Доусон и мой отец были родственными душами, – продолжал Люк голосом, наполненным такой болью, что его почти не было слышно. – Они оба считали страх моральным провалом, даже если речь шла о бессловесных животных. Однажды Доусон привел домой сторожевую собаку, замечательную немецкую овчарку, которую он тренировал и с которой я имел неосторожность подружиться. Доусон узнал об этом и пришел в ярость. Он натравил на меня пса, но тот не стал меня кусать, а приласкался и улегся около моих ног. Тогда Доусон пристрелил его.

– Господи, – выдохнула Джесси. Но это было еще не все, и Люк не собирался останавливаться.

– Он был чудовищем, – сказала наконец Джесси убежденным голосом. – Его место было в тюрьме. Его надо было похоронить живым.

Сострадание к Люку, которое так долго скрывалось в глубине ее сердца, теперь вышло наружу, горячее и нежное. Она знала, что в детстве над ним издевались, но могла только догадываться о подлинных масштабах злодеяний его отца. Весь ее страх перед Люком испарился. Теперь Джесси хотела только одного – помочь ему.

– Люк, прости меня, – произнесла она, делая шаг к нему. Люк вытянул руку, чтобы остановить ее.

– Нет, – суровым голосом сказал он. – Ты хотела это услышать. Я еще не закончил. Все тело его дрожало, а голос прерывался. – Однажды, когда мне было десять лет и я огорчил Саймона какой-то глупой детской шалостью, он решил навсегда заклеймить мою память подробным рассказом о том, как умерла моя мать. Он усадил меня рядом с собой, очень строго и по-отцовски, как будто оказывая мне величайшую услугу, и начал объяснять, что после моего рождения мама начала эмоционально деградировать. «Она не могла смириться с тем, что произвела на свет неполноценного ребенка», – сказал он. Да, именно так он и выразился – неполноценный ребенок. Он сказал мне, что мама покончила с собой из-за меня и единственный доступный мне способ искупить этот грех перед Богом – это одолеть все детские страхи и недостатки.

– О, Люк… Боже праведный!

Люк вздрогнул, сжав челюсти так сильно, что Джесси испугалась. Казалось, внутри него что-то распалось на части и он борется с приливом эмоций. Но эту битву он выиграть не мог. Мотнув головой, он закрыл ладонью лоб. Слезы потекли по его негнущимся пальцам в полном молчании. Напряжение ослабло, и справиться с этим высвобождением давно забытых чувств Люк был не в состоянии. Его губы шевелились, как будто он пытался что-то сказать, но слова различить было невозможно.

Джесси тоже ослепла от слез. Ей хотелось подойти к нему, но она не знала, что ему сказать, что сделать. Какое утешение она могла предложить человеку, который не хотел видеть ее рядом с собой? Саймон Уорнек в описании Люка был почти не похож на того безнадежно больного человека, за которого она в свое время вышла замуж, но было трудно ожидать, что его сын поверит этому.

В конце концов он взял себя в руки и глубоко вздохнул. Слезы высыхали.

– Господи, – вымолвил он надломленным голосом, все еще не вставая с земли. Казалось, его охватило отвращение к тому, что он сделал. – Что я за патетический идиот? Зачем я все это говорю?

– Нет, ты не прав! – воскликнула Джесси, опасаясь, что он снова обратит свой гнев на себя. – Тебе нечего стыдиться. Бог мой, после всего, что они с тобой сделали! Ты просто дал волю своим чувствам…

Прерывисто вздохнув, Люк поднялся с заметным усилием, словно слепая сила внутреннего напряжения давила на него.

– Да уж, спектакль что надо. Давай приходить на это место раз в десять лет, чтобы я время от времени мог играть такого дурака.

– Люк, не надо, пожалуйста. Не надо так издеваться над собой. – Джесси шагнула вперед, сознавая, что все ее усилия напрасны. – Я тебе не позволю.

Ее горящее лицо обвевал ветерок. Люк встряхнул головой, чтобы откинуть волосы с глаз, а когда ему это не удалось, провел по ним рукой.

– Тогда скажи мне, пожалуйста, – тихо, глядя на нее искоса, произнес он, – как ты намерена меня остановить?

Джесси почувствовала, как ее прошиб пот: Люк в любой момент мог наброситься на нее. Наверное, ему отчаянно хотелось сохранить хоть немного гордости, хоть подобие человеческого достоинства. Она не вправе больше его унижать. Но все равно надо как-то воспрепятствовать ему и дальше грызть себя.

«Лучше пусть грызет меня», – подумала она.

– Я еще не знаю, как тебя остановить, но я сделаю это, – сказала она. – Если ты намерен заниматься саморазрушением, я не позволю, чтобы это происходило на моих глазах, понял? Я спасла тебя, когда мы были детьми, Уорнек. Не заставляй меня делать это еще раз.

Люк улыбнулся дрожащей злобной улыбкой и заговорил полным горького сарказма голосом.

– Да, конечно, чудо-женщина, как скажешь.

Снова поднялся ветер, и кроны деревьев над ними еле слышно зашелестели. Серебряная музыка ветра противоречила тому ужасу, который будило это место в них обоих. Джесси хотелось успокоиться, избавиться от той душевной боли, которую она испытывала. Надтреснутое пение жаворонка где-то поблизости напомнило ей о лучших днях и о лучших временах.

– Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо. – Джесси хотела вложить в эти слова нечто большее, чем заботу, но не смогла.

– Хорошо? – переспросил Люк таким голосом, как будто не расслышал ее слов. Его волосы снова упали на лицо роскошной вуалью, закрыв все, кроме тяжелой и печальной складки рта.

– Мне так жаль, – призналась она. – Если бы я могла, я убила бы Джеда Доусона.

Ив этот момент Джесси поняла, что больше не может скрывать свою скорбь. Слезы побежали по ее щекам, и вытирать их не было смысла.

Жаворонок запел снова – одиноко и пре красно. Когда его пение стихло, Люк сунул руки в карманы своей замшевой куртки.

– Джесси, не плачь, – сурово сказала он, словно боялся разрыдаться. – Достаточно того, что я раздираю себе душу. Ты не должна.

Джесси вытянула вперед руку, сама не понимая, зачем она это делает. Просто ей хотелось прикоснуться к нему, а он был так далеко.

Люк шагнул к ней, и его хромота была заметна, как никогда. Джесси отдала бы все на свете, чтобы разделить с ним эту неловкость движений, это постоянное унижение его мужской гордости. Она прекрасно понимала, как он должен был временами ненавидеть свое тело. «Люк Уорнек, – думала она, с болью в у сердце наблюдая за его тяжелым приближением. Может быть, мы с тобой попали в водоворот судьбы и обречены на то, чтобы причинять друг другу боль. Но я ничего не могу поделать со своей любовью к тебе. Я всегда тебя любила».

Потом она двинулась ему навстречу, и внезапно окружающий ее мир исчез. Джесси не чувствовала земли под ногами. Она не слышала криков жаворонков или дуновения ветра. Она не шла, а скользила по земле, словно лепесток розы по поверхности воды. Казалось, ее подхватила какая-то неизвестная сила, а в мире не существует ничего, кроме ослепительной нити судьбы, связывавшей их.

– Господи, – только и вымолвил Люк, когда она приблизилась. Мгновение он смотрел на нее, а потом заключил в свои объятия. Они прильнули друг к другу, смеясь и плача, исходя гневом и радостью одновременно. Это было безумием – неизбежным безумием. Сердце Джесси билось так быстро, что, казалось, вот-вот вырвется из грудной клетки. Прижавшись лицом к шее Люка, она чувствовала, как дергается налитая кровью жилка.

– Джесси, Джесси? – спрашивал он хриплым от волнения голосом. – Что это? Что происходит?

– Не отпускай меня, – умоляющим голосом сказала она, мертвой хваткой держась за полы его мягкой замшевой куртки. Их сближение казалось таким ненадежным и хрупким, что ей не хотелось покидать его объятия. Она боялась нарушить это сладостное равновесие и снова потерять его. Обмануть судьбу, остаться навсегда в восхитительной тюрьме его рук, даже если это приведет к трагическому концу, – вот чего больше всего желала ее душа.

Прерывисто дыша, он поцеловал ее волосы.

– Мы делаем то, что должны делать, – сказала она. И это была правда. Они причинили друг другу столько боли и страданий, что сближение было едва ли не единственным путем к исцелению. Может быть, какой-то высший закон сохранения энергии требовал, чтобы раны залечивали те, кто нанес их.

Когда в конце концов Джесси почувствовала себя в силах высвободиться из его объятий, она подняла на него глаза, и два образа Люка Уорнека – мальчика и мужчины – начали смешиваться в ее сознании. Черные волосы, печальные глаза, воплощенные нежность и жестокость – он постепенно становился одним существом. В жизни каждого обязательно должен появиться такой человек, вдруг поняла Джесси. Человек, который без всякой видимой причины станет воплощением всего самого драгоценного, целым миром. Для нее таким человеком стал Люк.

Люк бережно взял ее руки и поднес к губам, закрыв глаза, как будто ему необходимо было прийти в себя, понять, что происходит. Джесси попыталась улыбнуться своей обычной улыбкой, когда он снова посмотрел на нее. Но то, что произошло потом, было так же неизбежно, как прилив. Он повел ее на залитую солнцем лужайку, поросшую мягкой травой и заваленную листьями эвкалиптов. И, когда они уселись на этот благоухающий ковер, над ними снова запели жаворонки. Их пение было таким невыносимо сладостным, что все другие звуки для Джесси умерли. Разве это не перст судьбы – заниматься любовью в месте, где они впервые встретились, где воспоминания впивались в них, как осколки стекла, а ветер шелестел в ветвях деревьев, подобно серебряной музыке.

Пальцы Люка нежными, осторожными движениями гладили ее лицо. Первое опасливое прикосновение его губ вернуло ее в прошлое, и на мгновение они снова стали детьми, резвящимися в залитой лунным светом бухте, с удивлением разглядывающими обнаженные тела друг друга. Словно время не коснулось их, словно все, что было потом, им приснилось.

А потом Люк вернул ее к реальности. Просунув руки в свободный вырез ее крестьянской блузки, он медленно опустил ее, обнажив руки и покрывая поцелуями плечи. Джесси вздохнула и задрожала от возбуждения. Всплеск удовольствия был острым, почти невыносимым. Это была кульминация ее отроческой мечты – момент, когда он начинал любить ее со всей свойственной юности горячностью, когда он прикасался к ней с такой нежностью, что самые сокровенные места ее тела дрожали от желания.