Мария Акулова - (Без)условная любовь

Лето. Кате двадцать один год, Андрею двадцать один год.

— Ты счастлив? — Катя спросила, глянув на Андрея с опаской. Ей интересно было, чем для него эти четыре года обернулись. Она вот убегала от него, что было мочи, а все равно догнал. А он? Сейчас играется с ней, как кот с мышкой, а понимает ли, сколько боли причинил?

— Нет.

Ответил сухо, глядя прямо в глаза. В глаза той, из-за которой счастье ему только снилось за эти четыре года. Клало белокурую голову на грудь, расползалось по телу теплом… А потом он просыпался обычно. И нет у него счастья. Головы белокурой на груди нет. Только пустота.

— Спокойной ночи, — Андрей встал, в коридор вышел, у самой двери замялся уже. За ручку ухватился, но не открыл, как собирался, а почему-то лбом к дереву прислонился, глаза закрыл.

Этого хватило, чтобы Катя сзади подошла, обняла со спины, щекой к той самой спине прижалась, пальцами при этом так сильно толстовку его сжимая, будто от этого ее жизнь зависит.

— Я боюсь тебя, Андрей. Мне очень больно было тогда. Из-за твоего предательства.

— Я не предавал.

— Мне Разумовский все показал…

— Что?

— Переписку вашу и видео. С Алисой. Не ври. Просто выслушай.

— Я не предавал тебя с Алисой.

По Катиной щеке слеза покатилась.

— Я не знаю, что тебе Разумовский показал, но я не предавал… Это ты с ним сорвалась почему-то. Сорвалась ведь? Что я сделал?

— Там видео было…

— Какое к черту видео, Кать? — Андрей не выдержал, развернулся, в руки ее лицо взял, заплаканное уже.

— Когда я к Лене на встречу пошла, ты… ты не пришел тогда, сказал, что девушке какой-то помочь пришлось, а Разумовский… я все видела.

— Я не знаю, что ты видела, Кать, но я тебя не предавал. Алиса в тот вечер с какого-то перепуга в мой двор пришла, ее ограбили, никого вокруг не было, только я. Вот и пришлось ей помогать, домой везти…

— Ты-то сам понимаешь, насколько глупо звучит? Почему она «с какого-то перепугу» там оказалась? Почему ты мне об этом не сказал? Зачем врать сейчас?

— Да не вру я, Кать! Не вру! Ну хочешь, Разумовского привезу и из него правду вытрясу?

Вместо ответа по девичьей щеке новая слеза покатилась.

Она не знала — верить или нет. Но оба варианта… Оба варианта ужасны были, ведь либо Андрей врал сейчас, либо она… в ложь поверила. Так легко в ложь о нем поверила…

— Ты с Разумовским уехала тогда, потому что он тебе обо мне что-то наплел?

— Я видела, что она тебе пишет, а потом те же сообщения — в переписке, которую Разумовский показал… И ты отвечал…

— Да не отвечал я, Катя! Не отвечал!

Андрей даже на крик перешел. Он слушал ее и не верил… Все понимал потихоньку, но верить отказывался. Четыре года жил с вопросом, почему она решила на выпускном ему такой сюрприз устроить, а теперь… Может его вариант предательства даже лучше был, потому что выходит…

— Я ж любил тебя, Кать… — он смотрел на нее, а в глазах боль. — Безусловно, как обещали друг другу.

— А я так и не научилась верить в безусловную…

Кате казалось, что в тот момент она ко всему готова. Что крикнет снова, дверью хлопнет, пошлет куда подальше, Кота заберет, сердце вырвет, он же снова… в миллионный… миллиардный… бесконечный раз удивил.

В охапку сгреб, сжал до хруста. Как-то понял, что без этого она умрет скорей всего. И стоило снова в его толстовку носом зарыться, как хлынули слезы.

Будто они опять возле школы, под старым деревом. Андрей ее заподозрил, что в Сплетницу слила информацию о нем, а Катя рыдает из-за осознания масштабов человеческой жестокости…

Весна. Кате семнадцать лет, Андрею шестнадцать.

Андрей стоял у школьной калитки, раздумывая, стоит ли ее открывать. Первый урок уже пропущен, скоро звонок, новая классная набирала дважды, он трубку не взял — не знал, что сказать. Что струсил? Стыдно как-то… А ведь реально струсил, и сейчас страшно тоже. Хотя, казалось бы, чего бояться?

Ему всего и нужно, что отходить оставшиеся три месяца в этой школе, не завалить внешнее тестирование, а потом уехать во Львов, как и собирался, в университет своей мечты. Причем если раньше мама еще спрашивала, почему его несет в чужой город, когда столица у ног и каждый вуз ждет, то теперь поддерживала, тоже дни считала, когда он уедет… Не потому, что видеть не хотела, потому, что не хотела, чтобы он встретился еще с той, что чуть не стала причиной трагедии, а он…

Хрен его знает, хотел ли ее видеть. Иногда накатывало, казалось, что хочется увидеть до одури, и неизвестно даже, зачем — из любви ли или из ненависти. А иногда волной накрывало абсолютное опустошение и какой-то ярый пофигизм. Было тотально пофиг на все, в том числе и на нее. Такие моменты, часы и дни Андрей любил больше всего. Лежал себе спокойно, на потолок смотрел, ни о чем не думал, будто на молекулы раскладывался, оставаясь равнодушным к этому процессу, а потом собирался.

