, не совсем соображая, что она делает и почему делает такую запретную вещь — целует широкую грудь этого мужчины.

— Я… Извините, мистер Хантер, — пролепетала она, когда до нее дошло, что она делает и почему он так рассердился. Ясно, что он не хотел, чтобы она касалась его больше, чем это необходимо. Она застыла в его руках, в течение секунды превратившись из податливо-мягкой в несгибаемую. — Не представляю, что на меня нашло, мистер Хантер, я…

— Оставь ее! — фыркнул он, потому что она стала натягивать на него и опять застегивать его рубашку.

— Но я…

Прежде чем она договорила, он вернул ее голову на прежнее место.

Но Дори не могла успокоиться. Она, должно быть, устала, но в то же время она была просто переполнена энергией. Где-то в мыслях бродило, что она должна вести себя как леди, но она все время спрашивала себя, какое значение имеет ее поведение сейчас, когда, видимо, ее убьют в течение двадцати четырех часов. Когда этот страшный человек, Форд, обнаружит, что в ее доме нет золота, не похоже что он просто засмеется и скажет: «Неплохо подшутили надо мной» — и разрешит им уйти. Наверное, выстрелит в сердце, и второй раз уже о них не подумает. Когда она умрет, люди должны написать на ее могильном камне: «Она оставалась леди до самого конца».