В это утро разминка понадобилась ему как прикрытие, и он должен вернуться домой достаточно утомленным и запыхавшимся, поскольку Эвелин далеко не дура. Вообще-то она и без того догадывалась, что его занятость лишь отчасти вызвана политической деятельностью. Но вряд ли ей могло прийти в голову, что он способен в столь ранний час оставить дом для встречи с другой женщиной.

После нескольких приседаний, взмахов руками с поворотом туловища и наклонов с попытками достать рукой носки спортивных туфель он неторопливой трусцой двинулся по тротуару и, достигнув угла, свернул на Тридцать первую улицу, где взял курс на Эр-стрит. Если он когда и изнурял себя, так это теперь, хотя Дамбертон Оукс находился всего лишь в нескольких коротких кварталах от дома. Он ускорил бег и вскоре почувствовал сердцебиение.

Утренний воздух был еще довольно прохладен, но к тому времени, как Харрисон достиг Эвон Плейс, он вспотел и дышал тяжело. Его доктор, Марк Филдмэн, пообещал ему, что он лишится здоровья, если будет перегружать сердце беспорядочной жизнью, какая позволительна лишь в молодости. Все эти годы курения не прошли даром, говорил ему Марк, и добавлял:

— Можно подумать, что вы рекламщик табачной продукции, а не политический деятель. Это непростительно.

И, кроме особых случаев, Харрисон больше не курил.

Хотя недавно поймал себя на том, что все время лезет в пустой карман, где раньше носил пачку сигарет. Многолетняя привычка, что поделать. Как-то раз он забыл, что бросил курить, когда перед сном вышел, как прежде, в патио, чтобы выкурить сигаретку. Кончилось тем, что он выкурил эту одну сигаретку, первую за месяц воздержания. И пока он курил, ему казалось, что рушится весь его отрегулированный и благоустроенный мирок. А ведь когда он предстанет перед избирателями, все должно быть безукоризненно — его работа в сенате, личная жизнь, способ проводить свободное время и даже его здоровье. Ведь это существенная часть игры. Ему ли не знать.

Размышляя о политике, Харрисон незаметно для себя вышел на прямую, ведущую к садам возле Дамбертон Оукс. Осознав это, он остановился, чтобы перевести дыхание, а потом медленно прошел последние несколько дюжин ярдов, чтобы не встретить Мэджин в состоянии полного изнеможения. К своему неудовольствию, он увидел, что юная женщина с каштанового цвета волосами ожидает его у входа. Подойдя к ней, он даже не попытался скрыть раздражения, проступившего на его лице:

— Почему ты стоишь снаружи? Здесь нас могут увидеть.

— Прости, — сконфуженно сказала она, — но сады еще закрыты. Когда я звонила тебе, то не знала, что они открываются позже.

Харрисон прочитал надпись на ограде: время открытия действительно настанет часом позже.

— Надеюсь, здесь есть где укрыться? — сказал он, оглянувшись вокруг и с трудом переведя дыхание. — Не можем же мы торчать тут. Пойдем к парку.

Он взял ее под руку, и они прошли вдоль ограды. Огромные темные глаза Мэджин Тьернан были прекрасны, как и всегда, но Харрисон заметил это и умилостивился только сейчас, когда они в молчании шли по тротуару. Оторвавшийся от ветки лист, падая, медленно проплыл мимо них в тихом утреннем воздухе. Харрисон, все еще встревоженный возможностью попасться кому-нибудь на глаза, искал укромное место, где они могли бы присесть.

— Я же просил тебя никогда не звонить мне домой, — сказал он после того, как его дыхание окончательно пришло в норму.

— Прости, что я сделала это. Ведь твоя жена не знает меня. Я сказала, что я твоя сотрудница.

— Эвелин знает всех моих сотрудниц, Мэджин, во всяком случае всех тех, кто может звонить мне в шесть сорок пять утра.

— Я боялась, что позже не застану тебя. А мне нужно поговорить с тобой до того, как ты уйдешь на работу.

— Да у меня до вечера никаких особых дел нет. Кроме встречи с Томми Бишопом в час, это по семейной части. А потом — ланч с братцем.

— Я ведь не знала…

Они нашли удачно стоящую скамейку: с улицы незаметно, а вид с нее открывается прекрасный, прямо на Рок-Крик парк. Мэджин сидела с поникшей головой, не проявляя желания посмотреть на него. Он изучал ее профиль, опущенные глаза, ее грудь и всю фигурку под синим драпом костюма. Мэджин Тьернан принадлежала к числу тех хорошеньких, полногрудых женских особей, чья суть — сексуальность, а все остальное — лишь контекст. Ему нравились ее понятливость и добросердечие, но все ее достоинства бледнели перед физическим совершенством, которым она и пленила его.

Вот и сейчас Харрисон почувствовал возрастающее желание и сумел подавить гнев. Он взял ее за руку.

— Что за спешка, Мэджин? Зачем я тебе так срочно понадобился?

