Другим приятелем Джино был Розовый Банан Кассари, долговязый подросток, гордившийся своим огромным пенисом, который действительно напоминал розовый банан — отсюда и прозвище.

— Чем сегодня займемся? — спросил Джино.

Парни немного подискуссировали и, повернувшись к вожаку, выдали привычное решение:

— Чем скажешь.

— Я говорю, что мы немного позабавимся, — заявил Джино. Дело было субботним вечером, он только что трахнулся и был в превосходном настроении. Пускай в карманах у него не наскребется и десяти центов, а башмаки каши просят; пускай очередные опекуны терпеть его не могут — душа требовала развлечений. Имеет он право?

Они двинулись в центр города — свора плотоядных крыс во главе с Джино. Он усвоил особую важную походку и всегда шествовал с высоко поднятой головой — хозяин жизни! За ним тянулись восемь его корешей — с повадками мартовских котов, свистя и улюлюкая при встрече с девчонками: «Эй, сладенькая, хочешь отведать моей сладости?» — или: «Фу-ты, ну-ты, прелестная крошка, посадят меня за одни мысли!»

Джино первым обратил внимание на этот автомобиль: длинный, блестящий, кофе с молоком; его оставили на стоянке и — он с трудом поверил в такую удачу — забыли ключи зажигания. Секунда — и вся честная компания втиснулась в салон; Джино, естественно, — на водительское сиденье. Еще секунда — и машина молнией сорвалась с места. Месяц назад он бросил школу и устроился автомехаником, поэтому хорошо разбирался в автомобилях. Умение водить машину пришло как-то само собой: легкая заминка с переключением передач — и вот уже они плавно катят по шоссе в сторону Кони-Айленда.

На улицах почти не было прохожих. Дул ледяной ветер с океана. Но это не имело значения. Они побалдели на берегу, вдоволь набегались, взметая тучи песка, пригоршнями бросая его друг в друга. И оказались легкой добычей для патрульного полицейского, который терпеливо поджидал их с пушкой в руке возле краденого автомобиля.

Это был первый раз, когда у Джино случились неприятности с полицией. А поскольку именно он сидел за рулем — и охотно признался в этом, — основная тяжесть наказания пришлась на него. В нью-йоркской комиссии по делам несовершеннолетних нарушителей ему определили год в исправительной колонии для малолетних преступников — той, что в Бронксе.

Это было первое в его жизни лишение свободы. Его основательно застращали и посадили в каталажку. Братья-монахи, в чьем ведении находилось это заведение, оказались настоящими садистами. Днем их главной заботой была дисциплина, а ночью — упражнения с мальчиками. Джино с души воротило от таких порядков. У младших мальчиков не было шансов избегнуть своей участи.

Его определили в швейную мастерскую, и он возненавидел эту работу. Брат Филиппе управлялся со своими подопечными при помощи стального прута; уличенного в расхлябанности били палкой длиною в ярд. Когда настала очередь Джино, брат Филиппе предложил альтернативу. Джино плюнул ему в лицо. С тех пор для него не проходило трех дней без порки.

Через полгода пребывания Джино в исправительной колонии туда поступил тощий — кожа да кости — тринадцатилетний сирота по имени Коста. Он оказался лакомым кусочком для брата Филиппе; тот не стал терять времени даром. Ребенок запротестовал, но это не помогло. Другие мальчики бесстрастно наблюдали, как брат Филиппе тащит Косту в заднюю комнату. Вскоре оттуда послышались дикие вопли.

Джино бездействовал, как все. Прошло полтора месяца. Коста таял на глазах. Он и вначале был тщедушным, а тут и вовсе усох до толщины палки. Джино что было сил старался не встревать в историю. В этом аду, чтобы выжить, нужно было думать только о себе.

В следующий раз, когда выбор вновь пал на Косту, Джино весь сжался. Малыш хныкал и упирался, но брат Филиппе как ни в чем не бывало тащил его в заднюю комнату. Хлопнула дверь. Несущиеся оттуда вопли заставили всех вздрагивать.

Джино не мог больше терпеть. Он схватил с рабочего стола ножницы и бросился туда.

Открыв дверь, он увидел прижатого к столу Косту со спущенными брюками и трусами, а брат Филиппе с расстегнутой ширинкой приготовился во второй раз всадить свое копье в худенький зад ребенка. Эта мразь даже не побеспокоилась оглянуться — так велика была его похоть. Он, разрывая ткани, вторгся в нежную плоть мальчика. Коста заверещал, как резаный.

Джино действовал по наитию. Ножницы разорвали пиджак насильника и вонзились в его в предплечье.

— Убирайся отсюда, вонючий ублюдок! — завопил Джино. — Оставь его в покое!

Брат Филиппе был несказанно удивлен, к тому же близок к оргазму, поэтому он только попытался стряхнуть с себя налетчика. Это было его ошибкой. Джино совсем потерял контроль над собой. Сквозь багровую пелену ярости ему показалось, будто он атакует своего отца, которого винил во всех своих злоключениях — уходе матери, побоях, жизни во вшивых сиротских приютах.

Он стал изо всех сил колоть обидчика ножницами и не остановился до тех пор, пока этот грязный сукин сын не повалился на пол. Тогда только туман рассеялся, и он снова обрел способность видеть вещи такими, как они есть. Отвратительное зрелище!

