Бет оперлась о пианино и улыбнулась ему.

— Я уверена, вы производили впечатление на ваших учителей.

— Нет, меня били за это.

Улыбка исчезла с лица Бет.

— Вас наказывали, когда ваше исполнение было безумным? Довольно странное отношение, не правда ли?

— Мой отец называл меня лжецом, потому что я говорил, что слышал это всего лишь раз. Я говорил ему, что не умею лгать, а он сказал: «Лучше пусть думают, что ты лжец, потому что ты сделал что-то необыкновенное. Я научу тебя, больше никогда не делать этого».

В голосе Йена послышались угрозы, когда он подражал не только тембру, но словам мужчины.

У Бет сжалось горло.

— Это было ужасно?

— Меня били часто. Я вел себя неуважительно, ускользал из их рук. И за мной трудно было уследить.

Бет представила себе, каким мальчиком был Йен, его испуганные золотистые глаза, смотревшие по сторонам, когда отец кричал на него, но никогда не смотревшие отцу в лицо. Затем Йен закрывал глаза от боли и страха перед ударами розгами.

Йен заиграл что-то другое, звучное, в медленном темпе. Не поднимая головы, он со строгим выражением лица сосредоточился на клавишах. Он нажимал на педаль, его бедро двигалось, и все его движения вторили музыке.

Бет узнала мелодию — концерт для фортепиано Бетховена, который любил один из учителей музыки, которых нанимала для нее миссис Баррингтон. Бет была заурядной пианисткой, ее руки огрубели от работы и не были достаточно гибкими, чтобы овладеть мастерством. Учитель относился к ней презрительно и высмеивал ее, но никогда не бил.

Большие пальцы Йена забегали по клавишам, и комнату медленно заполняла музыка. Йен мог говорить, что не чувствует в музыке души, но струны звучали так живо, что Бет погружалась во мрак тех тяжелых дней, когда переживала смерть своей матери.

Она вспоминала, как сидела в уголке больничной палаты, обхватив руками колени, и смотрела, как болезнь уносит последние вздохи. Ее красавица мать. Всегда такая хрупкая и боязливая, которая прижималась к Бет в поисках поддержки, теперь была вырвана из жизни, и это приводило Бет в отчаяние.

После того как ее мать похоронили в могиле для бедных, Бет была вынуждена уйти из больницы. Бет не хотелось возвращаться в приходский приют при работном доме, однако ноги сами понесли ее туда. Она понимала, что идти ей некуда. А там, по крайней мере, ей давали работу, поскольку она умела правильно говорить и у нее были хорошие манеры. Она обучала младших детей и пыталась как-то устроиться в жизни, но все они часто сбегали из работного дома и возвращались к более выгодному существованию, становясь преступниками.

И только люди, подобные Бет, застревали в этой ловушке. Она не хотела, пытаясь выжить, торговать своим телом. Не чувствовала ничего, кроме отвращения к мужчинам, которые могли бы развратить пятнадцатилетних девушек. Но она не могла найти приличное занятие, стать гувернанткой или няней. Для этого у нее не хватало образования. А женщины со средним доходом не хотели, чтобы их драгоценных чадах заботился кто-то из работного дома Бетнал-Грин.

Наконец ей удалось убедить приходских женщин раздобыть ей пишущую машинку. Они достали ей уже из третьих рук старую машинку с западавшими буквами «Б» и «И». И она практиковалась и практиковалась.

Когда она повзрослела, то поняла, что может стать машинисткой. Возможно, людям будет безразлично ее происхождение, если она научится печатать быстро и без ошибок, еще она могла писать короткие рассказы или статейки и попытаться продавать их издателям газет. Она понятия не имела, как это делается, но попытаться стоило.

А затем наступил день, когда она стучала на машинке и, отчаянно ругаясь, боролась с буквой «Б», а в комнату зашел красивый приходский викарий, Томас Экерли. Он взглянул на нее и засмеялся.

По ее щеке скатилась слеза, и музыка замолкла.

— Вам это не нравится, — спокойным тоном произнес Йен.

— Нравится… только не могли бы вы сыграть что-нибудь повеселее?

Взгляд Йена скользнул мимо нее, как луч солнца.

— Я не знаю, веселая эта вещь или грустная. Я просто играю ноты.

У Бет сжалось горло. Она с трудом сдерживала слезы. Она свернулась к стопке нот и начала перебирать листы, пока не нашла что-то, вызвавшее у неё улыбку.

— А как вот это?

Она подошла к пианино и положила ноты на пюпитр. Миссис Баррингтон не терпела оперы — она не могла понять, почему кому-то хотелось слушать людей, часами кричавших на иностранном языке. Но она любила Гилберта и Салливана. Эти, по крайней мере, сочиняли свои лирические оперы на обыкновенном английском.

Бет раскрыла ноты на песенке, чаще всего веселившей миссис Баррингтон. Она заставила Бет выучить ее наизусть и играть снова и снова. Бет надоели громкие ритмы и бессмысленные слова, но сейчас она была благодарна миссис Баррингтон за ее музыкальный вкус.

