На одевание Кирстен потребовалось времени гораздо больше обычного, при этом она всячески старалась не думать об этой встрече как о свидании. Эндрю Битон просто пригласил се поужинать вместе, не более — жест вежливости одного изгнанника перед другим. И вообще Кирстен следовало быть более осторожной. Битон не был больше тем блестящим молодым художником, который рисовал портрет всемирно известной пианистки так много лет и так много бед назад. Теперь он был беглецом, пытающимся спрятаться от мира и самого себя.

Как и она. Совсем как она.

— Вы выглядите положительно очаровательной, — галантно заявил Эндрю, сидя за столиком напротив Кирстен на террасе небольшой таверны, примостившейся неподалеку от построенного в восемнадцатом веке собора Санта Мария ду Кастело, построенного в восемнадцатом веке. Кирстен покраснела, не в состоянии оставаться равнодушной к вниманию Эндрю. — «Сангрия»? — предложил Битон.

— Прекрасно.

Кирстен было необходимо несколько минут, чтобы взять себя в руки — она была чрезмерно взволнована. Но как только официант принес им вино и поставил в центр стола большой запотевший кувшин «Сангрии», Эндрю поднял свой стакан, заставив Кирстен сделать то же самое, и провозгласил тост:

— За старое знакомство.

— За старое знакомство, — повторила Кирстен, с облегчением почувствовавшая, что в состоянии поднести стакан ко рту, не пролив ни капли темно-красного фруктового вина на свое новое нарядное платье.

Потягивая вино и пристально изучая Кирстен, Эндрю пришел к заключению, что годы не портят мисс Харальд и даже наоборот. Волосы ее, теперь в большей степени седые, нежели черные, серебристыми нитями обрамляли сердцеобразное лицо, глубина синих глаз потрясала еще больше, чем в молодости, а белизна платья, отделанного тончайшими кружевными полосками, выгодно оттеняла медово-золотистую мраморность кожи. Если бы он рисовал ее портрет, он бы… Битон резко оборвал себя и выбросил эту мысль из головы.

— Эндрю, — услышав свое имя, Битон вздрогнул, — представляете, я ведь очень мало знаю о вас.

— После нашего утреннего разговора я бы так не сказал.

— Я имею в виду события, даты…

Битон покрутил бокал за высокую тонкую ножку и улыбнулся:

— Умный художник познает свои натуры, не позволяя им познать его.

— Но я ведь больше не ваша натура, — возразила Кирстен. — И, похоже, в данном случае ваше объяснение не срабатывает.

Битон, прищурившись, посмотрел на Кирстен и чуть откинулся на стул. Затем он вытянул вперед длинные ноги и снова бросил на Кирстен взгляд, теперь уже говоривший: «Ну, что ж, приготовьтесь, сейчас я вам выдам». Кирстен наклонилась вперед, положила руки на стол и приготовилась слушать. Но вместо того чтобы начать свой рассказ, Битон криво усмехнулся и спросил:

— Вы уверены?

Кирстен кивнула.

— Вы действительно хотите услышать все это: имена, даты, прочее?

Кирстен опять кивнула и пожала плечами.

— Ну, что ж. — Эндрю задумался, с чего начать, и прислушался к себе, пытаясь понять, насколько много хотел бы рассказать этой женщине. — Наше с вами прошлое мне представляется довольно схожим. Обделенность. Обделенность во всем, кроме любви. — Глаза Кирстен вдруг начало пощипывать, и она сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться. — Мои родители оба были из Белфаста, они эмигрировали в Чикаго через год после свадьбы. Отец работал мастером на мясоперерабатывающем заводе, мать была кассиршей в галантерейном отделе у «Вулворта». К моменту моего рождения они были уже слишком стары и все еще слишком бедны, чтобы иметь еще одного ребенка. Они и так уже вырастили двух парней. Когда я появился на свет, Джимми было уже девятнадцать, а Хэнку — семнадцать. Наша квартира находилась на четвертом этаже кишащего тараканами многоквартирного обшарпанного дома. Единственным способом выбраться оттуда были мускулы. — Эндрю непроизвольно сжал кулаки. — И Джимми, и Хэнк были мастерами по этой части: Хэнк был боксером, Джимми — бандитом.

— Бандитом? — Кирстен вздрогнула, услышав это слово, но Эндрю и бровью не повел.

— Именно. Он угонял машины, взламывал квартиры, ломал кости. Одно слово — бандит. Но насколько оба брата были жестоки на улице, настолько же оба были нежны в отношении ко мне. Я был их любимцем, маленьким и беззащитным, нуждающимся в покровительстве. И они поклялись, что сделают все для того, чтобы я не пошел их дорожкой. Джимми первым сунул угольный карандаш мне в руку и сказал, чтобы я сделал из себя нечто порядочное. Одно время я постоянно доставал его тем, что без конца тырил его карандаши. Но видеть красоту меня научила мать: именно она обладала удивительным даром жить чем-то прекрасным, несмотря на все ужасы действительности.

— Мне знакомо, — заметила Кирстен. — Музыка была моим способом убежать от мерзости.

Битон допил вино и вновь наполнил оба бокала.

