Мухину в который раз стало жалко жену, маявшуюся с ним уже двенадцатый год и не умевшую рожать.

На следующий день, отпросившись с работы, он решительно двинулся на бульвар и сразу увидел на тихой аллейке подходящего ребенка: толстого, ухоженного, приветливо улыбающегося небу. Рядом на скамейке спала приставленная к ребенку бабка.

Ве Ве на цыпочках подошел к коляске и быстро повез ребенка по дорожке. Но не успел он сделать и десяти шагов, как бабка выросла перед ним грозным и карающим судией.

— Зачем украл? — сурово спросила она.

— Так ведь все крадут… — не подумав, ляпнул Мухин.

— Все — не оправдание! — строго сказала бабка. — Своим умом живи, на других не оглядывайся!

— Нету детей у нас, бабуля, — пожаловался Ве Ве. — Теперь, наверное, и не будет… Жена плакать стала, в Италию без меня каждое лето просится…

— Так бы сразу и говорил! — подобрела бабка. — Бери ребятенка, пускай!

И, махнув рукой, бабка исчезла так же внезапно, как появилась. Мухин удивленно оглянулся, а потом крепко схватился за коляску и помчался домой.

Для начала коляска не захотела въезжать в лифт. Оказывается, дверцы открывались точно на ее ширину, ни на сантиметр больше. Неопытный Ве Ве долго не мог поставить коляску прямо, не перекосив вправо или влево. Тут требовалась особая ловкость, колеса все время застревали. Ребенок, очевидно привыкший к такому бурному загружению в лифт, спокойно пускал пузыри. Наконец сверху объяснили, что нужно иметь совесть и лифт — не частная Мухина собственность, а государственная.

Ве Ве испугался, и коляска сразу вошла. Наташа ждала в дверях с тревожным лицом. Не сказав ни слова, она схватила малыша и убежала в комнату. Мухин безуспешно попытался пристроить коляску на лестничной площадке.

— Там же утащат! — крикнула жена. — Давай в квартиру! И потом он пока будет в ней спать.

Коляска и в квартире устроилась с трудом. А Наташа преподнесла Ве Ве новый сюрприз.

— Поедешь в «Детский мир», — велела она. — И в аптеку. Вот деньги и список самого необходимого.

В отделе под многообещающим названием «Все для самых маленьких» Мухин вытащил список и стал зачитывать его продавщицам. Они почему-то сердились и отвечали одинаково гневно и лаконично:

— Сто пятьдесят! Двести семьдесят! Триста! Платите в кассу!

Ве Ве быстро осознал свою вину и почувствовал полную безответственность за появление еще одного небольшого, но такого дорогостоящего и ценного для легкой промышленности покупателя.

Подобной суммы у Мухина с собой не было. Он в страхе подумал, что и дома вряд ли наскребется нечто приблизительное. Удалось купить только распашонки да пеленки.

— Шейте сами, если нищий! — бойко посоветовала юная продавщица и лукаво стрельнула в Мухина глазками.

А другая очень кстати ввернула:

— И вообще, папаша, вы о чем думали, рожая дитя? Для начала приценились бы к детским вещичкам.

Похоже, девушек здесь учили не продавать, а парировать. Какая-то добрая женщина, сжалившись над потерянным Мухиным, объяснила ему, что пеленки брать не стоит — они почему-то всегда малы. Их нужно заменить простынками, а дешевые комбинезончики — вещь остро дефицитная, поэтому лучше купить заранее.

— Купить? — прошептал Ве Ве. — На какие деньги?

Женщина пожала плечами и убежала.

Подавленный Мухин сумел все-таки набрать денег на одеяло и большого медведя, который считался говорящим, но рычать категорически отказывался.

— Потому что последний! — любезно объяснили Ве Ве. — Берите, папаша, недорогие мишки редко бывают!

Мухин грустно завернул медведя в одеяло — он все равно вылезал из маленького клочка бумаги, по размеру предназначенного для десяти тетрадей, и поехал домой. Дома он подробно рассказал обо всем жене, еще не знакомой с проблемами торговли для детей и поэтому сияющей. На кроватку деньги придется занимать, наверное, надо просить о помощи родителей…

— Счастье, что у нас уже есть коляска, — закончил Ве Ве.

Наташа выслушала спокойно, не прерывая, а потом встала и указала пальцем на безмятежного малыша.

— Где брал, помнишь? — спросила она.

В ее интонации зазвучал обличительный пафос продавщиц «Детского мира».

— Что ты, милая? — ахнул, похолодев, Мухин. — Что с тобой? Ты ведь так хотела ребенка…

Он растерянно смотрел на жену, а она — в сторону.

— Так вот, завтра же… — начала Наташа и замолчала. Потом вдруг повернулась к Мухину вновь засиявшим, счастливым лицом и быстро закончила: — Завтра же ты должен украсть ползунки! Десять легких и пять байковых!

Глава 19

На мокрой, торопливо теряющей последнее осеннее тепло улице Мухин внезапно вспомнил свой старый, незабываемый сон и засмеялся.

Николай и Потап недоуменно покосились на него.

— Не обращайте внимания, ребза! — проголосила Арбузова, размахивая пакетом с сапогами. Она гордо шествовала в новых туфельках. — Вовчик по жизни такой. Смеется и плачет невпопад. А ботвы не рубит. Ты же собирался в магазин? — обратилась она к Мухину. — Ну и валяй! С девизом «Будем брать». Все подряд!

