Едва ступив на землю, она увидела, что их привезли на железнодорожную станцию в Сан-Бруно. У платформы ждал поезд, из других автобусов выбирались люди.

Охранники подгоняли их стволами автоматов. Вокруг стояло напряженное молчание. Никто не улыбался, не слышалось ни приветливых возгласов, ни объяснений, охранники выглядели более чем недружелюбными. Ни на кого не глядя, Хироко забралась в поезд вместе с десятками других женщин. В поезде оказались и мужчины, и на этот раз их было больше, чем женщин. Как только Хироко заняла свое место, жесткую деревянную скамью, и дрожащими руками вцепилась в чемодан, она поняла: их везут обратно в Сан-Франциско, чтобы депортировать из страны.

Вагон был совсем дряхлым, без каких-либо удобств, окна в нем были заколочены, и пассажиры не видели, куда едут. В вагоне перешептывались, тихо плакали. На этот раз среди японцев не было детей, и большинство женщин считали, что их везут в тюрьму или в лагерь, чтобы расстрелять. Хироко сидела с закрытыми глазами, стараясь думать о Питере, а не о смерти. Она не боялась умирать, но ее мучила мысль, что больше она никогда не увидится с Питером, никогда не обнимет его, не услышит от него слова любви. Когда поезд резко тронулся и несколько женщин чуть не полетели на пол, Хироко решила, что, если им не суждено быть вместе, может быть, лучше умереть. А потом ей вспомнилось то, чему бабушка учила ее еще в детстве — гири[13], необходимость с достоинством встречать все повороты судьбы. У нее были обязательства перед отцом — обязательства хранить честь, помнить о достоинстве, быть сильной и мудрой, охотно идти на смерть, принять ее с гордостью. Потом ей в голову пришли мысли об он — долге перед своей страной и родителями. Как бы ни была Хироко охвачена страхом и смятением, она безмолвно поклялась, что не опозорит их.

Немного погодя в вагоне стало душно от множества спрессованных тел и дыхания людей. Позднее Хироко узнала, что пассажирских вагонов не хватало, и потому для перевозки заключенных пользовались обычными грузовыми вагонами.

Нескольких женщин затошнило, но Хироко была слишком ошеломлена, чтобы что-нибудь чувствовать. Сидя на скамье, она испытывала лишь глубокую скорбь.

Ночью снова похолодало, а поезд мчался не останавливаясь. Возможно, им предстоит отплыть не из Сан-Франциско, решила Хироко, а из штата Вашингтон или из Лос-Анджелеса. Хироко знала, что до войны корабли в Японию отплывали из всех портов. А может, люди вокруг правы и их везут убивать. Расстрел проще, чем депортация. Рядом с ней женщина проплакала всю ночь, повторяя имена мужа и детей. Как и Хироко, она была японкой и прибыла в Штаты всего шесть месяцев назад. Эта женщина вместе с мужем жила у своих родственников, ее муж работал на строительстве. Он был инженером, его увезли днем раньше, как и Такео. А двух Маленьких детей женщины отправили куда-то вместе с родственниками-нисей и их детьми.

Хироко пришлось терпеть весь день, и к полуночи, когда поезд остановился, желание броситься в уборную стало невыносимым. Снаружи было темно, нигде не виднелось ни единого дома. Пленников вновь согнали, подталкивая оружием, и сказали, что здесь они могут облегчиться. На станции не оказалось ни уборных, ни кустов, ни единого убежища, а отовсюду смотрели мужчины. Месяц назад в таком случае Хироко умерла бы, но не смогла преодолеть скромность, но теперь ей было все равно. Подобно остальным, она сделала все, что требовалось. Сгорая от унижения, она вернулась к поезду и съежилась в углу скамьи, по-прежнему сжимая в руках чемодан. Она не понимала, почему так цепляется за свои вещи. Если ей предстоит умереть, ей не понадобятся брюки, которые оставила ей Рэйко, или теплый свитер, или фотографии родителей. У нее осталась и фотография Питера — Такео снял их как раз перед тем, как его заставили сдать фотоаппарат. На фотографии Питер стоял рядом с Хироко, смущенной, в кимоно. С тех пор прошла целая вечность, Хироко было трудно поверить, что всего три месяца назад она в последний раз виделась с Питером. Еще труднее было поверить, что когда-то жизнь была обычной, что они жили в домах, ездили на машинах, ходили куда хотели, имели друзей и работу, мечты и желания. Теперь у них ничего не осталось, кроме бесконечно малого промежутка времени, называющегося настоящим.

Она дремала, когда поезд вновь остановился. Хироко не знала, который теперь час, но сквозь открытые двери вагонов разглядела, что небо стало серым. В лицо Хироко ударил морозный воздух. Пробуждение было внезапным. Все вокруг вставали. Снаружи послышался крик, мужчины замахали оружием, приказывая всем выходить из поезда. Пленники поспешили выполнить приказ. Хироко споткнулась, спрыгивая с подножки, и какая-то женщина с улыбкой поддержала ее.

Эта улыбка показалась Хироко солнечным лучом в ночной тьме, напоминанием о том, что жизнь еще не кончена.

— Да благословит тебя Бог, — прошептала женщина на английском без малейшего акцента.

— Да благословит Бог всех нас, — добавил кто-то неподалеку, и под нацеленными на них штыками люди поспешили вперед, как им было приказано.

