Нина устала. Ей хотелось домой, к маме. И вся эта дорога казалась теперь удивительно тяжкой, душной, слишком длинной… Словно что-то оборвалось в душе, где полчаса назад светлела на фоне горячего от солнца, выгоревшего неба белая церковь Покрова на Нерли, где все было так тихо, умиротворенно-красиво, так безбрежно, что сама душа тоже показалась Нине огромной и бесконечной, как небо над головой.

Ниночка будто заметалась, сама себя не понимая, не отдавая себе отчета в случившемся. Все стало мало и коротко, как платье, из которого она давно выросла. Все почему-то давило и раздражало, неожиданно окружающее оказалось мелким и незначительным все, кроме храма Покрова… Что вдруг случилось с ней? И почему все вокруг — пустое? И она сама, и ее придуманная любовь к Александру, и ее привязанность к детям?..

Нина задумалась. Но она ведь не просто их любит, а пытается чего-то добиться для себя с их помощью, доказать окружающим, какая она великолепная учительница, как много умеет, какие теории разрабатывает и проверяет…

А дети — не подопытные кролики и не материал для экспериментов. Они живые и будут жить так, как хотят. Никакие концепции и рамки не для них. И Нина с ее разработками и мечтаниями… Да, надо признаться себе самой: она пришла в школу, чтобы себя показать, о себе заявить… Только с этой одной-единственной целью…

Нина сжала горячие, потные, противные ладошки и опустилась на траву. Было очень плохо… Но почему?! Почему именно здесь и так неожиданно?!

Белые стены монастыря высились над нею, как крылья огромной птицы. И тут появилась она… Да-да, как раз в этот момент… Очень красивая молодая цыганка с толстой длинной косой. Склонилась над Ниной и пробормотала:

— Нюхнуть хочешь?

— Что? — не поняла Нина.

— Героин, кокаин, элэсдэ, экстази… — монотонно забубнила цыганка. — А то гляди, ломка будет… Вон уже сидишь, не встаешь на ноги, сил нет…

— Да у меня от другого их нет, — наконец, все поняв, обозлилась Нина. — Я не наркоманка! Просто устала… Плохо мне…

Цыганка присела рядом на корточки, распустив по траве веером яркую юбку.

— Беременная, что ли?

Нина отмахнулась:

— Да нет… Проблемы разные… Это сложно объяснить.

Цыганка внезапно с любопытством спросила, вглядываясь в лицо Нины темными глазами без всякого намека на зрачки:

— Любишь его?

— Кого? — удивилась Нина.

— Его, — флегматично повторила цыганка. — Сама знаешь кого. Своего парня.

— Нет, не люблю, — вздохнула Нина.

— А он тебя?

Темные глаза тлели жарким костром, разведенным давно и напрасно. Для кого ему гореть?..

— Он?.. Не знаю… Тоже, наверное, нет… А ты почему спрашиваешь?

Цыганка на прямой вопрос не ответила. Она будто разговаривала сама с собой.

— Да нет ее, любви этой… Кто там кому нужен… Мужики глаза только сальные пялят… Руки жесткие, грубые… Гадости говорят… Девка нужна им для постели… А для чего же еще? Грязь! Выдумали эту любовь… Вы, русские! — вдруг с ожесточением крикнула она. — Придурочные вы, живете набекрень!

— А вы ровно живете? — искренне удивилась Нина. — Вон наркотой торгуете…

— Жить-то надо, — философски отозвалась цыганка.

Как же она была хороша! Нина прямо залюбовалась ею, освещенной заходящим солнцем.

— Вы, русские, тоже торгуете. И воруете вовсю. Я сама сколько раз в электричках да в автобусах карманников видала… Только вы не замечаете, как они шуруют… Это меня не проведешь. Но мне они мигнули — и я молчу. Пускай свое дело делают!

— Свои люди в доску, — хмыкнула Нина.

Цыганка ее иронии не поняла.

— Ты, девушка, вставай поживее да иди к своим. А то наши прибегут…

Она не успела договорить, как откуда-то слева весело подлетели две цыганки постарше и загомонили, и заверещали, уговаривая на все лады Нину погадать. И про сглаз началась привычная песня, и про то, как его надо, просто необходимо снять, и про то, как потом у Нины все сразу станет хорошо да гладко… И появилась эта, третья, то есть четвертая, со злым золотым оскалом, видно главная, потому что остальные тотчас отступили почтительно перед ней, и Нина внезапно подчинилась ее воле, и встала, и пошла за ней… Куда, зачем… А та, молодая, с косой, неотступно и неслышно скользила по траве сзади и иногда шептала:

— Ничего не бойся, иди, я с тобой…

Они обе словно заклинали — одна, золотозубая, впереди, и вторая, с косой, сзади. Кто кого сильнее… И Нина между ними…

Она резко открыла глаза. Черная ночь за окном…

А что было дальше?..

