— Прямо с Пиккадилли, — пояснила Клодия. — Эрик решил, что это — самое подходящее.

— Элиза и профессор Хиггинс, — с улыбкой заметила Кирстен.

— Да. Это как раз то, что мы оба сейчас чувствуем. — Клодия сделала мягкое ударение на слове «оба».

Дойдя до спальни, она оставила Кирстен одну.

Возвращаясь к себе, Клодия не переставала улыбаться. Близость Кирстен, непосредственность и нежная невинность так обезоруживали и привлекали, что ей хотелось плакать от счастья. Ощущение этого счастья было столь же сильно, сколь сильно было когда-то чувство безнадежности, заставившее их с Эриком расстаться с мечтами о детях. И сейчас она испытывала прилив жизни, которого не было вот уже много лет. Клодии очень хотелось обнять Кирстен, сказать ей то, что говорит любящая мать своему обожаемому ребенку, и разделить с ней все, что могла разделить только с родной дочерью, которой предательское тело так ее и не наградило.

Разумеется, Эрик считал подобные порывы совершенной глупостью. С самого начала он постоянно напоминал Клодии, что все эти молодые люди и девушки принадлежали им только год, всего лишь один год. Они как бы были взяты взаймы. Одолжены на время у настоящих родителей. И все годы Клодия помнила об этом и постоянно следила за тем, чтобы не быть слишком уж заботливой с кем-либо из своих подопечных. А теперь Кирстен, с ее поразительным талантом и чарующей красотой, заставила хозяйку дома забыть о своих принципах.

— Клодия!

Голос Кирстен заставил пожилую леди остановиться и вернуться в спальню.

— Что, милая? — с трудом пряча виноватое выражение лица, спросила она.

— Эта акварель. — Кирстен указала на небольшую картину, висящую над изящным шифоньером. — Не могла я видеть точно такую в библиотеке?

— Сразу виден наметанный глаз художника. — Клодия скрыла за улыбкой охватившее ее волнение. — Ну, конечно, видела, дорогая. Собственно говоря, если будешь повнимательнее, ты сможешь найти в доме девять таких картин. Сейчас я как раз работаю над десятой. — Клодия провела кончиками своих длинных изящных пальцев по резной позолоченной раме и вздохнула. — Можно сказать, это мое хобби. Единственно, что я постоянно меняю, так это цвет, в зависимости от комнаты, для которой пишу. Эту я рисовала, когда мы переделывали твою спальню.

— И все они совершенно одинаковые? — Кирстен впилась взглядом в акварель, на которой изображалось большое деревенское поместье, выполненное в фиолетово-голубых тонах, и задумалась над тем, почему некоторым доставляет удовольствие рисовать одну и ту же картину бесчисленное множество раз. Но чем дольше она смотрела, тем яснее становилась эта загадка. Совершенно очевидно, что Клодия рисовала с любовью. Это чувствовалось в каждом легчайшем прикосновении кисти, оттенке краски, в каждой тщательно выписанной мелкой детали.

Клодия, казалось, прочла мысли Кирстен.

— Я всегда считала, — произнесла она, — что если Моне мог позволить себе постоянно рисовать один и тот же стог сена, то почему бы и мне не рисовать любимый Уинфорд-Холл столько, сколько заблагорассудится?

— Уинфорд-Холл. — Кирстен несколько раз повторила это название, наслаждаясь мелодичностью его звучания.

— Мой дом, — сказала Клодия так тихо, что, если бы Кирстен не стояла рядом, она вряд ли смогла бы расслышать.

— Ваш дом?

— О, скорее дом моего дорогого дядюшки. — Резкость тона заставила Кирстен удивиться столь быстрой перемене настроения собеседницы. Губы Клодии, подобравшись в тоненькую полоску, почти исчезли с лица. — О да, дорогая, дом великого Найджела Эдмунда Чарльза Бартоломея Бишема, Пятого графа Уинфордского и старшего брата моего отца. Если ты никогда не слышала об Уинфорде, то это в Уилтшире.

Кирстен никогда не слышала об Уинфорде, но знала Уилтшир. Солсберийский собор и Стоунхендж находились в Уилтшире. Кирстен улыбнулась. Мистер Вайдмен был не прав — кое-что она все-таки усвоила на его уроках истории.

— Видишь эти окна? — объясняла Клодия. — Здесь располагался танцевальный зал. А тут была столовая.

Палец Клодии двигался сантиметр за сантиметром по картине, и Кирстен стало казаться, что это экскурсия не только по бывшему дому Клодии, но и путешествие в ее прошлое.

— Мы жили в коттедже. — В голосе Клодии слышалась враждебность, словно острым ножом отсекавшая окончания слов. — Все шестеро: дорогие отец с матерью и четверо любимых дочек, словно сельди в бочке, в убогом коттедже, а они втроем — дядюшка, тетушка и моя кузина — роскошествовали в волшебном замке.

— Я не вижу на картине коттеджа, — простодушно рискнула заметить Кирстен.

— А зачем рисовать проклятый жалкий домишко? — сверкнула глазами Клодия. Увидев в голубых глазах Кирстен возрастающее беспокойство, она моментально смягчилась: — Ах, извини, дорогая. Прости, может быть, действительно тебе не следует об этом знать.

