По своему номеру Хироко поняла, что ее поселили вместе с Рэйко и детьми. Пройдя внутрь, она увидела, что семье отвели две крохотные комнаты: в одной из них на узких койках спали Рэйко, Салли и Тами, а в другой была устроена гостиная. Кен спал здесь, и сюда же должны были поместить Така, если его переведут к семье. В комнате едва хватило места для Хироко, но другие семьи, более многочисленные, ухитрялись разместиться в тесных комнатах. Людям приходилось смириться с тем, что они имели, поскольку они были лишены выбора.

— Как дела у Салли и Кена? — с беспокойством спросила Хироко, вглядываясь в глаза Рэйко и вновь замечая, как постарела и похудела тетя. Рэйко с отчаянием ждала вестей от Така и тревожилась за Хироко.

— С ними все в порядке. Кен работает неподалеку, на полях, но работы там немного — вскоре его переведут на склады. Он мог бы ходить в школу, — со вздохом добавила она, — но отказался.

Кен по-прежнему негодовал на несправедливость и все время повторял о нарушении конституционных прав. В этом он был не одинок — в лагере собралось немало недовольных юношей, да и взрослых тоже. Некоторые нисей поговаривали об отказе от гражданства и возвращении в Японию, хотя многие ни разу в жизни не бывали там. Это был их единственный выход, если им не хотелось оставаться в лагере или браться за предложенную работу на отдаленных заводах. Они не желали уезжать в Японию, но пребывание в лагерях считали слишком позорным и потому предпочитали попытать судьбу на родине предков. Но Рэйко никогда не помышляла об этом и знала, что Так согласился бы с ней. Они были американцами до мозга костей, и потому им приходилось ждать, когда закончится война.

— Салли в школе, у нее появились новые подруги, — продолжала Рэйко. В лагере образовалось несколько клубов для детей всех возрастов, музыкальные кружки, кружки живописи и садоводства. Уже возник план создания симфонического оркестра и подготовки концерта к Рождеству. Казалось невероятным, что в этом ограниченном, набитом до отказа людьми мирке обитатели решили не жаловаться, держаться с достоинством и пытаться хоть как-то скрасить свою жизнь.

Пока Рэйко рассказывала, на глаза Хироко навернулись слезы. Эти люди были такими храбрыми, и она тоже не имела права жаловаться или горевать о Питере. Рэйко вновь обняла ее, испытывая чувство, словно обрела одну из своих дочерей, а Тами обняла их обеих вместе с куклой, радуясь возвращению Хироко.

— Теперь мы сможем доделать кукольный домик, правда? — спросила она. С лица малышки исчезла не по возрасту глубокая серьезность и печаль, которые Хироко заметила при встрече.

— Если найдем материалы. — Хироко улыбнулась девочке и крепко пожала ее руку.

Рэйко оглядела Хироко — девушка выглядела лучше, чем в Танфоране, где тяжело перенесла расстройство желудка и дизентерию. Теперь по крайней мере была здорова.

— Как твой желудок? — спросила Рэйко, вновь превращаясь в заботливую медсестру, и Хироко была изумлена.

— Гораздо лучше. — Она робко улыбнулась: несколько месяцев никто не интересовался ее здоровьем. От такой заботы она почувствовала себя беспомощной и любимой. Наконец-то кому-то стали небезразличны ее беды, от нее перестали требовать лишь ответов на бесконечные расспросы. — А как вы, тетя Рэй?

— О, со мной все в порядке. — Рэйко мучила только бессонница, вызванная воспоминаниями о муже. Познаний в медицине хватало, чтобы понять — у нее язва желудка, но в остальном все приходило в норму. Условия в лагере были неплохими, охранники вели себя сдержанно, а другие обитатели лагеря были в большинстве своем замечательными. Разумеется, среди них попались и любительницы пожаловаться, но в основном ее ровесники давно решили не поддаваться унынию, особенно женщины. Некоторым мужчинам пришлось гораздо тяжелее — на них лежала ответственность, их мучили угрызения совести за то, что они не сумели сохранить благополучие семьи. Здесь они чувствовали себя бесполезными, выполняя грязную работу: чистили картофель или рыли канавы в мерзлой земле. Бывшим архитекторам, инженерам, профессорам и даже фермерам такое занятие казалось недостойным, их терзал стыд. Старики собирались вместе и вспоминали о давних временах, будто любовно перебирали старческими руками воспоминания прошлого, лишь бы не затрагивать настоящее. Только дети переносили тяготы жизни сравнительно легко. Большинство из них уже освоились в лагере — кроме больных и калек. Как иногда казалось Рэйко, подросткам нравилась вольная жизнь — они все время проводили вместе, пели, играли, болтали и смеялись, иногда вызывая недовольство у пожилых людей.

— Я, разумеется, работаю в лазарете, — объяснила Рэйко. — Здесь много больных детей, некоторые подолгу не могут оправиться от простуды, она затягивается на несколько недель, часто вспыхивает корь.

Корь была бичом лагеря — ею заболевали не только дети, но и взрослые. А когда заражались старики, болезнь часто убивала их. За месяц, проведенный Рэйко в лагере, произошло уже несколько смертельных случаев — главным образом по причинам, которые в любом другом месте было бы легко устранить. Теперь Рэйко боялась ассистировать при операциях: условия были ужасными, не хватало даже эфира.

