л'Эн Аликс де - Бестолковая святая

Я проваливалась в сон, опять просыпалась, видела перед собой знакомые и незнакомые лица, всякий раз сомневаясь в собственной адекватности. Что до врачей, они, по всей видимости, были вполне мной довольны и называли темпы выздоровления «просто замечательными»: подумать только, не прошло и двух часов, как она вышла из комы, а ей уже отключили аппарат искусственного дыхания! Но я точно знала: со мной что-то не так. Откуда, скажите на милость, такая безумная радость при виде записки от детей четырнадцати и одиннадцати лет, написавших: «Вот это класс!!! Мамумусечка, скоро ты будишь дома!!! Целу, Поль и Адель»? В нормальном состоянии меня охватило бы естественное беспокойство по поводу их успеваемости. Почему я ничего не почувствовала, получив телеграмму от моего кумира, Жерара Ланвена[6], написавшего: «Желаю скорейшего выздоровления моей любимой собеседнице из «Модели»»? Почему тот факт, что я несколько минут находилась в состоянии клинической смерти, вызывает у меня всего лишь вежливый интерес, а созерцание облетевшей липы в больничном дворе — полное блаженство? Отчего я не вою волком, валяясь в университетской клинике на южной окраине города, непричесанная, ненакрашенная, облаченная в дешевую бледно-желтую синтетическую ночную рубашку, а воспринимаю все это как необыкновенное, даже захватывающее приключение?

Моя встреча с Карлом Лагерфельдом наверняка сыграла в этом свою роль, но, когда я поведала о ней своим врачам, они обменялись понимающими улыбками: «Передозировка нейростимуляторов, типичная для состояния клинической смерти». Пьер тоже не поверил, даже не дослушал. Как только я описала Бога-Карла, он тут же меня перебил и изрек с безапелляционностью человека, получившего в 1978 году степень бакалавра по естественным наукам:

— У тебя в мозгу нарушился химический обмен. Даже если допустить, что Он действительно существует, во что я лично абсолютно не верю, похож Он может быть только на Рональдиньо.

Единственным человеком, серьезно воспринявшим мой рассказ, оказалась дуэнья.

Страшненькая коротышка, которую я увидела при пробуждении, оказалась не глюком и — благодарение Господу — не зеркалом.

На следующий день она снова заявилась, когда у меня никого не было, час спустя после ухода всех посетителей. В полусне я увидела, что она поправляет мне подушки, и приняла ее за медсестру без халата, но очень скоро заметила, что она не обращает ни малейшего внимания ни на аппаратуру, ни на температурную кривую. Она уселась на шаткий стул, обитый искусственной кожей, вынула из пластикового пакета какое-то рукоделие и, не отрываясь от работы и ни разу на меня не глянув, заговорила:

— Вам очень по-нра-вит-ся у нас в больнице, здесь столько всего интересного — кружки творческого досуга, группы, где учат общаться.

Мне показались подозрительно двусмысленными не ее слова, а жизнерадостный тон. Я решила, что она пресс-атташе органов государственного призрения и хочет, чтобы я записалась на какие-нибудь курсы помощи выздоравливающим через смех, или в кружок коллективного плетения макраме, или еще в какую-нибудь лабуду. Я спросила, состоит ли моя незваная визитерша в штате больницы. Она усмехнулась, отрицательно покачала головой, не отрываясь от работы, минуту-другую молча тянула шерстяные нитки, потом отложила вязанье, с задумчивым видом придвинула стул к моей кровати и прошептала на ухо:

— Вы ничего не хотите мне рассказать?

Тут мне все стало ясно. Черт подери, эта чокнутая — нештатная проповедница или, того хуже, самочинный психоаналитик. Несмотря на слабость, я подскочила на койке:

— Предупреждаю, мадам, я больше не хожу к психоаналитикам. Последнего я посещала восемь лет, заплатила сумму, которой хватило бы на полный гардероб от Шанель, а узнала одно: я плохо сплю по ночам, потому что мой папочка погиб в аварии в два часа ночи.

— Я не копаюсь в чужих мозгах, — фыркнула она и протянула мне руку: — Простите, не представилась: Жермена Крике. Возглавляю «Добровольное общество помощи умирающим» при университетской клинике округа Ванвские Ворота.

«Помощь умирающим». Хорошенькое дело. Помню, как однажды в разговоре мы с Пьером пришли к согласию, что хуже смерти только бодрячки, уверяющие, будто они с радостью провожают людей в мир иной. Когда-то эта тема была очень модной, на разные ток-шоу на телевидение сбегались люди, жаждущие поведать, как можно сделать агонию приятной и пристойной. Мы просто балдели от этих вестников несчастья, излучающих любовь ко всему человечеству. Если есть в этой жизни момент, когда человек имеет право затаиться, так это на смертном одре. В обычном своем состоянии я бы тут же заорала, укусила ее, вцепилась ногтями, лишь бы эта женщина убралась из моей палаты. Но я была явно не в форме и просто сказала:

— Надеюсь, в ближайшие годы я не умру, так что вы зря хлопочете.

