– Пока-пока, мам… А выглядишь и впрямь классно! Сногсшибательно просто!

* * *

Захлопнув дверь, она понеслась вниз по лестнице, унося с собою дочерний комплимент. Мелочь, а приятно, черт возьми! Нет, это понятно, конечно, что относительно классности и сногсшибательности – явный перебор. Никакая она не классная и тем более с ног никого не сшибает. Обыкновенная женщина из толпы. Росту среднего, масти неброской, северно-блеклой. Волосы русые, сроду некрашеные, стрижка удобным каре. Косметики – чуть. Но и законные сорок ей тоже никто не дает. Как выразилась когда-то Люся, ближайшая подруга и соседка – «слишком уж гнуча да прыгуча для сороковника». Ей и самой иногда казалось, что застряла возрастом где-то в районе двадцати. В юности то есть. Произвела на свет Женьку, там и застряла. Потому, наверное, что не зациклилась на своей участи матери-одиночки, как мама когда-то. Подумаешь, мать-одиночка! Зато у нее теперь Женька есть. Да все, все у нее есть! И дом, и работа, и гнучесть-прыгучесть, и два утренних часа с жизнью в обнимку… И даже своя философия относительно женского одиночества с годами выстроена.

Нет, и в самом деле… Чего его так ругать, это самое одиночество? Ругай не ругай – оно от этого никуда не исчезнет. Наоборот, с ним дружить надо, если уж оно в твоей жизни приключилось. Да, тяжело. Да, холодно. Временами тоскливо. Но не смертельно же. Наоборот, надо ему улыбнуться, руку протянуть да себе во благо использовать. Как используют, например, скисшее в простоквашу молоко. Если взбить его с мукой да с яйцом да пустить на оладушки – объедение будет. Никто и не вспомнит, из чего они получились.

Ах, одиночество, одиночество, сколько тобою женских судеб загублено! И совершенно несправедливо, между прочим! Не так уж и холодна твоя берлога, как пугливо ее рисуют те, загубленные, со своею тоскою в ней застрявшие. А если – прочь эту тоску? Если поднатаскать в эту берлогу веточек смирения да листьев тихой душевной мудрости, да хвойных иголок мягкого насмешливого оптимизма, да устелить ими дно, да обуютиться, притереться, примоститься, глядишь – а жизнь-то и впрямь удалась… И нет необходимости вверх карабкаться, высовывать голову да взывать с тоскою – где ты, мой сердешный мужчина-спаситель? Приди, протяни руку, вытащи меня из берлоги! Видишь, как я тут бьюсь, все коленки в кровь исцарапала, пытаясь наружу выбраться…

И она вот так же взывала, было дело. Теперь вспоминать тошно. И забыть – тоже не получается. Не дает себя забыть «спаситель», звонит хоть и редко, но регулярно. Петей спасителя зовут. Петечкой.

Поначалу, когда образовалась их связь, она даже размечталась, что все у них образуется, как в мелодраматическом сериале, где герой, вдоволь настрадавшись от стервы-жены, решается на отчаянный шаг, то бишь уходит к любимой и любящей женщине, с собой даже и зубной щетки не взяв. А что? Сейчас именно такие сериальные сюжеты в моду вошли. Никто психологией всяких там «зимних вишен» не завлекается. Чем проще, тем лучше. Помучился, влюбился, порвал, ушел. И она про Петечку тоже так полагала. А зря. Хотя потом смирилась. Ну и что, пусть женат. Зато он, Петечка, ее любит. Помогает. Поддерживает. Будут какие трудности – руку протянет.

Нет, оно так все и было, конечно же. И помогал, и поддерживал, и руку протягивал. И любил – раз в неделю по субботам, когда мама с Женькой к маминой подруге на дачу уезжали. А потом…

Нет, почему все-таки человек так странно устроен? Можно сделать для него десять добрых дел, а потом взять и в него же маленько плюнуть… Обидно, что запоминается именно плевок, а не предыдущие десять добрых дел! Так, наверное, большинство из нас и устроено. Потому что десять больших и добрых дел не то чтобы совсем обесцениваются, но становятся неким досадным недоразумением, неоплаченным тягостным долгом. Обидно – жуть! От обиды и обидно. Вроде как и помнить надо о десяти добрых делах с благодарностью, а тут – плевок… Так глупо люди, бывает, и разбегаются: добрые дела творящий – в одну сторону (он-то как раз про свои добрые дела помнит!), а «оплеванный» – в другую. И у каждого – своя правда. Отдельная.

Вот и с ней так же произошло. Вроде и просьба-то, к Петечке обращенная, была по сути так себе – маму из больницы домой привезти. На первый взгляд – ничего особенного. Просьба как просьба. А Петечка прямо взъярился! Прошипел в телефонную трубку – не вмешивай, мол, меня в свои семейные дела… И акцент нехороший такой сделал на слове «семейные». Да не в акценте даже и дело было! Просто нутром почуялось Лине в его тоне что-то для себя очень обидное. Подстрочник какой-то. Одним словом – плевок. Трубку положила, будто утерлась. И вся любовь прошла. И мама потом умерла, недели не прошло, как из больницы выписалась.

Нет, он потом сильно извинялся, конечно. Неприятности, мол, на работе были, и кризис, и начальник злой. Он и сейчас периодически звонками извиняется. А толку? Как говорится, нет Петечки, нет проблемы. Что ни говори, а на дне собственной берлоги лучше. Уютнее как-то, надежнее. И утираться лишний раз не надо.

