В результате я получил серьезный солнечный ожог шеи и спины. В постель мы легли раньше, чем обычно, и не могли заснуть из-за эмоционального возбуждения, вызванного тем, что мы повидали за день.

В высокое окно моей спальни лился холодный белесый свет фонарей переулка, протянувшегося позади дома. Я завесил окна плотными голубыми шторами, но лучи света все равно пробивались в щелки. Я смотрел в изножье кровати на стеганое одеяло, состоящее из коричневых, синих и белых лоскутов. Оно накрывало наши сплетенные ноги. В полутьме под одеялом мы казались единым целым.

– Тот конек-тряпичник, который заплыл за скалу… Каллум! Ты меня слушаешь?

Толкнув меня, она повернула голову и взглянула на меня.

– Слушаю. А что? Ты рассказывала о морском коньке.

– Нет, ты не слушаешь. – В ее тоне звучало осуждение. – Я говорила о крабе, которого ты вытащил из лужи, оставшейся после прилива.

– Лайла! Я тебя слушаю. Ты об этом говорила пять минут назад. Когда ты толкнула меня локтем, ты говорила о коньке, которого я хотел сфотографировать, но он юркнул за камень.

Меня начал бить озноб. Это чувство было мне уже знакомо. Теперь я одинаково реагировал на все эти странности с ее стороны. Время от времени Лайла говорила или делала что-то странное, а я утешался тем, что она, возможно, всего лишь очень устала. По крайней мере, у меня теперь были доказательства, чтобы аргументированно ей возразить. Лайла тоже долго пробыла под солнцем, поэтому чувствовала себя выжатой как лимон. Я попытался убедить себя в том, что Лайла просто перегрелась на солнце, поэтому попытался свести все к шутке.

– Ты не перетрудилась?

– А-а-а… Ну да, – тихо и мягко произнесла она.

Не успел я расслабиться, как она добавила:

– То был не морской конек, а конек-тряпичник. Разные виды.

– Признаю свою ошибку.

Хотелось бы мне сомневаться, но я успел изучить все нюансы и модуляции ее голоса. Она исправляла мои ошибки в терминологии с таким видом, словно не делала этого прежде, хотя на самом деле поправляла меня за сегодняшний день по меньшей мере десять раз. Когда я сказал «морской конек», я хотел подшутить над ней. Я был уверен, что прежде она тоже шутила со мной. Лайла закатывала глаза, а потом тихо хихикала. Именно поэтому я продолжал называть тряпичника морским коньком.

Прошло несколько минут. Ее дыхание стало глубже.

Я решил, что Лайла уже заснула, когда она прошептала:

– Тебе нужно поехать со мной в Госфорд на Рождество.

– Но… до Рождества еще несколько недель.

– Ну и что?

– А мы уже строим планы на недели вперед? – Я вдруг ощутил необыкновенную легкость на сердце. Такую, словно меня наполнили гелием. – Я, должно быть, не обратил внимание на выход очередной директивы.

– Я просто решила, что тебе там понравится. К Леону и Нэнси обычно приезжают дети. Много шума, смеха и суеты.

– Замечательно. Спасибо.

– Я собираюсь взять несколько недель отпуска. Я подумала… Может, и ты захочешь отдохнуть?

– Да?

Возможно, мы и впрямь перегрелись на солнце, и теперь у меня галлюцинации.

– Со мной.

– Это…

Меня тотчас же накрыло волной счастья. Отпуск с ней? Так обычно ведут себя семейные пары. Большая победа, что ни говори.

– Просто замечательно! А что мы там будем делать?

– Ничего. – Слово прозвучало почти невнятно. – Ровным счетом ничего.

– Я могу фотографировать.

– Г-м-м.

– А еще помогать Леону и Нэнси в саду. Они же не будут против? Только пусть покажут, что мне делать.

Лайла не ответила. Я улыбнулся сам себе и удобнее устроился в постели. Кадровики будут только счастливы, если я уменьшу свой запас неиспользованных дней оплачиваемого отпуска. Время тоже подходило как нельзя лучше: приближалась пора традиционной новогодней вечеринки «Тайсона», куда приглашали наших клиентов, а по этому мероприятию я тосковать не буду.

* * *

Дольше всего я не ходил на работу, когда умерли мои родители, – целых две недели. С приближением даты отъезда в Госфорд, где мы намеревались провести целый месяц, я начал нервничать.

Я понятия не имел, чем заниматься, если не работать. Я знал, что Лайла сейчас занята одним делом. В суде его начнут рассматривать через пару недель после окончания нашего совместного отпуска. Ей будет чем заняться. Мои планы оказались попроще. Я буду помогать Леону и Нэнси, читать какую-нибудь книгу, фотографировать и… бездельничать. На первые недели этого достаточно.

Я вставал рано и работал в фруктовом саду вместе с Леоном и Нэнси до тех пор, пока солнце не поднималось слишком высоко. Сезон созревания косточковых плодов был в самом разгаре. Мы с Леоном срывали фрукты по мере их созревания и складывали в пенопластовые коробочки, готовясь к ярмарке в рождественский Сочельник. Нэнси расхаживала по саду и методично занималась несложной для нее обрезкой.