Йен взглянул на ноты, но выражение его лица не изменилось.

— Я не разбираюсь в нотах.

Бет незаметно для себя наклонилась к нему, и розочка на ее груди оказалась на уровне его носа.

— Не разбираетесь?

Йен изучающе смотрел на розочку, разглядывая каждый лепесток.

— Я должен услышать это. Сыграйте это для меня.

Он немного подвинулся, давая ей место на банкетке размером дюймов на пять. Бет села, ее сердце готово было разорваться. Он не собирался подвинуться, и его тело было подобно несокрушимой стене. Он был так близко, что она чувствовала твердость его бицепсов. И длинное бедро, касавшееся ее.

Его янтарные Глаза блестели из-под густых ресниц, и он немного повернул голову, чтобы видеть ее.

Бет вздохнула. Она протянула руку над его животом, стараясь дотянуться до нижних клавишей, неловко наигрывая мелодию, затем запела дрожащим голосом:

— «Я образцовый генерал-майор…»

Глава 5

Йен смотрел на гибкие пальцы Бет, пробегавшие по клавишам. У неё были маленькие округлые, аккуратно подстриженные ногти. А единственным украшением являлось серебряное колечко на мизинце левой руки.

Ее негромкий альт успокаивающе действовал на него, хотя он и не пытался понять значение слов: «Я очень хорошо знаю интегральное и дифференциальное исчисления, знаю научные названия простейших организмов…»

Она пела, и голубая розочка то поднималась, то опускалась на ее груди, а ее локоть скользил по его жилету, когда она касалась клавиатуры. Ее колени покрывал светлый голубой шелк — никогда больше унылого серого для Бет Экерли, — должно быть, к этому приложила руку Изабелла. Локон упал ей на щеку, и Йен смотрел, как он касается ее кожи, как ее губы произносят эти милые слова. Ему хотелось взять этот локон двумя пальцами и губами и распрямить его.

Последняя мелодия заканчивалась высокой нотой: «Я образцовый генерал-майор!» Несколько звонких аккордов, и песенка закончилась.

Бет, запыхавшаяся, улыбнулась ему.

— У меня давно не было практики. Сейчас у меня нет предлога для извинения, у Изабеллы прекрасное пианино.

Йен положил руки на клавиши, с которых Бет убрала свои пальцы.

— В этой песенке подразумевается какой-то смысл?

— Хотите сказать, что никогда не видели «Пензанских корсаров»? Миссис Баррингтон таскала меня на эту оперу четыре раза. Она там пела всю оперу, к большому неудовольствию публики, окружавшей нас.

Йен бывал в театре или в опере, когда Мак, Харт или Кэмерон брали его с собой, и его мало интересовало то, что он там видел. Мысль, что он может взять Бет на подобное зрелище, где она объяснила бы ему происходящее, понравилась Йену.

Он вспомнил мелодию именно так, как она наиграла ее, и начал играть ее сам. Не задумываясь о содержании, он, пел и слова. Бет улыбалась его шутке, а затем запела сама: «Имея множество поощрительных фактов относительно квадрата Гипотенузы…»

Они пропели всю песенку целиком, Бет на ухо напевала ему. Ему хотелось повернуться и поцеловать ее, но он не мог прервать песню на середине. Он должен был доиграть до конца.

И он с шиком закончил ее.

— Это было…

Йен перебил ее фразу, обняв за шею и запечатлев на ней страстный поцелуй.

Бет чувствовала вкус бренди и обжигающий жар виски. Он гладил ее волосы, нащупывая самые чувственные местечки на ее теле.

Он целовал ее как любовник, как будто она была его возлюбленной, куртизанкой. Она представила себе, как блестящие, сверхчувствительные леди тают, как лед на солнце, от прикосновения Йена. Он легкими поцелуями коснулся щек Бет. Его дыхание было горячим.

— Мне не следует позволять вам этого, — прошептала Бет.

— Почему же?

— Потому что вы разобьете мне сердце.

Он обвел пальцем ее рот с ложбинкой на верхней губе и округлостью на нижней. Он не отрывал взгляда от ее губ, в то время как его большая ладонь легла на ее бедро.

— Вы чувствуете жар и влажность? — шепотом спросил он.

— Да…

Она судорожно сглотнула.

— Хорошо. — Он обвел языком ее ушную раковину. — Вы понимаете эти детали… почему вам нужна эта влажность…

— Мой муж объяснил мне в нашу первую брачную ночь. Он считал, что невежество со стороны женщины обрекает ее на излишнюю боль.

— Необычный викарий.

— О, Томас был вполне современным человеком. Из-за этого современного взгляда на вещи его звали занозой в заднем месте епископа.

— А мне хотелось бы объяснить еще больше, — прошептал Йен. — В местечке более уединенном, чем это.

— Это просто милость, — тихонько рассмеялась Бет. — Но счастье, что я не утонченная, скрытная леди. Будь я такой, я бы уже лежала без сознания, а слуги Изабеллы стараясь бы привести меня в чувство.

Его глаза блеснули.

— Вы сердитесь на меня за все эти слова?