— Хорошо, что все-таки чесноком, а не перегаром, — пробурчал Николай.

Писательница его не слушала.

— Я говорю экскурсоводше: «Пожалуйста, прекратите этот музыкальный терроризм! Мы о высоком говорим, а тут нам по ушам такой блататой!» А экскурсоводша отвечает: «Простите, но музыка не моя. Честно — мне самой она не нравится». И попросила водителя по требованию экскурсантов выключить. Выключили. Но потом я поинтересовалась, как фамилия водителя. Он прямо разъярился: «А на что это вам? Хотите — в турфирме узнавайте!» А я кричу: «Замуж за вас мечтаю выйти — вот и интересуюсь! Полюбились вы мне со своими песнями! А с мужем разведусь, нет базара! При чем тут фирма?» Он обалдел… А в милицию я тоже ходила.

Несчастная милиция, тихо вздохнул Николай.

— Экскурсоводша тоже дура приличная! Рассказывала в автобусе, что в Москве до сих пор существует секта скопцов. А Нинон — это еще до ее исчезновения было — спрашивает, глаза вытаращив: «А что, они себе там что-то в прямом смысле отрезают?!»

Нина покраснела. Мужчины опустили глаза.

— Дура-экскурсоводша усмехнулась: «Да не «что-то», а вообще все подчистую радикально!» Тогда Нинон задает второй вопрос: «А как они тогда до сих пор сохранились — у них ведь потомства быть не может?!» Весь автобус уже прикалывается, а экскурсоводша ей терпеливо объясняет: «Они новых людей собирают — и те приходят и по сей день». Ребза, менты искали Нину две недели! Представьте себе — целых две недели! Что творилось с ее родителями! А ты что молчишь? — вдруг грубовато обратилась Арбузова к Ниночке. — Прямо онемела! Расскажи молодым людям, что и как с тобой тогда произошло.

Все повернулись к Нине, уставились на нее, и она снова смутилась под этими строгими вопросительными, испытующими взглядами, робко спрятала ноги под стул и съежилась.

— Я ведь говорила… — пробубнила она, — я ничего не помню… Так, какие-то обрывки…

Ярче всего ей запомнилась бабуля возле монастыря, которая просила подаяния. Нина и Мила насыпали много мелочи в одноразовый стакан, крепко стиснутый, почти смятый морщинистой загорелой рукой, и бабуля сказала:

— Спасибо, родные. А то у меня сынок непутевый — в тюрьме сейчас сидит. По пьяному делу разбуянился и дом спалил. Так что ничего мне не остается, как просить денег…

Интонация, с какой она выкладывала про сына, удивляла — говорила бабуля тихо, мирно, совершенно неэмоционально, лишь с некоторой вздыхающей жалостью по поводу сыновней «непутевости». Словно рассказывала про сына ясельного возраста: дескать, по ночам он не хочет спать и кричит. Впрочем, может, она и выдумывала все — тоже метод известный. Но тут уж — дело ее совести. Сказано: «дай просящему», и твоя совесть почти чиста.

Потом подплыл другой «экземпляр». Человек неопределенного возраста, полуголый, в лохмотьях, ребра выпирают, бронзовотелый то ли от «дикого» загара, то ли от грязи (а скорее — от того и другого в сумме), заросший косматой бородой, с фингалами по всему лицу. Тащил с собой сумку с каким-то мусором.

Подошел, пошатываясь, приложив костлявую руку к сердцу, и сказал, вперив в приезжих неприятный взор и слегка запрокидываясь:

— Ребя! Дайте денег!

Живо напомнил Нине Арбузову…

Затем, обращаясь непосредственно к одному экскурсанту, снова постучал ладонью в свою ребристую бронзовую грудь и объявил:

— Борода у тебя хорошая, ты такой с ней хорошо выглядящий! Дай мне денег, хоть сколько, хоть четыре рубля!

Экскурсант усмехнулся и дал ему именно четыре рубля, отсчитал, чтобы отвязался, а худой, снова стуча себя корявой рукой в грудь, раскланялся, а потом повернулся к Арбузовой и завыл, опять закатывая слегка безумные глаза и словно обращаясь к небу хриплым шепотом:

— А у тебя такая прическа правильная, такая хорошая! Дай мне четыре рубля! А то — умру я. Не найду сейчас денег — умру! Точно, умру, потому что голова не варит. Вот возьму денег — и считай, пошел умирать. Прошу у тебя денег! На смерть их прошу, во!

— Нет, не дам! — жестко отрезала писательница.

Ребрастый вновь изогнулся, привычно закатил глаза и положил руку на сердце:

— И-и, родная! Твой приятель ведь дал!

Арбузова уперлась:

— На смерть — не дам! Нельзя так, дед! Надо жизнь выбирать, а не смерть.

Нищий диковато захохотал:

— Ну и я о том! Мне сейчас надо жизнь выбрать, потому и прошу!

И вдруг грубо выругался.

Арбузова переглянулась с Ниной, саркастично усмехнулась, вздохнула и нашарила в сумке мелочь…

— На, дед, возьми, только не матерись!

Тот взял, снова стал припрыгивать на кривоватых тощих ногах, деревянно кланяться, опять закатил глаза, снова истово слегка постучал себя ладонью в грудь, что-то забормотал и пошел вдоль пруда.

Экскурсанты смотрели ему вслед. Нина прошептала:

— Как это жутко звучит: «прошу на смерть»… Нет, я понимаю, что он имеет в виду, да и все понимают, но так он сказал… Страшная «проговорка»… До чего человек может дойти…

Мила крепко взяла ее за руку, и все пошли за экскурсоводшей дальше вдоль пруда и опять увидели худого нищего. Он лежал на земле возле стены монастыря на боку и крепко спал.

