Келли Риммер - Без тебя

Будущее казалось почти лучезарным, вполне возможно, куда более замечательным, чем прошлое. Я очень изменился за прошедшие месяцы. Постепенно я исправлял свою искаженную концепцию семьи. Впервые я начал и сам подумывать о том, чтобы создать свою собственную.

Мои мысли бродили без цели, а вот ноги несли туда, куда надо. Пока женщины плелись в хвосте, я вырвался вперед. Когда Пета была здесь, легко было выпасть из их разговора, особенно после того, как за обедом между ними возникла какая-то напряженность.

Подойдя к входной двери, я обернулся: Лайла и Пета обнимались. Они остановились на порядочном расстоянии от дома. Мне понадобилась минута, чтобы разглядеть, что они дрожат. Такая дрожь бывает только тогда, когда человек плачет. Я улыбнулся, решив, что являюсь свидетелем рождественского примирения матери и дочери, произошедшего после того, как все спорные моменты были улажены.

Повернувшись, я вошел в дом.

Теперь не осталось сомнений.

Я предпочла бы их не рассеивать. Я предпочла бы, чтобы моя ремиссия, мое чудо не имело бы срока давности. Эта болезнь прежде у всех протекала без ремиссии, поэтому никто не знал, чего ожидать. Я предпочла бы верить, что вылечилась. Я должна была жить так, словно здорова.

За рождественским обедом мама вдруг схватила меня за руку. Хватка была слишком сильной, и я сначала не поняла, в чем дело. Мама отпустила меня так же внезапно, как схватила, и мы обе увидели, что моя рука слегка трясется на столе. Я и прежде никогда не чувствовала хорею[23], только замечала. Пока еще проявления были незначительны. Большинство людей, скорее всего, решат, что я просто перенервничала. Но это не нервы. Я не могу контролировать эти подергивания. Со временем все только ухудшится. Болезнь меня уничтожит.

Полагаю, что теперь, когда надежды почти не осталось, я могу быть честной с собой. Уверена, что полгода назад большую часть времени я чувствовала себя совершенно здоровой. С тех пор кое-что изменилось. На каком-то уровне подсознания я понимала, что делаю с Каллумом. Тем хуже для меня.

Люди с болезнью Хантингтона могут десятилетиями вести полноценную жизнь. Они женятся и выходят замуж. У них бывают дети. Они делают блестящую карьеру. Они веселятся, достигают многого в жизни и обзаводятся каким-то хобби. Если я сейчас расскажу все Каллуму, он почувствует себя опустошенным, но потом обратится к своему гребаному Гуглу и спустя полчаса опять будет полон надежд и планов. Угасание будет очень медленным, начнет он спорить со мной, и мы сможем извлечь все, что можно, из того времени, которое у нас осталось. Можно будет попробовать экспериментальное лечение. Мы найдем выход… вместе.

Если бы я прежде не наблюдала за двумя любимыми людьми, которых медленно убивала эта болезнь, я поддалась бы уговорам и позволила бы ему и дальше укореняться в моей жизни. Я перестала бы скрывать, что безумно влюблена в него. Мы съехались бы, возможно, отправились куда-то путешествовать, и, быть может, я в итоге вышла бы за него замуж.

Единственной слабостью, которую я позволила себе, несмотря на болезнь, было то, что я допустила Каллума в свою жизнь. Наши отношения достигли точки невозврата так быстро, что, когда я осознала, что на самом деле происходит, я уже не хотела останавливаться. Я рассматривала это в качестве роскошной награды за то, что так хорошо сохранилась, несмотря на годы.

Но довольно. Моя награда, удобство, которое я буду испытывать в течение последних месяцев или лет жизни, и близко не сравнится с болью, которая обрушится на Каллума. Я наблюдала за тем, как в нем постепенно просыпаются жизнерадостность и внутренний свет, как Каллум понемногу выползает из раковины, в которой прежде жил. Я не хочу быть той, кто отбросит его назад.

Я не собираюсь разыгрывать из себя мученицу. Не хочу, чтобы он наблюдал за моим умиранием. Я хочу, чтобы он запомнил меня такой, какая я сейчас. Пусть Каллум возьмет воспоминания обо всех этих месяцах с собой и пронесет до конца своей жизни. Пусть продолжит расти. Мне бы хотелось, чтобы через десять лет, когда он случайно наткнется на фотографии, где мы запечатлены в этом прибрежном домике, или ныряем с маской и трубкой, или летаем на буксируемом парашюте, или посещаем галерею искусств, Каллум улыбнулся бы и вспомнил обо мне с любовью и легкой ностальгией. Я не хочу, чтобы, глядя на ту же фотографию, он содрогался бы при мысли обо мне, извивающейся, корчащейся, истекающей слюнями на подушке в хосписе. Я не хочу, чтобы он менял мне катетерный мешочек, или кормил через назогастральный зонд, или постоянно напоминал мне, как меня зовут.

И да, возможно, это эгоистично с моей стороны, но мне нравится то, как он на меня смотрит. В его взгляде ощущается восхищение. И я тоже смотрю на него с восхищением. Это святое. Я хочу запомнить все хорошее, а не то, что случится после.

