Она вздохнула было, но, видимо, уловив созревшую в свою сторону попытку к сопротивлению, снова заговорила быстро:

– Нет, вы не думайте, мне ваши поползновения, между прочим, очень даже понятны! Мы ведь тоже… Мы сюда из маленького городка приехали, Дениска тогда еще и в школу не ходил. Квартиру там продали, здесь комнату в коммуналке купили. Муж у меня очень долго в мелких чиновниках сидел, никаких перспектив не было… Господи, да как мы только не изворачивались, чтобы ему движение по карьерной лестнице организовать! Все эти обеды в ресторанах для нужных людей, дорогие подарки к праздникам… Годы ведь жизни на это положены, годы! Причем лучшие годы! Вы знаете, сколько надо на лапу дать, чтобы заполучить хоть какое-то мало-мальски приличное место? А как нам квартира в элитном доме досталась, вам рассказать? Я, помню, колготки себе боялась купить, все время в брюках ходила, чтобы лишнюю копейку сэкономить! Я уж не говорю о взятках…

– На взятки, что ли, экономили-то? – вдруг вырвалось у Лины нервно-насмешливо.

– Да! Да, если хотите! Именно так! У самой колготок нет, а я мужу – костюм за тысячу долларов, чтобы выглядел прилично! А в карман пиджака – конвертик с деньгами! Я столько лет впроголодь жила, одними только мечтами о хорошей жизни… Даже не для себя, для сына скорее… А теперь – что? После всего этого я должна раскрыть объятия вашей нищей дочери? Пустить ее в свой устроенный комфортный мир? Поделиться нажитым состоянием? Да окститесь, женщина! Я что, похожа на сумасшедшую?

– Ой… А ведь и впрямь – похожи… – вдруг сами собой родились в голове Лины нужные слова. – То-то я думаю, чего это меня сковало всю, когда вы сюда вошли? Энергия сумасшествия – она, знаете ли, заразительна. И потому уходите, женщина, прошу вас. Мы с дочерью нисколько не будем огорчены вашим уходом. Одно только обстоятельство в этой истории удручает – любовь жалко. Любовь вашего сына и моей дочери…

– Ах, вас обстоятельство удручает? – скривила лицо мать Дениса. – Надо же, слово-то какое хорошее придумали – удручает… Еще и любовь сюда приплели. Красиво звучит, конечно. Любовь, надо же…

– А вы что, никогда раньше этого слова не слышали?

– Ну почему же не слышала? Я тоже иногда мыльные сериалы по телевизору смотрю. Иногда и всплакну от умиления, не без этого. Там тоже, знаете, бывает любви жалко. То есть… удручает. Но чтобы в реальную жизнь все эти страсти переносить… Это же даже не смешно, честное слово! А с вашей стороны – глупо и бездарно. Надули себе воздушный шарик, чтобы взлететь да протянуть руки к чужому состоянию, дураков нашли? Отчего ж ваша дочь в слесаря не влюбилась, интересно?

– А отчего ваш сын не влюбился в принцессу государства Монако, к примеру? – поинтересовалась Лина. – Вы этим вопросом не задавались?

Незваная гостья растерялась.

– Мам, не надо… Прекрати, мам… Пусть она уйдет… Выгони ее, мам!

Голосок Жени от двери пропищал таким скорбным отчаянием, что обе женщины дружно повернули к ней головы. По-разному, конечно, повернули. Лина – с испугом, гостья – с возмущением. Женька стояла, прижав кулачки ко рту и широко распахнув глаза, тряслась мелкой дрожью, как в лихорадке.

– Женечка, успокойся, что ты…

Лину будто ветром с дивана снесло, она бросилась к дочке, обхватила руками, прижала изо всех сил к себе, пытаясь отгородить от чужой злобности. Нет, как это она взяла и увлеклась глупейшим диалогом и совсем про Женькино присутствие в комнате забыла?

– Пусть она уйдет, мам… Выгони ее, пожалуйста! – трясясь в ее руках, снова проговорила Женька сквозь дробное клацанье зубов.

– Вот! Вот, пожалуйста, полюбуйтесь! – резко вскинула гостья в сторону Женьки руку. – Что это значит – выгони? Что это за маргинальное воспитание? И попробуйте мне сказать после этого, что я не права! А еще туда же – любовь какую-то приплели…

– Вы бы, уважаемая, для начала на собственное воспитание внимание обратили, оно у вас, если сказать мягко, далеко не аристократическое, – с удовольствием ощутила Лина долгожданный металл в своем голосе, – ворвались в чужой дом с криками, руками машете… А мы с дочерью, между прочим, в гости вас не приглашали. И не надо мою дочь оскорблять, пожалуйста. Она прекрасная, умная и воспитанная девушка. По крайней мере, ей в голову не придет вот так, в чужой дом с оскорблениями врываться. И я вас очень вежливо прошу – покиньте наш дом, пожалуйста. И чем скорее, тем лучше. Будьте так любезны.

– Ой-ёй-ёй… – вдруг скорчила злую гримаску гостья, собрав лицо востроносой куриной гузкой. – Какие мы тут все вежливые, смотрите-ка… Бедные, но гордые, да? Вот и сидите и не высовывайтесь никуда со своей гордостью! Кушайте хлеб с маргарином и радуйтесь! Куда вы полезли со свиным рылом в калашный ряд? Тьфу!