Память будто устала, притомилась от излишнего напряжения и перестала трудиться. Яркие картинки летнего дня потускнели, почти стерлись, пропали…

И вдруг вспомнился горячий гневный шепот этой красотки с косой:

— Беги… Как только она уйдет… Я скажу, когда можно. Нет, я лучше рукой тебе махну, вот так, смотри… Не пей здесь ничего и не ешь. Поняла? Но беги отсюда не прямо, а влево, вон к тому лесочку. Он редкий такой, маленький, ты его быстро пробежишь насквозь. А там дорога… там народ… там уже тебе не страшно…

Как ей удалось сбежать, Нина не помнила. Знала одно: выполнила все повеления глазастой с косой. А на дороге, где мчались машины, внезапно увидела Наталью Ильиничну, возбужденную и энергичную, в окружении двух вяло переминающихся с ноги на ногу милиционеров. И закричала:

— Это я, я!

И Арбузова бросилась к ней, и обняла, и прижала к мощной груди…

Глава 26

Сева до конца дня никак не мог прийти в себя. Катя его ищет… А он — ее… Откуда она узнала про редакцию? Наверное, он сам когда-нибудь рассказывал ей, где редакция располагается. И Катя нашла…

— Расчувствовался! — резко бросил ему Николай. — Сейчас в Москву помчишься… Мы — туда, а она — сюда… Ситуация аховая… Ты вспомни, что Нинка рассказывала! Здесь она была, твоя Катя! Здесь она, а не там! Ты прямо всю душу из меня вынешь!

Сева понимал, что брат прав. И не знал, что делать. Он растерялся окончательно, запутался, мало отдавал себе отчета в своих действиях. И неожиданно решил посоветоваться с Юлей.

Юля слишком часто вспоминалась ему в его дурацком путешествии. Так часто, что он уже привык беседовать с ней и спрашивать у нее совета, как у самого себя.

— Ну, что скажешь? — обращался к ней Сева.

И Юля задумывалась. Прикусывала нижнюю губу. Между бровей появлялась неуверенная в себе морщинка, растерявшаяся от одиночества.

— Я вот что думаю… — начинала Юля.

Дальше начинались фантазии поэта — что бы она могла ему сказать…


Сейчас, едва выслушав рассказ Нины, комментарии Мухина и Арбузовой — куда же без них? — еле-еле дослушав пространный спич младшего брата, Сева ушел в комнату и набрал Юлин сотовый.

— Ау! — ответила Юля.

Она всегда так отвечала.

Падают желтые листья,

Тихие, легкие, добрые…

Осень скользит по земле… —

прочитал наугад Сева.

— Танка! — обрадовалась Юля. — Это я знаю! Ой, нет, это хокку! Да, Сев, я угадала?

Он засмеялся, очень довольный.

— Рад тебя слышать… А вот еще:

Что-то случилось со мной…

Я перепутал пути,

Разве так просто идти?

— Да нет, конечно, нелегко! — охотно откликнулась Юля. И встревожилась: — А что такое с тобой случилось? Ты не заболел?

— Нет, — сказал Сева. — Не заболел. А у тебя как настроение?

— Ой, да как! И скучно, и грустно, и некому челку подстричь… — весело отозвалась Юля. — Ремонт тут у нас в центре, небольшой. А ты чем там занимаешься?

— Ищем вот… — вздохнул Сева. — И найти не можем.

— Ты обязательно ее найдешь, да! — убедительно и уверенно сказала Юля. — Обязательно… — И замолчала.

— Почему ты молчишь? — встревожился Сева.

Юля помялась, но врать она не умела и не любила. Была тому не обучена.

— Я ее видела вчера у подъезда… Катю… Она тебя ждала, да… Долго стояла, потом пошла… Медленно и сгорбившись, как на похоронах…

Теперь замолчал Сева.

Он — здесь, а она — там… И что ему теперь делать?..

— Ты когда приедешь? — тихо спросила Юля. — Я уже все книги прочитала, что ты давал…

Да, надо ехать, подумал Сева. Юле книги искать…

— Я не поняла там у Теккерея, — продолжала Юля. — У него написано «роман без героя». А как же Эмилия? Она разве не героиня?

— Ты рассуждаешь как человек современный, живущий в эпоху эмансипации, — пустился объяснять Сева. — Поэтому для тебя «герой» — слово общего рода. А во времена Теккерея «героем» мог быть исключительно мужчина. Женщина считалась чем-то второй степени. Даже когда в девятнадцатом веке какой-то величайший по тем временам реформатор объявил о всеобщем избирательном праве — и это будь здоров был новаторский жест! — то «всеобщее» право подразумевало право голосования сугубо и только для мужчин. Тогда возникать о женщинах — это даже не вопрос. Это было просто немыслимо. Хотя сила женщины и ее власть над мужчиной были огромны во все времена. Вот тебе просто голые факты. У Грозного умерла молодая жена, и вскоре после того он «прославился» как диктатор и психопат. У Сталина в ранней юности умерла девушка. Та же история… И наконец, Клинтон начал бомбить Косово сразу после того, как у него «отняли» Монику…

Юля снова помолчала, осмысливая услышанное.

— Некоторые писатели-мужчины очень точно изображают психологию женщин.

— Да, вот, кстати, тот же Бергман — у него обычно главная героиня — женщина! — вспомнил Сева.

Было минутное замешательство, а потом Юля просто и непосредственно спросила:

— А что написал этот самый… Бергман?

Сева смутился: