Келли Риммер - Без тебя

Первую операцию я пережила на следующий день. Помню, как очнулась после анестезии. Еще не ощутив слабую боль в голове, иголку капельницы в руке и головокружение, я почувствовала, как меня накрывает волна разочарования. Я была уверена, что умираю.

Когда в клинике убедились, что наши раны не инфицированы, мы вернулись в гостиницу и стали ждать.

Сначала мне показалось, что это все мне просто чудится, что я выдаю желаемое за действительное, воображаю себе, что ощущения возвращаются в мои ступни. Харуто тоже казалось, что симптомы его болезни стали менее заметными, хотя лично я ничего подобного не видела. Я ощущала, как в нем кипит с трудом сдерживаемое напряжение. Временами оно выплескивалось наружу в виде нерациональной раздражительности и истерик. Помню, что мне не раз приходилось уходить из гостиницы, когда Харуто впадал в иступленную, всепоглощающую ярость. Тогда я гуляла по улицам Мехико-Сити, ожидая, когда гроза уляжется. В начале наших отношений я пыталась утешить, отвлечь Харуто или взывала к его разуму, но после того как мы добрались до Мексики, достучаться до него в такие моменты стало просто невозможно. Его злость и нерациональное поведение все больше отдаляли нас друг от друга. Единственным выходом было избегать Харуто до тех пор, пока он не успокоится.

Когда спустя месяц он вернулся в клинику для дальнейшего лечения, меня совсем не удивило, что вместо ремиссии у него наблюдалась деградация. А вот я демонстрировала явное улучшение. Когнитивные функции восстанавливалась, я снова чувствовала свои ноги, а от непроизвольных подергиваний в руках вообще ничего не осталось.

Доктор Чарльз был воодушевлен, очень воодушевлен. Врач обещал Харуто, что после одной или двух процедур ему станет намного лучше. Мне он тоже рекомендовал продолжить лечение.

Второй сеанс для нас обоих был запланирован в один и тот же день. Мы стояли первыми в списке на операцию. Теперь, когда я сжимала руку Харуто, мои пальцы не дергались. Он смотрел на меня так, словно надеялся подзарядиться от меня энергией исцеления. Прежде он давал мне надежду, а теперь я ему. Харуто вновь вызвался идти первым, но медсестра назвала мое имя. Мы обнялись, и я прошла в операционную.

Очнувшись в реабилитационной палате, я надеялась увидеть рядом Харуто, но его нигде не было. Время шло, а он не появлялся. Никто из медсестер не разговаривал по-английски. Доктор Чарльз не показывался. Прошло несколько дней прежде, чем я выяснила, что случилось.

Мы знали о существующем риске. Даже Харуто, несмотря на весь свой слепой оптимизм, понимал, что мы доверили свою жизнь врачу, который лечит на основе теории и удачи. Возможно, просто удача закончилась: вторая операция Харуто имела ужаснейшие последствия. Больше я никогда не видела доктора Чарльза. Я так и не узнала, что именно пошло не так. Харуто я отыскала спустя несколько дней в палате интенсивной терапии другой больницы. Он пускал слюни на свою подушку и никак не реагировал на мое присутствие.

Самой жестокой иронией стало то, что за ночь в мои ноги вернулась вся полнота ощущений. Пока я пыталась придумать, как помочь Харуто, я ходила вокруг больницы по гравиевым дорожкам, и острые камешки, впивающиеся в подошвы, вызывали у меня ощущения еще более загадочные, чем секс.

Я придумала историю об автокатастрофе и устроила так, чтобы Харуто эвакуировали на специальном медицинском самолете в Сидней и поместили под присмотр Линн. Когда врач, наблюдавший за ним во время перевозки, спросил, откуда у пациента следы хирургической операции на голове, я разыграла замешательство, а затем сказала, что, должно быть, его оперировали в больнице уже после сотрясения мозга.

Линн и маму оказалось не так легко одурачить. Сначала они засыпали меня вопросами. Им казалось немыслимым, чтобы мои симптомы просто взяли и исчезли. В то же время им представлялось невозможным, чтобы следы на голове Харуто появились в результате автомобильной аварии. В то время волосы у меня были покороче, но я легко спрятала крошечный шрам, собрав их сзади в конский хвост. Я ничего им так и не сказала. Хотя в дневник я записывала все мои мысли после случившегося с Харуто, хотя я стала еще более откровенной после его смерти, я никогда не писала о случившемся. В глубине души я боялась, что, если изложу все это на бумаге, чувство вины усилится и раздавит меня.

Однако, вновь очутившись в положении, когда мне в самом буквальном смысле стало нечего терять, я решила, что пора вывести всех на чистую воду. Это воспоминание, подобно всем другим, быстро бледнеет. Важно разобраться прежде, чем я это забуду. Возможно, я наберусь храбрости и оставлю этот журнал, чтобы его прочли. Люди узнают обо мне такое, чего не знает никто. Моя любовь Каллум. Моя неудача Харуто.

Время догнало доктора Чарльза так же, как оно догнало меня. Несколько месяцев назад, когда я поняла, что проявления хореи вернулись и моя рука снова пускается в этот проклятый танец, я провела несколько дней на ферме, выслеживая его через интернет. Пока Каллум наслаждался отпуском, я вконец позабыла о работе и принялась искать доктора Чарльза. Учитывая, что случилось с Харуто, это было сродни безумию, а быть может, просто не зависящей от воли человека реакцией на происходящее, либо мне просто нужно было чем-то себя занять, пока я не придумала, как поступить с Каллумом.

Доктора Чарльза я отыскала через несколько дней. Когда я узнала о его судьбе, моя собственная судьба решилась. Его звали Чарльз Морган, и он отбывал пожизненный срок в чикагской тюрьме. Судя по новостям, его операции заканчивались намного чаще так, как с Харуто, чем так, как со мной.

Когда я была еще здорова, часто, словно безумная, повторяла мантру: «Лайла! Тебе досталось чудо, предназначенное Харуто». Я всегда знала, что так оно и есть, но мне повезло лишь на время. Операция только отложила неизбежное, и теперь со мной случится то, что давно предназначено судьбой.

Я стоял перед дверью палаты Лайлы и наблюдал за ней. Она лежала, опираясь на приподнятое изголовье койки, со всех сторон обложенная подушками. Свалявшиеся огненно-рыжие волосы покрывали ей плечи и грудь.

Она была бледной, ужасно бледной. Я видел на Лайле больничную рубашку под покрывающей ее простыней. Белая кожа на фоне белых простыней. Далее виднелись две завязки уродливого больничного халата. Лайла терпеть не могла спать в одежде. Должна была существовать веская причина, почему она так оделась. Я боролся с иррациональным желанием ворваться в палату, сорвать с нее халат и хотя бы переодеть во что-то поприличнее.

Ее руки лежали поверх простыни. Даже теперь, когда она спала, пальцы непроизвольно шевелились. Нет, это не было постоянным движением, лишь периодическими подергиваниями. Если бы я не знал, то подумал бы, что она просто видит сон. Движения были смутно знакомыми. Я попытался вспомнить, не замечал ли я, чтобы она так делала в Госфорде. Да, но тогда я просто не обратил на это внимания, сочтя за дурную привычку.

– Не будите ее, – попросил я, когда Пета подошла к двери.

Она повернулась ко мне, и, к своему немалому ужасу, я расплакался.

– Пожалуйста, Пета! Давайте сначала немного прогуляемся, прежде чем пойдем к ней.

Я не дал ей возможности ответить, повернулся и двинулся так спокойно, как мог, по коридору обратно к лифту, на котором мы только что поднялись. Я ткнул в кнопку первого этажа и, оказавшись в одиночестве, прижал сжатые кулаки к глазам.

Лайла еще не знала, что Пета со мной связалась. Несмотря на всю свою браваду в кафе, теперь, когда я очутился рядом с Лайлой, я осознал, что стою перед выбором, настоящим выбором. Теперь, когда мне известно, что она больна, я буду оплакивать Лайлу так или иначе, но я должен решить, хочу ли я наблюдать за тем, как она постепенно разваливается, теряя свою личность.

Последнее, что мне сейчас было нужно, это кофе, но я заказал себе чашечку. Я позвонил в офис, объяснил, что столкнулся с непредвиденной ситуацией и не знаю, когда вернусь. После этого я уселся за столик в кафетерии и принялся следить за тем, как уплывали минуты.

«Минуты, которые ты мог бы провести с ней», – напомнил мне ворчливый голос в голове.

Если я буду постепенно ее терять, мне следует проводить каждую секунду рядом с ней, впитывать в себя Лайлу, прежде чем болезнь полностью похитит ее у меня.

Или я могу вернуться домой, в не до конца отремонтированную квартиру, съесть стейк, выпить молока и посмотреть глупую передачу по телевизору… А еще можно пойти на работу и отсидеть в офисе до конца рабочего дня. Я смогу отыскать, чем заполнить пустоту. Остаться с Лайлой – значит стать свидетелем того, как пустота, оставшаяся после нашей разлуки, постепенно возвращается и становится даже больше.

Шло время. Слезы то и дело появлялись в уголках моих глаз. Я замечал, что на меня смотрят незнакомцы, но ничего не предпринимал.

Ко мне подошел старик с воротничком священника и уселся напротив.

– Могу я чем-то помочь, сын мой?

Я взглянул в его бледно-голубые глаза, обрамленные сеточкой морщин, и произнес:

– Как вы можете верить в Бога, если мир настолько ужасен?

Священник печально улыбнулся.

– Неправильно поставлен вопрос. Именно потому, что мир настолько ужасен, я и верю в Бога.

Задыхаясь, я прикрыл глаза.

– Если у меня и была вера, сегодня я ее потерял.

– Можно с вами немного посидеть?

– Сидите, если хотите.

Он молча сидел рядом довольно долго. Возможно, молился. Потом он протянул мне через стол свою визитку, пожал руку, после чего так же молча ушел.

Вскоре после этого пришла Пета и тоже села напротив. Взглянув на визитку, лежащую на столе, она негромко рассмеялась.

– Помню, когда Джеймсу поставили диагноз, это был шок. Я боролась, видит Бог, как я боролась. Я таскала бедолагу по медицинским светилам, врачам, знахарям, шаманам, травникам, натуропатам, духовным гуру… – Согнув визитку вдвое, она поставила ее на столешницу словно палатку. – Хуже всего оказалось то, что никто не сумел помочь. Конечно, я могла понять, что врачи просто не в состоянии его спасти. И я понимала, что из множества знахарей ни один не обладает достаточным уровнем квалификации, но мне казалось просто немыслимым, что никто, вообще никто не мог ничего сделать… вообще ничего, ни индивидуально, ни коллективно, несмотря на все мои мольбы, помощь и старания. Болезнь просто прогрессирует, и нет такой силы на свете, которая могла бы хоть немного это замедлить.