— Но мы справляемся, — с обреченной улыбкой добавила она. Ей жилось бы гораздо легче и радостнее, будь рядом Такео. Рэйко не могла себе представить, что ей придется пережить войну без мужа, но такое было вполне возможно. Она только молилась, чтобы Такео остался в живых и выдержал до тех пор, пока они встретятся. Когда они расставались в Танфоране, Такео выглядел совсем больным, а Рэйко ничем не могла помочь ему, только молилась и беспокоилась. — Будь осторожна, не заболей, — наставляла она Хироко. — Не переохлаждайся, ешь побольше и держись подальше от больных детей. В лазарете мне платят двенадцать долларов в месяц, — улыбаясь, она помогла Хироко распаковать чемодан и недовольно осмотрела ее пальто — для здешнего климата оно было слишком легким. — Тебе надо записаться в один из кружков вязания и запастись свитерами. — Достать шерсть было трудно, но некоторые из женщин распускали старые свитера и кофточки, чтобы связать новые, — особенно для детей или беременных женщин. Рэйко устроила нечто вроде палаты для рожениц, но на них старались не расходовать эфир или медикаменты, необходимые для более сложных операций. Похоже, в медицине наступила эпоха возвращения к давнему прошлому.

Разложив вещи, все вышли на крыльцо, залитое зимним холодным солнцем, и Тами рассказала, что в школе уже готовятся к Хеллоуину — кануну дня всех святых. Рэйко и Хироко отвели ее в школу после обеда, по дороге в лазарет.

Несмотря на предупреждения Рэйко, Хироко хотела помочь ей. Работу в лазарете она считала более интересной и полезной, чем на кухне.

Когда Рэйко представила родственницу врачам, те были рады, что у них появилась еще одна помощница. Хироко выдали передник и косынку и для начала поручили застилать кровати, стирать запачканные кровью простыни, чистить тазы и судна. Позднее вечером Хироко вырвало, и Рэйко посочувствовала ей.

— Мне жаль, что тебе досталась такая работа.

— Ничего, все в порядке, — хрипло прошептала Хироко, благодарная уже за то, что вырвалась из тюрьмы. Она была готова выполнять любую работу.

За следующие две недели она привыкла к работе в лазарете. Брала на себя самое трудное и грязное и мало-помалу начинала общаться с пациентами. Ее приветливость полюбилась всем, а поскольку Хироко бегло говорила по-японски, то часто переводила старикам, лежащим в лазарете. Пожилые люди особенно хвалили Хироко за знание древних обычаев.

Кен порадовался ее возвращению — с Хироко он мог поговорить о том, что его тревожило, она всегда была внимательной слушательницей. Он даже втайне признался ей, что слышал, как другие нисей поговаривают об отказе от американского гражданства, чтобы вырваться из лагеря и уехать в Японию, и о том, что он уже не раз размышлял над этим. Кен знал, что, приняв такое решение, он разобьет сердце матери, но пребывание в лагере в качестве пленника было ему ненавистно, в то время как другие американцы, такие же как он, сражались за свою страну.

Хироко умоляла его даже не думать о том, чтобы отказаться от гражданства, и уж тем более не говорить матери. Сильнее, чем когда-либо прежде, Кену хотелось вступить в армию США, но это было невозможно. Те японцы, которых успели призвать в армию, остались на базах или регулярных постах у границ страны. А недавно призывные комиссии стали классифицировать нисей как «иностранцев, непригодных к воинской службе», так что вопрос об армии отпадал и для Кена, и для других юношей вроде него. Хироко радовалась возможности время от времени образумить его. После встреч со своими приятелями Кен распалялся так, что ничего не желал слушать. Один или два раза он получал письма от Пегги из Манзанара, но связь между лагерями была затруднена, к тому же за время разлуки у каждого появились свои проблемы.

Салли тоже жилось несладко. В пятнадцать лет она считала себя уже взрослой и вожделела свободы. Ей хотелось встречаться с молодыми людьми из лагеря, многие из которых были воспитаны не в таких строгих правилах, как она сама. Рэйко старалась не выпускать дочь из виду, но сделать это не всегда удавалось. Хироко несколько раз беседовала с Салли о правилах и обязанностях, о необходимости слушаться мать. Салли раздражалась, когда Хироко приходилось играть роль старшей сестры.

— Ты всего на четыре года старше меня, — возражала она. — Как ты можешь быть такой наивной?

— Мы не хотим, чтобы ты попала в беду, — объясняла ей Хироко, советуя вступить в один из клубов для девочек. Но Салли считала, что это глупо. Хироко стала заниматься с симфоническим оркестром, играла поочередно на пианино и скрипке. В свободное время она учила детей искусству оригами и пообещала начать занятия в кружке аранжировки цветов — когда кончится зима и появятся цветы.

Новости с войны вызывали всеобщий интерес. Несколько обитателей лагеря получали газеты, хотя и не всегда они бывали свежими. Но Хироко сумела узнать, что Эйзенхауэр и его войска высадились в Касабланке, Оране и Алжире вместе с британцами, и сторонники режима Виши в Северной Африке сдались. Это была удачная кампания, и Хироко молилась, прося Бога уберечь Питера.