— В день, когда я закончил среднюю школу, Джимми во второй раз вышел из тюрьмы. Он решил, что нам следует отметить два этих события в каком-нибудь баре на Дубовой улице. Мы выпили по нескольку кружек пива и вышли из бара около полуночи. Никогда не срезайте путь по чикагским аллеям. — Пальцы Битона с такой силой сдавили стакан с вином, что он просто чудом не треснул. — Все, что я помню, — это желтый свет двух фар прямо в лицо и три надвигающихся на нас силуэта. Я им был не нужен: они искали Джимми. У меня был маленький нож, — голос Эндрю дрогнул, — обычный, пятицентовый перочинный ножик, которым я точил карандаши. Я вытащил его и вдруг ощутил страшный удар коленом в живот, от которого я упал. Должно быть, я потерял сознание, потому что, когда открыл глаза, никого уже не было, а Джимми лежал на спине с моим ножом в груди. — Кирстен зажала рот руками. — Убийц Джимми не нашли. Полиция и не очень-то старалась. Для них это был всего лишь заурядный случай бандитских разборок, которые на самом деле только облегчали работу полиции. Совсем скоро об убийстве забыли. А я остался в уверенности, что сам убил своего брата.

Кирстен подумала о своем затянувшемся чувстве вины за Мередит.

— Вам удалось избавиться от этого чувства вины? — спросила она порывисто.

— По большей части — да, но полностью… — Битон покачал головой. — Нет, полностью — нет. Я до сих пор убежден, что, не вытащи я нож, Джимми был бы сейчас жив.

— Вы могли рисовать после случившегося?

— Какое-то время я рисовал только мерзость. Мерзость, потому что только ее я и мог видеть, а еще это был единственный способ, которым я мог дать выход своей злости. У Пикассо был «голубой период», у меня был «мерзкий период». Слава Богу, все это длилось не так уж и долго. На втором курсе университета я получил свой первый официальный заказ. Это был портрет светской девицы, которую звали Пеги Рейнгольд Дирксен, она приходилась внучатой племянницей сенатору Эверетту Дирксену. Брат назвал этот заказ «мальчик с северной стороны рисует девочку с северного побережья». — И Эндрю от души рассмеялся. — Этот портрет круто изменил всю мою жизнь. Он помог мне получить заказ на обложку для «Тайма». Ну а дальше все происходило как в сказке.

Битон решил, что на сегодня он, пожалуй, наговорил более чем достаточно.

Они заказали еще один кувшин «Сангрии», а вслед за ним и ужин. Кирстен посоветовала Эндрю попробовать запеченные в тесте устрицы, фирменное блюдо «Жилао», а сама остановила свой выбор на треске под винным соусом со свежим базиликом. За ужином Кирстен и Эндрю непринужденно болтали, обсуждая первые пришедшие в голову темы, и запросто подшучивали друг над другом. После заключительного стаканчика портвейна и десерта из свежих фиг и миндаля Битон проводил Кирстен домой.

Они стояли на пороге дома Кирстен и чувствовали себя так же неловко, как подростки при первом свидании. Кирстен теребила ключи от дома и ломала голову над тем, стоит ли ей пригласить Эндрю на чашечку кофе или последний стаканчик наливки перед сном. Битон же, уставившись на носки своих шлепанцев, бился над проблемой, поцеловать ли Кирстен на прощание, пожелав спокойной ночи, или же ограничиться простым рукопожатием.

— Ну, что ж, — решилась наконец Кирстен и протянула Эндрю руку.

Точки над i, казалось, были расставлены, но не до конца. Взяв руку Кирстен, Эндрю наклонился, запечатлел быстрый поцелуй на ее щеке и бросился скорым шагом прочь. Он чувствовал себя величайшим болваном в мире. Сорокачетырехлетний мужик вел себя совершенно как четырнадцатилетний мальчишка. Но и удивляться тут особенно нечему. Кирстен Харальд, похоже, много для него значила. Однако прежде чем думать об этом, ему следовало избавиться от преследовавших его призраков.


Майкл Истбоурн, уставившись на красивого белокурого мальчика, попросил его повторить сказанное. Мальчик повторил. Но и услышав ответ во второй раз, Майкл отказывался верить своим ушам:

— И она уехала, не оставив ни адреса, ни телефона, по которому ее можно разыскать?

Мальчик только покачал головой.

— И давно уехала?

— Семь месяцев назад, — моментально сосчитал подросток.

— Семь месяцев! — Плечи Майкла взметнулись вверх. — Спасибо тебе. — Голос Майкла предательски выдал его волнение. — Извини за беспокойство.

Закрыв дверь, Маркос бегом вернулся в свою комнату и приписал постскриптум к своему еженедельному посланию Кирстен. Она будет гордиться Маркосом, прочитав, как свято он хранит их общий секрет. Но мальчик тут же почувствовал тревогу, вновь вызванную только что ушедшим гостем. Он опять подумал о том, что у Кирстен никого нет в этом мире и ей обязательно нужен кто-нибудь вроде него самого, кто бы мог защитить Кирстен. И в который уже раз Маркосу ужасно захотелось быть взрослым мужчиной, а не мальчиком.


Перелет из Афин в Амстердам предоставил Майклу достаточно времени для размышлений. И он наконец дал себе ответ на мучивший его вопрос. Ответ этот объяснял и переставший вдруг отвечать телефон, и отсутствие Кирстен во время его последнего прилета в Афины специально для встречи с ней. Если Кирстен намеревалась наказать его, то в этом она преуспела. Ее поведение очевидно говорило Майклу следующее: оставь меня в покое, ты вечно будешь напоминать мне прошлое. А это больно. Господи, как больно! Майкл допил свой бурбон и заказал второй. Неужели она так на него обиделась? Винит его, даже ненавидит? Одной рукой Майкл поочередно потер начавшие болеть виски. Он вспомнил руки Кирстен и невольно вздрогнул. Ее руки, ее поразительные руки, дар Божий. Благословенные руки, дававшие жизнь вечной музыке. Теперь эти руки молчали.