Нет, чего это она с утра – про Петечку? Не надо, не надо! Вон автобус к остановке подруливает, как всегда, переполненный. Надо сгруппироваться и протолкнуться, времени до начала рабочего дня – в обрез. Новая начальница Елена Эрастовна страсть как не любит опаздывающих.

Поначалу она была никакой не Эрастовной, а просто Леночкой. Как появилась в их многочисленной бухгалтерии – никто толком уже и не помнит. Наверное, родственница чья-то, из тех, из начальственных. Милая улыбчивая блондиночка, любительница цветных колготок, ярких журнальчиков и чего-нибудь сладенького к чаю. Сидела себе тихо в уголку, на избыток рабочих обязанностей не претендовала. Казалось бы – куда ей в начальницы? Как образно говорила экономист Таня Сибирцева – и лапоть не свистел.

Когда их главный бухгалтер, незабвенная Ксения Борисовна, запросилась на пенсию, ни у кого и вопроса не возникло, кто должен занять ее место. Все головы дружно повернулись к ней, к Лине, – вперед, Смородина! Вот и твой час настал. Чего уж греха таить, и она так думала. Но, как говорится, подчиненный предполагает, а начальство располагает. Не зря, не зря Леночка в своем уголку столько времени отсиживалась. Тут же вывели под рученьки на белый свет, представили коллективу – вот она, ваш новый главный бухгалтер. Просим любить и жаловать. Да еще и отчество у нее под стать оказалось – Эрастовна! Вполне начальственное.

А дальше и вообще у них полный бухгалтерский беспредел пошел. Как-то так получилось, что все высокооплачиваемые заботы-обязанности, которые вполне справедливо несла на себе Ксения Борисовна, незаметным образом перераспределились меж другими сотрудниками. Кроме Леночки, конечно. Простите, Эрастовны. За ней осталось, если все это красиво обозначить, только «общее руководство» коллективом бухгалтерии. Очень, очень общее руководство. Можно сказать, помпезно-символическое. К тому же она еще и весьма болезненной оказалась. Очередной приступ неведомой болезни случался аккурат накануне квартального отчета, тютелька в тютельку. Да это, в принципе, и ничего, они только рады были. Не лезет в напряженную минуту со своим «общим руководством», и на том спасибо.

Опа! Задумалась, чуть свою остановку не проехала! Хорошо, сзади дядька какой-то ее к выходу тараном пропер, иначе бы не успела. Но пуговицу на кармане жакета оторвали-таки. Начинается рабочий день, прости меня господи…

– Привет, Лин! Да не беги, не опаздываем еще!

Цепкие пальцы Тани Сибирцевой ухватили ее за локоток. Возя ладошкой по карману с оторванной пуговицей, Лина прокрутилась вокруг себя, рыская взглядом по асфальту. Может, пуговица вместе с ней из автобуса выскочила?

– Что с тобой, Лин? Потеряла чего?

– Да вот, пуговица… Где я теперь такую найду?

– А, ерунда! Оторви от другого кармана, и все дела! Будто так и було!

– Да? И впрямь… И что бы я без тебя делала, Тань?

– Та пропала бы, як та дивка на сеновале! Смотри, смотри, наша-то Эрастовна… На новой машине прикатила! Да не зырь так нагло, чуть голову вправо поверни… Ишь, картинка! Чистый Голливуд! Песня! «Коламбия Пикчерз» не представляет!

Картинка была действительно та, что надо. Искрящаяся металлическим серебром новенькая иномарка неуклюже втиснулась в ряд машин, припаркованных около входной двери офиса, моргнула поднимающимися тонированными стеклами. Тут же из распахнутой дверцы показалась ножка в туфле-лодочке, потом другая, потом и сама Леночка Эрастовна выпорхнула нежной бабочкой. Элегантная – жуть! Костюмчик, причесочка, строгое выраженьице лица. Сумочка, папка с бумагами под мышкой. Процокала пару шагов по асфальту, нежно повела ручкой назад, и машина радостно пискнула, закрываясь на все замки.

– Слушай… Мне вот интересно – чего она в папке носит? – задумчиво проговорила Таня на ухо Лине. – Журналы, наверное? «Космополитен», «Караван», «Дом‐2»?

– Ну почему сразу – журналы? Может, вообще ничего не носит? – в тон ей так же задумчиво изрекла Лина.

– Думаешь, так, для понтов?

– Да ладно тебе, Тань! Чего мы к девушке привязались? Говорят, завидовать надо молча.

– А и действительно! Ох, не любим мы, старые грымзы, молодых, способных и талантливых! Так и норовим слюной зависти подавиться! Сейчас еще и машину пойдем поцарапаем!

– Тань, уймись!

– А машинка, гляди, ничего себе… Дорогая, наверное. Отчего ж такую дороговизну и не позволить – при большой-то зарплате и можно. Заслужила девка, чего тут скажешь. От каждого – по способностям, каждому – по потребностям. В твои потребности такая машинка не вписывается, а, Смородина?

– Нет. В потребности не вписывается. Только в способности.

– Ну… Способности – это дело десятое. Способности нынче за руль приличной машины не пристроишь. Вот если б ты была племянницей шефа, то одно бы другому не помешало. А так… Приходится лишь со способностями жить, а потребности куда подальше засунуть. В общем и целом все закономерно.