Когда я сказала маме, что должна отпустить его, мама умоляла меня передумать. Она хочет, чтобы я все ему рассказала и позволила самому решать, как поступить. Мы шли по подъездной дорожке. Каллум вырвался вперед и скрылся в доме. Мы с мамой оставались снаружи около часа. Мы обе плакали. Мама долго-долго убеждала меня в том, что мне не обойтись без его любви. Кажется, в конечном счете я смогла ее переубедить. Она, как никто другой, должна понимать, что здесь к чему.

Позже я узнала, что, пока мы спорили, Каллум отправил своим братьям по текстовому сообщению. Ему явно не терпелось вновь наладить с ними мосты. Я им горжусь. Пока это маленькие шаги, но Каллум «пошел в народ», старается наладить отношения, скорее для себя, чем для других, и я надеюсь, что в некоторой мере подтолкнула его к этому решению. Это будет самым наилучшим моим наследием, оставленным миру: Каллум Робертс, умный, великодушный, заботливый… Он уже понял, что у него есть, что он может предложить другим.

Мне следует закрепить все это для нас обоих прежде, чем двигаться к своей новой, последней стадии земного существования. Но прежде я дам себе еще несколько дней на то, чтобы подготовиться к прощанию.

Я спросил у Лайлы, что произошло между ней и матерью на Рождество. Случившееся нависло грозовой тучей над головой моей подруги, и я не имел представления, как ей помочь.

Лайла много отдыхала, чего я давно от нее хотел, вот только этот отдых совсем не походил на то времяпровождение, которое я себе воображал. Я рисовал в своих фантазиях, как Лайла будет читать книги, сидя на скамье, обдуваемая морским бризом, а на ее лице будет играть довольная улыбка. Вместо этого она часами просиживала в своем кабинете, уставившись на экран компьютера. Когда я спрашивал, все ли с ней в порядке, не хочет ли она заняться со мной чем-то другим, она огрызалась. Видно было, что под поверхностью все время клокочет раздражение, ждущее своего часа, чтобы на кого-то выплеснуться.

По ночам, впрочем, она, как и прежде, приходила ко мне в постель и прижималась к моему телу. Я видел, что Лайла из-за чего-то расстроена, и это что-то – не я. Мне казалось, что я догадываюсь, в чем тут дело. Несмотря на все причуды Петы, мать и дочь были очень близки, поэтому я легко мог понять: любые трения между ними могут ужасно сказаться на настроении Лайлы.

Мои подозрения, похоже, подтвердились, когда, вернувшись в дом однажды вечером после прогулки, я нечаянно подслушал часть ее телефонного разговора с матерью:

– Я просто хочу побыть одна с Каллумом. Хорошо?

Ее приглушенный шепот разнесся в сумрачной тишине. Я специально громко хлопнул дверью, чтобы Лайла услышала, что я дома. Положив трубку, она издала возглас недовольства. Я снова попытался ее разговорить.

– Лайла! Может, тебе полегчает, если ты выговоришься?

– Каллум! – Недовольство в ее голосе теперь было нацелено непосредственно на меня. – Я не хочу, блин, ни о чем с тобой говорить. Если я передумаю, я тебя уведомлю, а теперь, пожалуйста, перестань меня допрашивать.

– Разве этого ты хочешь? – вздохнул я. – Я о тебе беспокоюсь. Я вижу, что ты несчастлива, поэтому пытаюсь помочь. Извини, если я тебя раздражаю.

Я приготовился к возможной вспышке ее гнева и был удивлен, когда лицо ее дернулось. Она дышала глубоко и тяжело. Лайла боролась, чтобы сдержаться, но вместо гнева я увидел в ее глазах боль.

– Мне просто нужно побыть в одиночестве. Есть что обдумать.

Я ощутил, как мне становится немного не по себе. Опущенные вниз плечи… смятение и боль в ее взгляде… то, как она старается держать себя настороже со мной… Казалось наивным оглядываться назад, но я отмел мысли прочь сразу же, как только они появились. Я был твердо уверен в том, что мне улыбнется удача, а узы между мной и Лайлой вполне прочные. Если что-то на самом деле не так, Лайла скажет мне, когда будет готова, и мы все решим вместе. Если я все же прав и ее странная отчужденность объясняется ссорой с матерью, Лайла все равно вскоре расскажет мне обо всем.

– Я стараюсь лишний раз тебя не тревожить, – как можно мягче произнес я.

– Да. Я вижу и очень это ценю…

С трудом сглотнув, Лайла подошла и слегка чмокнула меня в щеку.

– Знаю.

А потом она прошла мимо меня из кухни на террасу. Немного подождав, я откупорил бутылку вина и последовал за ней. Я молча наполнил ее бокал и уселся рядом.

Мы сидели так довольно долго. Уже совсем стемнело. Не говоря ни слова, Лайла взяла меня за руку и повела вниз по ступенькам к заросшему травой участку между домом и скальным обрывом.

Она подняла голову и посмотрела на небо. Я тоже.

– Видишь, никакого светового загрязнения, – тихо произнесла Лайла. – Такое можно увидеть только тогда, когда город не застилает тебе вид своим светом.

Каждый раз, когда я смотрел в ночное небо, на нем появлялось все больше такого, на что стоило посмотреть. Лайла права. То, что можно увидеть здесь, в ее доме близ Госфорда, не идет ни в какое сравнение с Сиднеем. Мы стояли так некоторое время, пока вдалеке над океаном не блеснула падающая звезда. Есть ли традиция загадывать желание, когда видишь падающую звезду? Я не был уверен, но я загадал.