Жаль, таких возможностей было не слишком много — после происшедшего мама с Настей и Глебычем были вечно начеку. Правда Андрей их понимал. Пожалуй, сделай его ребенок то, что пытался сделать он, тоже устроил бы дозор у дверей его комнаты, но от этого не легчало. Он чувствовал сильную потребность в уединении, и мечтал о том времени, когда возможностей для такого уединения будет больше.

Отговаривать его от поступления в далекий вуз никто не пытался — психолог не рекомендовала, сказала, что смена окружения наоборот должна благоприятно повлиять на восстановление душевного равновесия, и так ему будет легче начать новую жизнь без частых возвращений к причине полученной психологической травмы. И пусть с самим обоснованием психолога Андрей мог бы поспорить (чего мудро не делал), вывод его устраивал.

Вот так — видя четкий план и морально готовясь преодолевать препятствия на пути к достижению цели — Андрей Веселов и планировал провести ближайшие пять месяцев.

Первое препятствие стояло сейчас перед ним — ворота школы.

Надо было открыть калитку, зайти, прошагать к входной двери, там объяснить, кто такой и почему приперся, подойти к своему будущему классу, выдержать представление одноклассникам, забиться на заднюю парту к самому отстойному однокашнику, которого скорей всего все дружно чмырят, отсидеть день, прийти домой, сделать домашку, поспать, отсидеть еще день…

Все вроде бы элементарно, а все равно ведь страшно…

— Черт, — ругнувшись то ли из-за злости на себя же, то ли для храбрости, Андрей таки взялся за ручку, толкнул калитку, сделал шаг, еще шаг, снова шаг…

— Коть, а ты за платьем ездила уже? Что-то присмотрела?

Сегодня Катя была не в настроении, и сама толком не понимала, почему, просто хотелось то ли плакать, то ли с кем-то хорошенько поругаться, то ли побыть наедине с собой, и чтобы никто не трогал. Но, к сожалению, такой возможности не было, а поэтому приходилось сначала плестись на уроки, а потом проклинать себя за решение сесть на первую парту, прямо перед носом преподавателя… Весь первый урок Катя боролась с желанием улечься на столешницу, уставиться в окно и просто следить за тем, как по серому небу летают птицы, как береза в школьном дворе волнуется при каждом порыве ветра…

— Раз ездила уже, смотрела. Но ничего не выбрала.

— Хорошо тебе… — сидевшая рядом подруга — Вера, вздохнула, уставляясь таким же остекленевшим, как у Кати, взглядом в то же окно. — А мои все отмахиваются. Мол, рано еще… Ближе к дате раз поедем, выберем, и все на том… Но как мы выберем? Как за раз выпускное платье выбрать-то можно? Его же подшивать придется, надо же подумать…

— Ты у меня спрашиваешь? — Катя хмыкнула, отвлекаясь на секунду от окна, переводя взгляд на Веру.

Девушки были похожи — обе блондинки, обе голубоглазые, обе миловидные и тонкие, хоть и довольно рослые. Их даже иногда в шутку называли «белым братством», намекая, конечно, не на принадлежность к одноименной секте, а на объединяющие их внешние особенности. Дружили они с первого класса, надеялись, что окончание школы не будет означать окончание и их дружбы, но понимали, что скоро все изменится. Понимали, и очень этого не хотели. Поэтому за год пережили больше совместных ночевок, прогулок и часовых телефонных разговоров, чем за все года до этого вместе взятые.

— А у кого мне спросить? — Вера бросила на подругу обиженный взгляд.

Вера Яшина относилась к подготовке к выпускному куда ответственней, чем любой из одноклассников. И каждый раз болезненно воспринимала безразличие других к этому вопросу. Будь-то Катя или мама… Ей было искренне непонятно, как можно посвятить покупке платья один день. Как можно было до сих пор не выбрать сценарий выпускного и не начать репетировать вальс…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Ладно, не дави слезу, знаешь же, что на меня не действует. Я попрошу Марину набрать твою маму, ну или может они будут встречаться в ближайшее время — так даже лучше, она ее убедит более ответственно к вопросу подойти…

— Думаешь?

— Знаю. Это же Марина, — Катя глянула на подругу, улыбаясь, Вера улыбнулась в ответ. План был хороший. — Но у меня к тебе просьба.

— Какая?

— Спать хочу — умираю. Ты не против, если я Шурика подвину с последней, к тебе отправлю, а сама на задней подремлю?

Вера насупилась, сложила руки на груди, готовясь выразить свой протест. Она была крайне против, ведь с Шуриком их связывала длительная история ненависти-любви. И существовал риск, что следующий урок будет сорван, когда в определенный момент, не выдержав накала очередной перепалки, Вера, например, бросит в Сашку книгой, или он встанет, отбросит стул, и со словами «Ну и дура ты, Верка», выйдет из класса, провожаемый взглядами одноклассников. Такое уже было, много раз, когда они еще официально встречались и сидели вместе в десятом классе. Теперь отношений у них вроде бы не было, но и до безразличия было еще очень далеко.