Нина задумалась, припоминая все это. Николай пристально уставился на нее. Потап ерзал на стуле. Сева спокойно ел наравне с Ве Ве, словно заразившись его бесстрастностью и жизнелюбивой философией. Будем принимать мир таким, каким его создал Господь.

В руке Сева сжимал множество фантиков от конфет, которые он аккуратно сложил вместе, стараясь, чтобы все думали, будто фантик только один. Детская привычка. Он всегда обожал сладкое, а мать ругалась, что столько его есть нельзя. Тогда Сева научился ловко складывать фантики и показывать матери: смотри, я съел только одну конфету!

Николай машинально подвинулся к брату и взял у него из ладони цветной мусор. Сева покраснел.

— Давайте я выброшу, — вскочил Мухин.

— Были какие-то цыганки… — нехотя пробормотала Нина. — Разные… Шумные… Дети бегали… Потом все пропало… А потом выплыло вдруг откуда-то лицо цыганки, полной такой, золотозубой… И она пропела…

— Яхонтовая ты моя, рубиновая, — закончил за нее Николай.

Нина растерялась:

— Откуда вы знаете? Вы разве там тоже были?

— Да все они так говорят, — пробурчал Бакейкин-младший. — Затверженное…

— А какие цыганки там ходили? — вступил в разговор Сева. — Вы не помните?

Нина растерялась еще больше.

— Обыкновенные… Горластые… В ярких юбках и кофтах… Прямо глаза слепило… А больше я ничего не помню…

— Они опоили ее наркотиками! — авторитетно заявила Арбузова. — Все от этого!

— А как же вы ее нашли? — спросил Потап.

— Мальчик выдал, — рассеянно отозвалась детективщица. — Цыганский ребенок… Совершенно случайно. Сарынь на кичку! — неожиданно крикнула она и вскочила, топая, щелкая и хлопая.

Гости ошеломленно затихли.

«Смелая как нож, а ноги — танго», — вспомнил Сева.

«Вихрь, а не женщина, — вздохнул про себя Николай. — Аж от пола скоро оторвется. Блестит и вращает глазами, выбрасывает вперед руку и орет ничтоже сумняшеся… Может, тоже наркоманка?.. С кем я связался?.. Ситуация аховая…»

— Это что? — хихикнув, поинтересовался Потап.

— Это вроде «свистать всех наверх», — пояснил улыбающийся Ве Ве. — Так кричали в Средние века на русских кораблях. Кичка — нечто вроде полубака, и туда бежали и скрывались там во время бури. «Сарынь» — значит народная масса, ну, матросня — так к ним обращались. И Стенька Разин, когда грабил суда, тоже так кричал: «Сарынь на кичку!» Чтобы залегли туда, спрятались, пока он будет грабить. Наташенька любит нас куда-нибудь созывать таким призывом.

— А сейчас куда?

— Сейчас, юноша, искать вашу любовь. То есть не вашу, а вот его! — И дама торжественно указала на Севу.


На самом деле искала Нину именно одна Арбузова, за что Ниночка оставалась ей благодарной и старалась с тех пор не думать плохо о великой писательнице. Хотя получалось с трудом.

Хотя нашли Нину довольно просто.

Через три дня после ее исчезновения, когда весь маленький город стоял на ушах, и все уже сбились с ног, и бродили потерянные и перепуганные, Наталья Ильинична наткнулась возле магазина на привычно-грязного цыганенка и жестко схватила его за руку.

Арбузова была женщина тренированная, каждое утро стояла на голове, чем раньше выводила из себя дочку Наташеньку, пока та не вышла замуж и не переехала к мужу. Потому что при этом «стоянии» писательница, конечно, не молчала, а поливала на чем свет стоит правительство в целом и министров в частности, особенно налегая на здравоохранение, Пенсионный фонд, железные дороги, авиацию и господина Чубайса. Ну, этого в России ругает даже неграмотный.

— Слово «Чубайс», по-моему, скоро станет нарицательным. Кинь в меня помидором, если я не права, — нередко утверждала Арбузова. — Это будет обозначение чего-то зловещего и мрачного, от чего мурашки бегут по спине, что прячется где-то в темноте… Некий иррациональный символ зла, от которого всех передергивает, а с некоторыми даже случаются истерики. Словом «Чубайс» станут пугать непослушных детей. Будут говорить капризулям, что за такое поведение не «чертяка тебя утащит», а «Чубайс тебя утащит!».

Ната выслушивала все это рассеянно, вполуха — слышала слишком часто.

Однажды детективщица заявила в некотором раздумье:

— Че Гевару называли «товарищ Че», а как назвать Чубайса? Что ты думаешь по этому поводу, Наталья-вторая? Я считаю, что товарищ Чу. В последнее время в России слишком частенько оправдывают негодяев, прямо с завидным постоянством! И объясняют все их выверты болезненным состоянием и аффектами. Но эти оправдательные приговоры — очевидное послабление и потворство, и к добру они не приведут. Никогда! Они деморализуют народные массы, чувство справедливости у всех нас притупилось, так как все привыкли видеть порок безнаказанным. Оттого что бандитье постоянно оправдывают в судах, убийств стало только больше. И вообще я выступаю за революцию! Вот раньше законы были строгими и справедливыми, и тогда директора банка вполне могли отправить в тюрьму наравне с другими преступниками.