— Не надо, если только тебе самой не холодно, тогда я сам разведу. Мне просто нужно… посидеть, подумать кое о чем…

Энни уловила в его голосе — еще вчера таком нежном — стальные нотки отчуждения.

— Извини, — проговорила она, — если я тебе помешала… — Она поежилась, кутаясь в простыню. — Может, мне пойти к себе?

Она развернулась было, чтобы идти, но он поймал ее за руку.

— Не надо, Энни, это ты меня извини. Я не хочу, чтобы ты уходила. Останься, посиди со мной с минуту, у меня голова раскалывается, и во рту словно полк солдат ночевал.

— Это ты перебрал накануне, — проворчала она.

— Что? — не расслышал он.

— Да так, — пробормотала Энни, — не обращай внимания, глупая шутка…

Ангус притянул жену к себе, и Энни прижалась к нему.

— Прости, — повторил он, — прости, родная. — Он успокаивающе погладил ее по волосам. — Я не хотел быть грубым с тобой.

— Прости и ты, я не собиралась тебе мешать. Если хочешь, пойду обратно спать.

Помолчав с минуту, Ангус поцеловал ее в лоб.

— Нет, оставайся здесь, родная. Я так хочу.

Энни вздохнула и прижалась к нему еще плотнее, но через несколько мгновений пристально вгляделась в лицо мужа, пытаясь понять, что же было причиной тоски в его голосе.

Может быть, он, протрезвев, стеснялся теперь своего вчерашнего поведения? Для человека, всегда гордившегося своей выдержкой, проявление столь необузданной страсти к собственной жене должно казаться непростительной слабостью. Теперь, подумала Энни, чтобы компенсировать это, он, чего доброго, вообще не будет с ней разговаривать несколько недель. У Энни засосало под ложечкой.

— Я ничем тебя не обидела? — осторожно поинтересовалась она.

Ангус покачал головой.

— Нет, — торопливо произнес он, — ты тут вообще ни при чем. Ничего особенного, забудь об этом… — Тон его голоса напоминал тон отца, гладящего ребенка по голове и предлагающего ему конфетку.

— Спасибо, малышка! — обиженно проговорила Энни. — Это было великолепно, а теперь оставь меня!

Несмотря на полумрак, Энни отлично видела, как нахмурились брови Ангуса.

— Энни, неужели ты действительно думаешь, что я к тебе так отношусь?!

— А то как же? Спасибо еще, — горько усмехнулась она, — что не наорал: «Иди спать!»

— Энни, прости, да, я был груб, но поверь же ради Бога — это потому, что я беспокоюсь о тебе. Я сейчас сидел, думал о многом… в том числе и о том, что ты значишь для меня.

— О чем тут думать? — раздраженно фыркнула она. — Все ясно как день! Что я для тебя значу? Партнерша в постели, когда тебе вдруг бывает нужна таковая, хозяйка в доме, чтобы поругать слуг, если они плохо убирают твои столы…

— Мои столы?

— А то чьи же? По-моему, здесь все твое: столы, стулья, тарелки, занавески… Я, если помнишь, пришла сюда ни с чем, если не считать единственного платья, которое было на мне!

Энни вспомнилось, как вскоре после свадьбы она, прогулявшись по лугам в окрестностях замка, нарвала скромный, но симпатичный букет из васильков и ромашек и, вернувшись домой, поставила их в китайскую вазу. Через час она случайно услышала, как Ангус отчитывает служанок за то, что кто-то из них вздумал притащить в комнату сорняки. С тех пор Энни уже не позволяла себе подобного «самоуправства» в доме мужа.

— Не думал я, — проговорил Ангус, — что ты до сих пор чувствуешь себя в моем доме гостьей, а не полноправной хозяйкой.

— Иногда, — призналась она. — Иногда даже…

— Что? — Ангус наклонился к ней.

— Иногда даже нежеланной гостьей…

Ангус снова выпрямился.

— Признаю, — проговорил он, — порой ты действительно слишком упряма и прямолинейна. Ты о многом говоришь не подумав — причем не только дома, но и на людях. Скажу больше: ты вовсе не та жена, о которой мечтает большинство мужчин, желающих прожить остаток дней в тихой сельской глуши. Но если бы я хотел такую жену…

— Ты бы женился на Маргарет Макнил или на ее французской кузине, Адриенне де Буль. Они, между прочим, были очень разочарованы, узнав, что ты взял в жены какую-то сумасбродку.

— Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь называл тебя сумасбродкой.

— Значит, — усмехнулась Энни, — ты просто не знаешь, о чем судачат все эти кумушки. Конечно, такие, как мадемуазель де Буль, не станут вдруг сбегать среди ночи неизвестно куда, да еще с пистолетом за поясом. Они не оконфузят тебя на светском приеме, выказав неумение владеть ложкой или вилкой в полном соответствии с этикетом. И уж будь уверен: на званом обеде у Дункана Форбса они будут чувствовать себя как дома. И им ни разу просто не придет в голову спросить тебя, почему ты носишь мундир английских войск, несмотря на то что любой мало-мальски уважающий себя горец, увидев тебя в этом мундире, брезгливо отворачивается!

Через мгновение Энни уже пожалела о своем высказывании, на Ангуса ее слова подействовали как пощечина. Он весь как-то сразу обмяк, руки его бессильно повисли.

— Ну вот, — проворчал он, — опять начинается…

— Вопрос слишком важный, Ангус, чтобы обходить его молчанием.