– Не надо здесь плевать, уважаемая, – с нажимом проговорила Лина. – Если уж вам так приспичило плюнуть, сделайте это в подъезде. Или до своего калашного ряда дотерпите. Уйдите, прошу вас. Не провоцируйте меня на применение физической силы.

– А что, можете?

– Могу.

Почуяв, видимо, в голосе Лины и впрямь для себя нехорошую перспективу, гостья торопливо поднялась из кресла и опасливо шагнула в сторону двери:

– Я ж и говорю – маргиналы… Дайте, дайте мне пройти!

Потянув Женьку за плечи, Лина отступила, давая дорогу. В прихожей, взявшись за ручку двери, женщина вдруг развернулась, выставила в их сторону указательный палец:

– Но вопрос мы решили, надеюсь?

– К счастью, у нас нет с вами общих вопросов. Да уйдете ли вы уже, наконец?! – рявкнула Лина.

От звука захлопнувшейся двери Женька вздрогнула, выгнулась в руках матери, будто ее стегнули розгой по худой спине.

– Тихо, тихо, моя девочка… – ласково провела руками Лина по вздрагивающим плечам. – Тихо, все уже закончилось… Пойдем, я тебя в твою комнату отведу, тебе полежать надо. Сейчас водички принесу…

Послушно вытянувшись на постели, Женька уставилась в потолок, не мигая, потом резко села, обхватила мать за шею, прошептала в ухо тоненько, слезно:

– Мам… Ну почему? За что она с нами так? Что мы ей плохого сделали? Я же… Я же ни в чем не виновата, я же всего лишь ее сына полюбила… За что?

– Женечка, милая… Сейчас можно кучу всяких вопросов задать и ни на один из них не получить вразумительного ответа… Как мне сегодня один умный человек сказал – каждый сам распоряжается своим сознанием. Его чужим добрым вмешательством не почистишь и противопаразитную инъекцию в него не введешь.

– Какую инъекцию, мам?

– От вожделения и бездостоинства, Жень. Понимаешь, эту женщину просто пожалеть надо, потому что она больна, безнадежно больна. Слышала же, какими способами она лезла в свою состоятельную жизнь? Как топтала свое богом данное человеческое достоинство?

– Да, слышала…

– Ну вот тебе и результат, прямо-таки мефистофельский. Отдай душевные природные качества – получишь богатство и глупую спесь в придачу. Наверное, самые страшные формы спесивости наблюдаются именно у тех, кто, как она, сделал такую вот отчаянную попытку – вылезти из грязи в князи. По-моему, очень жалкое зрелище…

– Да, мам. Наверное. Только все это – слова, хоть и правильные. Что мне от них? Я же его люблю, мам… И Денис… Я знаю, он меня тоже любит! Я точно знаю! Что нам теперь со всем этим делать, мам?! Как жить?

– Я не знаю, Женечка… Не знаю. Наверное, как-то перетерпеть надо. Я не знаю, что тебе еще сказать…

Они всхлипнули в унисон, расплакались, вжавшись друг в друга и смешивая на щеках общие слезы. Постепенно Женька обмякала, безвольно опустила руки. Свалившись в подушки, подтянула коленки к животу, отвернулась к стене, затихла, лишь изредка содрогаясь в запоздалых слезных конвульсиях.

– Жень… Давай я тебе горячего чаю с медом принесу? – предложила Лина. – Попьешь?

– Нет, мам… Не хочу.

– А может, съешь чего-нибудь?

– Нет, не надо.

– Тогда – валерьянки, что ли? А еще лучше – коньяку! Немножко! Давай, а?

– Ты иди, мам… – помотала головой Женька. – Можно, я одна побуду? Спасибо тебе, ты иди…

– Ну хорошо… Я тебя одеялом укрою. Ты поспи, Жень… До утра поспи, а там… Там видно будет, как жить. Утром всегда все понятнее, Женечка…

Накрыв Женьку одеялом и подоткнув его со всех сторон, Лина на цыпочках вышла из комнаты, постояла у двери, прислушиваясь. Тихо. Не плачет вроде. Наверное, это плохо, что не плачет?

На кухне дрожащими руками налила в стакан коньяку, выпила одним глотком, поплакала еще сама с собою вволю. Показалось, отпустило немного, даже смятение улеглось, размылось по всему организму. Странно, но и злости от случившегося тоже как будто не осталось, был только страх за Женьку – как-то она переживет все это?


Ночью так и не удалось уснуть. Лина закрывала глаза – начиналась круговерть лиц, одно сменяло другое, и обрывки брошенных фраз проносились в голове, как пули. То Динино пьяно-насмешливое ясно слышалось – «…кто такая – революционэрка Клара Цеткин? Роза Люксембург?», то вдруг всплывало злое ухоженное лицо недавней гостьи – «…надоело в убогости жить, маргиналки? Одним прыжком в приличную жизнь проскочить захотели?» Вздрагивала, садилась на постели, таращилась в темноту, отирая холодный пот со лба. Потом на цыпочках кралась к двери в Женькину комнату, заглядывала, прислушивалась. Тихо… Подозрительно тихо. Да жива ли она? Подходила, склонялась, клала руку на лоб, ловила сонное слабенькое дыхание. Почуяв руку на лбу, Женька стонала, переворачивалась на другой бок, вздыхала длинным всхлипом. Ну, ладно. Жива, и слава богу. А с остальным… Остальное – время вылечит. Хоть и обидно до слез, до боли записывать любовь в это безликое «остальное». Женькину любовь… Надо же, опять оно возникло из небытия, из собственного, давно пережитого – а как же любовь-то?