– Раньше мы обрезали только зимой, – поведала она мне в первое мое утро в саду. – Но теперь, когда деревья уже староваты, приходится немного подрезать и летом. Надо контролировать форму и размер деревьев, чтобы не слишком разрастались. Хорошо, когда деревья пышные, но надо за всем этим следить. Лучше пусть дерево передаст свою жизненную силу плодам.

Оказалось, что обрезка деревьев – почти искусство. Нэнси без колебаний давала ценные указания, помогая им овладеть. Оказалось, что при этом нужно придавать им определенную форму. Если обрезать в нужном месте, это будет гарантировать долгую жизнь дерева.

– Не здесь! – несколько раз восклицала Нэнси, когда я подносил к ветке кончики секатора. – Святые небеса, Каллум! Дайте лучше я.

После этого шестидесятивосьмилетняя старушка отстраняла меня своим протезом берцовой кости и срезала толстые зеленые ветви так легко, словно они были сделаны из сливочного масла.

Было что-то по-настоящему органичное в работе на природе. Я расслаблялся в тысячу раз быстрее, чем если бы мы отдыхали на курорте, с коктейлем в руке возле плавательного бассейна. По вечерам я гулял вдоль берега моря, вновь учась обращению с фотоаппаратом и чувствуя себя отрезанным от всего электронного мира. Я несколько раз сфотографировал Лайлу украдкой, пока она попивала вино на террасе или собирала в саду свежие пряные травы.

Главным образом я напоминал себе, что жизнь не всегда должна протекать в подобной монотонности, когда и снять нечего. Само это понимание – золото. В первые ночи я падал на постель рядом с Лайлой. Мои мышцы, невостребованные за долгие годы, теперь болели, а «Тайсон Криэйтив» находился за миллиард миль от моих мыслей.

* * *

Я никогда не умел праздновать Рождество, особенно после того, как уехал из дома. Смерть родителей лишь усугубила ситуацию. Лайла и Пета, напротив, словно две девочки, суетились в предвкушении приближающегося прихода Санта-Клауса.

Стараясь унять растущее чувство неуверенности, я бродил со стаканчиком вина, пока они украшали старую пластмассовую елку. Пета пела рождественские песенки, развешивая на ветвях старомодные игрушки и свою любимую блестящую мишуру.

– Помнишь, как мы жили в Нью-Йорке? Тогда на Рождество начался такой снегопад, что движение повсюду застопорилось.

Ностальгия оборвала ее песню, даже замедлила быструю речь Петы.

– Я вот вспоминаю тот год, когда мы жили в Дарвине, а ты преподавала в старшей школе. Рождество мы встретили у вонючей запруды, ели речных раков. – Лайла содрогнулась, но по улыбке, скользнувшей по ее губам, я понял, что воспоминание это скорее приятное.

– Или тот год, когда папа умер… – начала Пета.

От меня не укрылся взгляд, которым дочь обменялась с матерью. Лайла нахмурилась и едва заметно покачала головой. Заметив это, я попытался присоединиться к их разговору.

– А что случилось?

– Тяжелый выдался год, – тихо произнесла Лайла.

Хотя я прекрасно понимал правоту ее слов, инстинктивно я также знал, что за тем взглядом, которым она наградила мать, что-то кроется. Пета, у которой слова никогда не заканчивались, без сомнения, с легкостью принялась бы описывать все страшные перипетии того времени, а Лайле такое наверняка не понравилось бы.

– Мы отпраздновали Рождество в этом доме и подарили друг другу растения. Я вручила маме саженец розы, которая сейчас растет в садике при ее доме в Госфорде, а мама подарила мне бонсай. Теперь это деревце стоит на балконе у меня в Мэнли.

– А еще я подарила тебе миленький маленький керамический горшочек с цветком. Я его на рынке купила, – улыбаясь собственным воспоминаниям, произнесла Пета.

– Цветок завял еще до того, как ты мне его подарила!

– Да, – подмигнув мне, сказала Пета. – Мне казалось, что и так сойдет.

– Пета!

Я перевел взгляд на Лайлу, но обе женщины рассмеялись, а Лайла взмахом руки с зажатой в ней гирляндой развеяла мою обеспокоенность.

– Она шутит, Каллум. Ведь растения в маленьких горшочках надо часто поливать, но мы с мамой этого не знали. И до сих пор не знаем…

Негромко посмеиваясь, Лайла бросила взгляд на маму. Короткий миг общей печали. Меня поразило, что они способны относиться не без доли юмора к смерти горячо любимого, как я уже понял, мужа и отца.

Они продолжили украшать елку, а я молча встал и вышел на террасу, где растянулся на сплетенной из лозы скамье и принялся глядеть на океан. Уже наступил вечер. Небо было подернуто светло-лиловым и оранжевым светом. На моих глазах день клонился к своему завершению.

Позади меня Лайла и Пета смеялись, обмениваясь рождественскими воспоминаниями. Меня удивляла степень их эмоциональной привязанности друг к другу. Я мало знал об отце Лайлы, но мне казалось, что и без этого я чувствую глубину их скорби. Меня утешало то, что они, судя по всему, перенесли свою утрату куда легче, чем я. Все мои мысли сейчас вращались вокруг этого. Прошло уже десять лет, а я до сих пор не мог думать о смерти матери без того, чтобы у меня что-то не сжалось в груди. Иногда мне казалось, что я так и не смогу думать об отце без иррационального гнева за то, что он не сумел жить дальше без нее.