Кэрри, 1913–1926

Долгое, жаркое лето в Филадельфии. Лурин Джонс села на кровати, которую делила с шестилетним братишкой Лероем. По ее миловидному черному личику катились слезы. Ей исполнилось тринадцать лет, и она вот уже семь с половиной месяцев как была беременна. У нее не было ни отца, ни денег, а мать Элла, худая, изможденная женщина, продавала ее тело за наркотики.

Рядом захныкал Лерой, и Лурин прилегла на кровать. Сон не шел к ней. Внизу собрались «друзья» матери; оттуда доносилась громкая музыка, которая потом сменилась специфическими звуками — пыхтением и постанываниями; слышались приглушенные вскрики и звонкие оплеухи.

Лурин заткнула уши комочками ваты и изо всех сил зажмурила глаза. Сон не скоро, но все-таки пришел. Всю ночь ее мучали кошмары. Она задыхалась… безумно хотелось кричать… наконец она услышала крик…

Она резко открыла глаза. Да. Кто-то и впрямь заходился в крике. Лурин вскочила с постели и, еще не успев открыть дверь спальни, почувствовала запах гари. Комната быстро наполнялась дымом.

Она начала задыхаться и, сообразив, что в доме пожар, ринулась наружу. Языки пламени уже лизали ступени. Снизу неслись душераздирающие вопли.

Как ни странно, она не ударилась в панику. По щекам струились слезы, но девочка знала, что нужно делать.

Она вернулась в спальню, закрыла дверь, отворила окно и крикнула столпившимся на улице людям, чтобы ловили ее брата. Затем вытащила Лероя из-под одеяла и вытолкнула в окно.

Дверь спальни была уже охвачена пламенем. Огонь стремительно приближался, но Лурин все же успела выпрыгнуть и тяжело грохнулась об асфальт. Там она долго лежала в луже крови, пока не приехала «скорая». «Спасите мое дитя, — прошептала Лурин. — Ради Бога, спасите мое дитя!»

Она скончалась по дороге в больницу.

Врач «скорой помощи» доложил дежурному врачу о ее беременности, и тот — молодой, энергичный — прослушал сердцебиение плода, слабенького, но живого. Он вызвал шефа, и тот подтвердил необходимость кесарева. Меньше чем через час родилась Кэрри.

Ее шансы на выживание были почти равны нулю. Она была так мала и слаба, что едва дышала. Принимавший ее врач был уверен, что она протянет самое большее сутки.

Но Кэрри — как ее назвали нянечки — отчаянно цеплялась за жизнь. Она пережила материно падение с высоты: околоплодные воды смягчили удар и помогли ей раньше времени появиться на свет.

Шла неделя за неделей, а она продолжала удивлять всех своей живучестью. Месяц за месяцем набиралась сил, становясь нормальным, здоровым ребенком. Настолько здоровым, что вскоре ей пришло время покинуть доброжелательную атмосферу больницы. Единственной проблемой стало то, что на всем белом свете у нее не было никого, кроме бабушки Эллы, которую в невменяемом состоянии вытащили из огня, и шестилетнего дяди Лероя.

Элла не пришла в восторг от еще одного голодного рта. Она долго препиралась со служащими больницы, утверждая, что этот ребенок не имеет к ней никакого отношения. Персонал был в шоке оттого, что крохотное существо, которое они выхаживали с такой любовью, попадет в руки этой ужасной женщины. Одна нянечка, добрая женщина по имени Сонни, мать троих детей, изъявила желание взять Кэрри к себе.

Элла тотчас дала согласие, и Сонни забрала девочку домой, чтобы заботиться о ней, как о собственной дочери. От девочки скрыли трагические обстоятельства ее появления на свет. Это была бедная семья, но недостаток денег искупался любовью.

В день ее тринадцатилетия в жизнь Кэрри вторглась Элла, и все изменилось.

Кто эта незнакомая, увядшая, вся в синяках и ссадинах женщина с запавшими глазами и сальными космами? Время, прошедшее после пожара, немилосердно обошлось с Эллой. Кому нужна ободранная шлюха с отдутловатым лицом? Какое-то время она еще держалась, а потом опустилась до положения уличной воровки. Все деньги тратились на наркотики. Она надеялась на Лероя, он рос диким парнем, и Элла забрала его из школы и заставила работать на себя. Пока она слонялась взад-вперед по комнате, мальчики зарабатывали на жизнь, подставляя желающим зад. В восемнадцать лет он дал деру. Элла осталась одна — жалкое подобие женщины, слабой, больной, не привыкшей трудиться.

Тогда-то она и вспомнила о внучке — как бишь ее называли? Кэрри… Кэрри… да, Кэрри. Если Лерой мог вкалывать на нее, почему бы этим не заняться отродью Лурин? В конце концов, они — кровные родственники.

И Элла пустилась на поиски.

* * *

Они переехали в Нью-Йорк в конце лета 1926 года — тринадцатилетняя девочка и ее бабушка. Элла решила, что там им светит больше денег, и потом, какого черта — она всегда мечтала жить в крупном городе, где с людьми случаются всякие чудеса.