Она впервые с тех пор, как они встретились, посмотрела на него. На лице ее отчетливо проступало страдание. Это удивило его. Других людей он часто видел в расстройстве. Даже Эвелин имела подчас несчастный вид по причинам, которые ему казались неосновательными. Женщины вообще более обидчивы и гораздо легче мужчин расстраиваются; часто их выводят из равновесия такие вещи, о которых мужчине не придет в голову даже задуматься. Но чтобы Мэджин имела такой разнесчастный вид…

— Так что же случилось? — снова спросил он.

— О Господи… — Ее глаза увлажнились. Не хватало еще только, чтобы она заплакала. Но она сжала свои пальцы в кулаки и постаралась овладеть собой. — Харрисон… Харрисон, я беременна.

Младший сенатор от штата Мэриленд окостенел. Его хватило лишь на то, чтобы переспросить:

— Беременна?

Мэджин опустила глаза, позволив накопившимся слезам скатиться по щекам и упасть ей на грудь.

— Иисусе… — простонал он, обретя наконец способность говорить.

Голова его поникла, он уронил ее в ладони и сидел неподвижно, уставив локти в колени, с закрытым лицом. Он пытался осмыслить то, что она сказала. Затем поднял голову и посмотрел на нее.

— Ты уверена? — Мэджин кивнула. — Ты показывалась доктору?

— Да. И сделала анализы — результат положительный.

— Иисусе Христе!

Подобной беды он всегда страшился, но судьба до сих пор была милостива к нему. А теперь вот пришел и его черед…

— Скажи, как это ты так залетела?

Снова гнев, помимо его желания, начал овладевать им.

— Сама не знаю. Я всегда предохранялась, но…

— Хреново! — сказал он, стукнув кулаком по сиденью скамьи. — Совсем хреново, Мэджин. Будь оно все проклято! — Она со страхом взглянула на него и отвернулась. Харрисон взял ее за подбородок и заглянул в глаза. Его пальцы были жесткими, и она попыталась высвободиться, но он не отпустил ее. — Это что, от меня? — спросил он дрожащим голосом.

Глаза Мэджин переполнились ужасом и гневом.

— Конечно! От кого же еще?

Харрисон отвернулся и запустил пальцы в свою полуседую шевелюру.

— Прости, что я спросил, но я всегда сомневался, могут ли у меня быть дети…

— Хорошо, Харрисон, теперь ты видишь, что у тебя могут быть дети… И даже уже есть. Осталось шесть с половиной месяцев!

Эта любовная связь впервые в его жизни продолжалась очень долго. Он никогда не встречал никого, кто бы так сильно захватил его воображение. До встречи с Мэджин секс был для него просто игрой, чем-то вроде салочек — осалил и убежал. Сенатор овладевал женским существом, потом, как говорится, встряхивался и двигался в сторону очередной партнерши. Правила игры диктовали кратковременность встреч: малышки-хихикалки, случайные самочки, на которых нет смысла задерживаться.

Но вот с Мэджин, как выяснилось, не так-то просто расстаться. Встреча следовала за встречей, и самое странное, пока он был с ней, никто больше не привлекал его до такой степени, чтобы он хоть раз предпочел новинку становящейся уже привычной Мэджин. Вот он и доигрался! И он вдруг потрясенно осознал, что игры кончились.

— Мэджин, ты что, хочешь это оставить? Ты действительно хочешь обзавестись бэби?

Она не поверила своим ушам: неужели он сказал это?..

— А чего бы ты хотел? Чтобы я сделала аборт?

Он не ответил. После нескольких минут молчания глаза ее сузились.

— Нет, не могу поверить, что это ты спросил. Я серьезно отношусь к религии. Не знаю, как ты, а я не стану уничтожать собственного ребенка.

Новые интонации ее голоса, вообще нечто новое в ней, чего раньше он не замечал, подавляли его.

— Я бы тоже не стал… — пробормотал он. — Но… Бог мой!..

Какое-то время она сидела словно окаменев. Потом спросила:

— Харрисон! Объясни мне… Когда ты обращаешься ко всем людям…

— Да! Да, Мэджин! Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но эта история погубит меня…

— О чем мы говорим? Разве мы говорим не о нашем ребенке? Не о человеческом существе?

Харрисон снова запустил пальцы в свою шевелюру, в эту соль с перцем, что-то бормоча себе под нос. Мэджин заплакала. Ему стало плохо, он даже почувствовал тошноту.

— Перестань, Мэджин, не плачь, прошу тебя.

Она посмотрела на него с презрением.

— Ты переживаешь из-за своих избирателей? — спросила она. — Тебя волнует, что подумают люди?

— Иисусе! Мэджин!.. Конечно, я думаю и об этом. А ты совсем этого не учитываешь?

— Боже мой! И зачем только я полюбила этого человека?

Харрисон растерялся и даже не понял, польстило ли ему сказанное ею или обидело. Сознание его все еще металось между яростью и угрызениями совести. Он встряхнул головой и уставился в пустое небо.

— А как насчет Эвелин? — спросила она спустя минуту.

— Прошу тебя, давай не будем говорить еще и об этом. И без того достаточно огорчений.

— Хорошо, но как будет с нами? Случившееся что-нибудь переменит?

В последние месяцы он позволил их отношениям зайти слишком далеко и обрести некую двусмысленность. Однажды в момент страсти он заговорил о возможности их брака. Мэджин вцепилась в эту мысль так крепко, как может только женщина.