Муж послушно закивал и повернул назад. Он был пораженец по жизни, смирный и невозникающий. Жена называла его «вареная курица».

Ве Ве то ронял ключи от квартиры в шахту лифта, то забывал в автобусе сумку с документами перед вылетом за границу, то оставлял шапку на сиденье троллейбуса. Дома он не мог даже вкрутить лампочку. И с этим запросто справлялась Наташа-старшая, повторяя при этом, что все дело в сбалансированном питании и, если бы Вовчик не лопал одну лишь тыкву, он тоже в два счета отвинчивал и привинчивал бы любые лампы.

Характер каждого из нас лучше всего узнается в домашней жизни — это истина, которую Ве Ве подтверждал на каждом своем шагу. Кроме того, в серьезных делах люди обычно показывают себя такими, какими им мечтается выглядеть, зато в мелочах — такими, какие они есть.

Не сложились у Мухина отношения и с дачным хозяином, владельцем коттеджа в целых семнадцать комнат. Ве Ве нанялся сторожить дом в отсутствие хозяев. А те приезжали только на лето, и тогда Мухин возвращался в город, к жене. Но такая неплохая жизнь, сдобренная приличным заработком за охрану, окончилась довольно быстро. Ве Ве не выдержал грубости молодого бизнесмена, пожурил его — очень ласково, по-отечески — и в мгновение ока остался без работы.

— Я так и знала, что этим все закончится! — провозгласила Арбузова, открыв дверь понурому мужу. — Ну на что ты еще годишься? Живешь за мой счет! Ладно, сиди уж дома, нахлебник!

Ниночка глянула вслед Ве Ве с жалостью, которую, впрочем, попыталась безуспешно скрыть. Но писательница ничего не заметила, в отличие от братьев. Она вообще замечала лишь одну себя. И еще немного, временами, внука Гришу. Дочь выросла, давно стала чужой, далекой.

В школе Ната считалась образцом прилежности и объектом умиления всех учителей. Все пятерки да пятерки, да общественные работы, и не могла Ната даже присесть на стул, если хулиганская рука намалевала на нем грубое слово из трех букв, — кривилась и в ужасе бежала прочь. После окончания школы — а Ната немного пописывала — отец устроил ее в Литинститут. Она приезжала домой на летние и зимние каникулы, смирно и одиноко гуляла по городу, писала какие-то отрывки и обрывки…

— Что-то непонятное, — говорила Арбузова, внимательно посматривая на дочь.

А Ве Ве думал, что если ребенка не дает Бог — значит, его не надо иметь. Мухин когда-то жестоко ошибся…

Он вспоминал, как много лет назад каждое утро обреченно плелся в детскую больницу, где крохотная дочка лежала в кювезе, и каждое утро ждал, что вот сейчас скажут: «Умерла…» Но не говорили. Это страшное, мучительное ожидание, как перед казнью, длилось почти полгода. А потом Нату отдали родителям. И она стала расти дома. Много болела. То сколиоз, то желудок, то ангины без конца…

Но и Ве Ве, и Наташа были счастливы. Долгожданная и так трудно доставшаяся дочь…

Но если Бог не дает ребенка…


После окончания института и возвращения в родной город Ната отправилась на вечер встречи одноклассников. Отмечали его в лучшем ресторане города. Вот тогда-то все и началось.

Ната выпила пару кружек пива, а после — одну, другую, третью стопку водки и глушила дальше, уже почти не закусывая. Она смотрела в упор на свою школьную любовь — Сашуру. И, солидно напившись, начала к нему приставать. Визжала, хохотала, стала с ним обниматься, отбирать у него сигарету и курить ее сама. Потом ее развезло так, что она уже вообще плохо соображала.

Она взялась спорить с ним, у кого из них толще ноги. Вначале Ната говорила, что у нее, а потом, подумав, объявила:

— Нет, у тебя! У меня под брюками колготки.

Сашура попытался подладиться под ее непривычный для него стиль:

— Ну да… А у меня — ничего… Кроме трусов.

Ната отозвалась в своей новой стебно-циничной манере на самом деле добродушного человека:

— О-о! Какие интимные подробности своей жизни ты решил мне открыть!..

И почему-то обиделась.

Сашура сунул ей пирожок:

— Вот, не дуйся, ешь!

— Ешь сам! — завопила Ната. — Ты этот пирожок уже успел подержать в своей руке.

Сашура в возмущении выкатил глаза:

— Ната! У меня чистые руки! Я каждый день принимаю душ!

А она, с прежней, очевидно отработанной в Москве, интонацией повторила ту же самую фразу:

— О-о! Какие интимные подробности своей жизни ты решил мне открыть!

И внезапно уселась Сашуре на колени и стала на нем прыгать, сидя верхом и расставив ноги. Ох, эти литинституты!..

На Сашуру было жалко смотреть — он покраснел, смутился, съежился и застенчиво хихикал.

Родителям Наты позже все это передала Натина подружка Лена, потрудившись над сочными и красочными подробностями, достойными пера великой Арбузовой. Хотя детали, касающиеся самой рассказчицы, Лена невозмутимо опустила. В пересказах люди всегда предельно избирательны.