Среди толпы Хироко вновь увидела заключенных-мужчин, а вдалеке показались силуэты зданий. Трудно было определить, что это за здания, но кто-то из мужчин назвал их бараками. Таща свои немногочисленные вещи, заключенные прошагали мили две. Охранники шли по обеим сторонам колонны. Навстречу им не попадались люди. Клубы пара вырывались из ртов охранников и таяли в морозном воздухе — казалось, уже стоит зима, хотя был еще только сентябрь.

— С вами все в порядке? — спросила Хироко пожилую женщину, которая выглядела совсем больной. По недоуменному взгляду Хироко поняла, что вдруг заговорила по-японски. Женщина только кивнула, тяжело дыша.

Она объяснила, что два ее сына служат в японской армии, а третий — здесь, в Америке, работает врачом. Еще неделю назад его увезли в Манзанар, а ее почему-то оставили. Женщина плохо выглядела, но не жаловалась, и Хироко взяла у нее чемодан.

Наконец они достигли большого строения — чтобы добраться туда, им понадобилось полтора часа. Некоторые из женщин, не подумав, надели туфли на высоких каблуках, некоторые были слишком старыми, и никто из них не мог идти быстро. Немного погодя мимо провели длинную колонну мужчин — они двигались в темпе, подгоняемые молодыми солдатами. Только несколько стариков плелись позади, под направленными на них штыками.

В помещении, куда согнали женщин, не было ни единого мужчины. Женщинам объяснили: их привезли сюда, чтобы допросить. По некоторым причинам всех их отнесли к категории высочайшего риска и должны были продержать здесь, пока не определится их будущий статус. Речь лейтенанта была краткой и сухой. Женщин развели по камерам, на чемоданы наклеили номера и забрали. Хироко ужаснулась, когда ей вручили тюремную одежду и приказали раздеться.

Вокруг опять не оказалось ни единого укромного уголка, и ей пришлось переодеваться под взглядами солдат. Вновь сгорая от стыда, Хироко опускала голову, натягивая безобразную одежду, похожую на пижаму. Одежда была ей слишком велика, и Хироко выглядела совсем как девочка, когда ее ввели в камеру с двумя женщинами.

В камере оказалось три железных койки с соломенными матрасами, а в углу — открытый унитаз. Настоящая тюрьма.

Хироко с отчаянием выглянула в окно на восходящее солнце. Ей не верилось, что когда-нибудь она вновь будет свободна, что останется в живых, увидится с Питером. Отвернувшись от окна, она увидела, что обе женщины плачут. Она ничего не сказала им; тихо присев на свою койку, засмотрелась на горы, виднеющиеся вдалеке за окном.

Хироко не представляла, где они очутились и куда попадут отсюда, если вообще выйдут живыми. Теперь ей оставалось лишь смириться с судьбой.

Последующие три недели их кормили по три раза в день. Еда была скудной, но по крайней мере свежей, и никто из, заключенных не мучился изнуряющими расстройствами желудка, подобно обитателям Танфорана. Хироко почувствовала себя лучше, она помногу спала и плела циновку из соломы, извлеченной из матраса. Она начала плести татами, даже не. задумываясь об этом. Если ей удавалось найти обрывок бумаги, она делала крошечных птиц, а ее соседки по камере подвешивали их на нитках у окна. Наступил октябрь, они по-прежнему не получали никаких вестей, не знали, какая участь постигла их близких. Хироко слышала, что несколько мужчин покончили жизнь самоубийством. Женщины покорно принимали превратности судьбы, и большинство из них, по-видимому, не понимали, почему их посадили в тюрьму.

Наконец Хироко вызвали на допрос.

Ее расспрашивали о брате, оставшемся в Японии, — получает ли она вести о нем, удавалось ли ему дать о себе знать с тех пор, как началась война, какое звание ему присвоено в авиации. Ответить на эти вопросы не составило труда. Хироко понятия не имела, где находится Юдзи и чем занимается.

Единственной весточкой о нем была телеграмма от отца, переданная консулом сразу же после нападения на Перл-Харбор, — та самая, в которой отец велел Хироко остаться в Америке и продолжать учебу, а также упомянул, что Юдзи взяли на службу в военно-воздушные силы. Кроме этого, Хироко ничего не знала. Она сообщила имя и возраст брата, надеясь, что этим не навлечет на него беду. Она даже представить себе не могла, как такое возможно. Два народа воевали, и юноша, только что поступивший на службу в авиацию Японии, едва ли был достижим для американцев.

Ей задавали вопросы об отце: что он преподает в университете, высказывает ли радикальные идеи, связан ли с правительством. Отвечая, Хироко слабо улыбалась.

Ее отец — настоящий мечтатель, он увлекается новыми идеями, которые кажутся слишком смелыми даже его коллегам.

Однако он не принадлежит к радикалам и никак не связан с правительством. Хироко описала отца как мягкосердечного человека, обожающего историю — и древнюю, и современную. Это был предельно точный портрет.

Затем ее стали спрашивать о Такео — обо всем, что Хироко было известно о нем самом, его деятельности, связях, политических убеждениях, и Хироко уверяла, что, насколько ей известно, ее дядя — всего лишь преподаватель и очень порядочный человек. Он предан своей семье, Хироко никогда не слышала от него ни слова недовольства в адрес правительства США. Она подчеркнула, что Такео всегда хотел стать гражданином Америки и, по сути, чувствовал себя таковым.