С этими словами Клодия вышла из комнаты, а Кирстен озадаченно посмотрела ей вслед, еще более смущенная непонятно капризным поведением своей покровительницы.


Прежде чем забраться в новую постель, которой предстояло па целый год стать ее ложем, Кирстен подошла к окну, отодвинула ситцевую штору и впервые взглянула из своей новой обители на ночной Лондон. Как сильно отличался он от Нью-Йорка!

Там небо, все в зазубринах бесчисленных хорошо освещенных зданий, казалось, никогда не было по-настоящему черным. Здесь же небо казалось плотным черным одеялом; ярко освещенные окна дома напротив и старомодный уличный фонарь под окном Кирстен лишь подчеркивали его черноту. К тому же ночью здесь было так тихо, так покойно, что звенело в ушах. Неужели звон этот и есть звук благополучия, привилегированности, утонченности?

Ложась в постель, Кирстен испытывала некоторую робость от прикосновения цветастых, мягких, как шелк, простыней. Она повернулась на бок и уставилась на поставленную у изголовья фотографию родителей в скромной металлической рамке от Вулворта. Где-то глубоко в животе родилась горечь, свернувшаяся в твердый комок, который постепенно поднялся вверх и застрял в горле. Положив фотографию рядом с собой на подушку, Кирстен пристально смотрела на любимые до боли лица родителей и до тех пор пыталась представить себе, что оба они здесь, рядом с ней, пока не почувствовала, что засыпает.

Только после этого Кирстен потянулась, выключила лампу и закрыла глаза.


Проснувшись утром и ощутив себя как бы погруженной в море фиалок, пионов и анютиных глазок, Кирстен сделала то, что ей в шутку предложил накануне Эрик, — ущипнула себя. Четыре раза. По два на каждую руку. Поразившись открытию, что она и вправду не спит, Кирстен быстро оделась и поспешила вниз, в музыкальную залу. Все было точно так, как запомнилось накануне: апельсиновые деревья, дирижерская палочка в стеклянной коробочке, блестящий «Стейнвей» в углу. Усевшись за рояль, Кирстен подняла крышку, размяла пальцы несколькими согревающими упражнениями и грянула «Карнавал» Шумана. Вместе с летающими по клавишам пальчиками порхала и ее душа, вся исполненная восторга и экстаза.

Кирстен продолжала играть, когда час спустя в зал вошла Клодия с намерением прервать занятия экзальтированной пианистки.

— Почему бы не отложить игру до вечера, дорогая? — предложила Клодия. — Ты помнишь, что я собиралась взять тебя за покупками?

Мучимая одновременно желанием доставить удовольствие Клодии и жаждой наиграться всласть, Кирстен решила поторговаться о времени:

— Нельзя ли мне получить хоть два часика, прежде чем мы поедем?

— Я бы предпочла один, — заметила Клодия.

— Полтора.

— Боже мой, дорогая, мы же не на базаре. — Клодия с ужасом смотрела на Кирстен. — Мы обычно не спорим о таких вещах.

Но Кирстен и не думала отступать.

— Ну, хорошо, поступай как знаешь. Но больше всего мне не хотелось бы портить кому-либо настроение в «Сэлфридже».

Довольная тем, что удалось отыграть еще немного времени для музицирования, Кирстен весело пробежала шопеновскую мазурку, а потом решила сыграть последнюю вещь, которую они разучивали с Натальей, — величественный и поразительно драматичный Концерт ля минор Грига.

— Но в самом деле, дорогая, мы же договорились, помнишь?

Кирстен резко оборвала игру, подумав, как долго Клодия стояла здесь и слушала.

— Я… я извиняюсь, — заикаясь, оправдывалась Кирстен, закрывая крышку рояля. — Я всегда теряю чувство времени, когда играю.

— Более чем очевидно. — Клодию сильно позабавило смущение Кирстен, но и только — ее намерение прервать занятие было твердым. — А теперь все, дорогая. Нам пора.


— Мода в этом году, — объясняла продавщица в салоне «Сэлфриджа», — спокойная и утонченная. Хотя она и выглядит несколько извращенной, в ней есть определенная простота, что-то уличное, придающее очарование молодости и свежести. Но, разумеется, ваша дочь будет выглядеть потрясающе в любом наряде. — Кирстен и Клодия при этих словах молча обменялись улыбками. — Итак, леди, начнем?

Спустя три часа Кирстен едва стояла на ногах.

— Вы ведь правда не считаете, что я буду носить все эти платья? — спросила она Клодию, выходя из магазина.

— Отчего же, дорогая? — Клодия усмехнулась. — И учти, это только начало.

— Начало? — Кирстен наблюдала, как Паркер, нагруженный многочисленными коробками, совершает второй рейс от магазина к машине. — Да мы же уже купили два платья для коктейля, бальное платье, два костюма, три юбки со свите…

— И нам еще необходимо купить обувь, сумочки, шляпки, перчатки, нижнее белье и так далее. Дорогая, мой список гораздо длиннее твоего. — Клодия посмотрела на украшенные бриллиантами ручные часы и решительно потащила Кирстен к автомобилю. — Сейчас заедем к «Фортнаму и Мейсону» выпить чаю, а потом там же продолжим покупки.