— Знаю, — ответила она и весело рассмеялась, — но сейчас в реанимации затишье, и мне нужно скоротать время, вот я и гуляю по коридорам. Вчера, идя с работы, я слышала, как врачи в вашей палате говорили о клинической смерти, и подумала, что вам захочется об этом поговорить. Здесь никто не принимает этого всерьез, а я верю. Ну что, расскажете мне, на кого он похож, наш небесный друг? Так, подумаем… Вы молоды… На Паскаля Обиспо[7]?

Я обомлела.

— Успокойтесь, мадам Орман-Перрен… э-э… а что, если я буду называть вас просто Полин? Не хотите отвечать? Что ж, будем считать это знаком согласия. Знаете, за пятнадцать лет моей работы я проводила в последний путь сотни людей, — продолжила она тем же игривым тоном. — Двадцать из них вернулись к жизни, и все рассказывали одно и то же. Туннель с ярким светом, мужчина или женщина, которых они знали и любили, встречает, успокаивает, рассказывает обо всех дорогих усопших и о том, что их ждет на той стороне…

— У меня все было иначе. Ни туннеля, ни ласковых слов, ни любимых покойничков. Я видела только Карла Лагерфельда, и он задал мне взбучку.

— Угу. — Жермена Крике задумчиво прикусила ноготь. — Понятно. А он вам… что-нибудь предложил? Какой-то договор?

У меня отвисла челюсть.

— Откуда вы знаете?

Она покашляла, разгладила складки на своей юбке-брюках из бутылочно-зеленого твида.

— Мне рассказывали о таком повороте дела, давно, в начале моей работы. Был один человек, который при жизни изрядно напакостил, впрочем, не мне судить, ну да ладно, в общем, там, наверху, это не понравилось. Он, кстати говоря, был автомехаником. Из тех, что обирают клиентов. С ним там познакомились, как с вами, и сказали, чтобы возвращался обратно на землю искупать грехи. Так он последние двадцать лет жизни был добровольным инструктором по вождению в «Ассоциации женщин на грани нервного срыва». А вы кто по профессии?

— Я как раз и занимаюсь обучением нервных женщин. Шучу. Я пишу статьи для «Модели».

— Надо же. Та самая «Модель», что на прошлой неделе поместила на обложку заголовок «Я променяла свекровь на накидку из лисьего меха и правильно сделала»?

— Как приятно, что вы запомнили… Я написала ту статью. Это материал «для продвинутых».

— Очень может быть, но там, наверху, «для продвинутых»… Во всяком случае, это многое объясняет. А что именно от вас потребовали?

— Сделать осмысленными мою жизнь, журнал, семью, чтобы вокруг воссияли красота и добро, в общем, все такое. Он сказал, что пришлет кого-нибудь мне в помощь…

— Вот как.

Жермена Крике побледнела и уткнулась в рукоделие. Потом мы обе долго молчали, и я пыталась осмыслить услышанное. Полный абсурд, с какой стороны ни возьми. Я взглянула на коврик Жермены и с изумлением обнаружила, что на нем изображены не лань с олененком, не замок Шамбор и не «Анжелюс» Милле, а… лысая голова. Сначала я приняла ее за голову Зинеддина Зидана, но тут провожатая убрала руку, и я поняла, что Жермена Крике создает портрет Иоанна Павла II. У меня вырвался вопль:

— Жермена, вы что, член секты «Свидетелей Иеговы», адвентистка Седьмого дня или что-то в этом роде? И работаете здесь, чтобы обращать больных в христианство?

Искренне возмутившись, она воскликнула:

— Ничего подобного! Обращение в какую бы то ни было религию запрещено нашей деонтологической хартией! Моя работа — облегчать людям путь к смерти, а не обращать их. Я католичка, и для меня большая радость видеть, как мои подопечные уходят в мир иной по-христиански, но не более того, ни в коем случае. Я никогда бы себе не позволила ничего подобного. — Она с довольным видом погладила свой пучок на затылке. — Самое большее, что я могу предложить, — короткая молитва в последнюю минуту. Я ничего никому не навязываю, все делается очень деликатно.

— Послушайте, я абсолютно ничего не понимаю. Я твердо убеждена, что разговор с Карлом мне не приснился, я помню родинку у него на лице, запах талька, которым он пудрит хвостик, сливовый цвет бархатного дивана, все это слишком конкретно, чтобы быть сном. А верите мне только вы. Но, если вдуматься, Жермена, истории с клинической смертью, указания с того света — все это совершенно иррационально!

— Иррационально? Безусловно. Но иррациональное повсюду вокруг нас, Полин. Вы что, правда думаете, что мир, в котором мы живем, разумен? Вот я, например, никогда не читаю журналы для женщин… («Оно и видно», — язвительно подумала я, глядя на ее синтетический жакет с золотыми пуговицами.) Тем не менее я могу смело утверждать, что масса женщин искренне верят: потрать они триста евро на сумочку от Hermes — и жизнь станет счастливее и радостнее. («Триста евро? Несчастная, да она не была в дорогом магазине со времен первого нефтяного кризиса», — умилилась я про себя.) Это совершенно иррационально, но я никого не осуждаю.