Ангус зашевелился, подаваясь вперед, и Энни поспешила слезть с его колен. Подойдя к камину, Ангус взял лучину и зажег от нее пару свечей на столе. В их ярко-желтом свете Энни отчетливо увидела, как осунулось лицо мужа, как тревожно заострились его черты. Рот поджался в строгую, волевую линию, губы, казалось, пропали, подбородок стал каким-то квадратным. Волосы все еще были в беспорядке после бурной ночи, но сейчас этот беспорядок придавал Ангусу вид не страстного любовника, а, напротив, мрачного и властного самодура.

— Я хотел узнать, — начал он, — но подумал было… впрочем, не важно, что я подумал. Короче, Ферчар спрашивал тебя, не надумал ли я наконец присоединиться к его принцу?

— Он очень на это надеется, — подтвердила Энни.

— Присоединиться к армии, обреченной на поражение? По-моему, это бессмысленно, вряд ли я со всеми своими людьми смогу оказать им хоть какую-то серьезную помощь…

— Предложи ты ее раньше, они, может быть, теперь не были бы обречены на поражение!

— Ты уверена, — прищурился он, — что сотня-другая человек способна здесь что-то изменить?

— Сотня-другая, может быть, и нет. Но там сотня, здесь сотня — Макинтоши, Маклауды, Макдональды… — глядишь, уже и не сотни, а тысячи!

Яростно швырнув лучину в камин, Ангус подошел к окну и, отдернув тяжелую гардину, долго, пристально вглядывался в даль, хотя за стеклом по-прежнему стояла кромешная тьма. Наконец он повернулся к жене.

— Может быть, — холодно произнес он, — ты и права. Но пока я что-то не слышал аргументов, способных убедить меня в твоей правоте!

Энни стояла молча, и лишь пальцы ее босых ног выбивали дробь по холодному полу.

— Ты думаешь, — продолжал Ангус, повышая голос, — для меня было так просто принять решение? Ты думаешь, мне безразлично, что твой Ферчар или Макгиливрей плюют мне в спину, называя предателем?

— Тогда в чем же дело?

— Ты, наверное, думаешь, — голос Ангуса срывался в крик, — что все так просто — собрать вождей в одной комнате и решить вопрос всеобщим голосованием? Ты удивляешь меня, Энни! Выросла среди горцев и до сих пор не имеешь ясного представления о том, что это за люди! Да у горца семь пятниц на неделе! Два горца никогда не договорятся друг с другом даже по самому незначительному вопросу! А собери вместе сто горцев и заставь прийти к единому решению — они друг от друга мокрого места не оставят! Захлебнувшись от ярости, Ангус умолк.

— По-твоему, — продолжал он, немного остыв, — быть главой клана — это так, игрушки? Заверяю тебя, Энни, это такая ноша, которая не каждому по плечу! От меня, родная, зависят более двух тысяч семей, и управлять ими, Энни, я должен все-таки головой. Подумай, могу ли я отдать моим людям приказ рисковать своей жизнью ради какой-то сомнительной авантюры, когда почти у каждого из них жены и дети? Ты вот кричишь, что дети Эниаса голодают! Подумай о том, досыта ли будут есть тысячи других детей, когда их дома сожгут, а отцов убьют или арестуют?

— Всех шотландцев не убьешь, не арестуешь! — уверенно отрезала Энни. — И слава Богу, большинство все-таки предпочитают такую судьбу, чем видеть, как стонет родина под пятой иноземцев!

— Да может ли твой ненаглядный принц обеспечить им освобождение от них? Чем он проявил себя, скажи на милость? Его папаша, Яков Стюарт, шестьдесят лет просидел в «ссылке» в своей сытой Европе, отращивая себе брюхо и «заручаясь поддержкой» других королей, которые смеялись над ним за его спиной! Почему-то он сам сюда не приехал — послал вместо себя своего сосунка, который и пороху-то не нюхал, а теперь вдруг хочет победить не кого-нибудь — Англию, самую могущественную державу в мире!

— Стоит тебе напомнить, что этот «сосунок» разбил в пух и прах твоих «непобедимых» англичан под Престонпаном, взял Эдинбург, Перт, Стерлинг, прошел победным маршем до самого Дерби? Все это, по-твоему, ничего не значит?

— Сражением под Престонпаном командовал не принц, а лорд Мюррей. Если бы не он, не Дональд Камерон, не Лохел, сомневаюсь, чтобы сейчас у Чарльза Стюарта осталась хотя бы тысяча человек. А что до взятых им городов, какая разница, вывесил ли он там свой флаг? Не успела его армия оттуда уйти, как его тотчас же сорвали!

Пальцы Энни нервно вцепились в простыню на груди, но Ангус, не дав ей ответить, продолжал:

— Ну, дошел твой принц почти до Лондона, и что же? Он только подходил к английской границе, а у англичан уже была армия в тридцать тысяч, а когда надумал взять столицу, эта армия выросла впятеро! Не говоря уже о том, что английские солдаты одеты и вооружены в сто раз лучше твоих голодранцев, да и жалованье получают солидное. Во что, скажи на милость, я одену и обую своих людей, если все-таки решу повести их в бой? Вся надежда у нас на помощь из-за границы, но союзники уже который месяц кормят нас одними обещаниями… Да и как их корабли доберутся до нас — у англичан такой флот, что, если надо, встанут так плотно, что и рыба не проскочит!