Генри Саттон - Бесстыдница

В конце концов, между ними разгорелся жаркий спор, когда оба кипели от негодования, но предпочитали молчание перебранке и смиренно потупленный взор — гневным тирадам.

Телеграмму же Нони как будто сам Бог послал. От поездки в Венецию Мередиту никак не отвертеться, а в Венеции может быть даже веселее, чем на яхте Эйскью. Облачко, затмившее небосклон семейного благополучия четы Хаусман, развеял свежий ветер. По меньшей мере — на некоторое время.

Для Гарри Кляйнзингера известие о том, что «Продажная троица» будет представлять американский кинематограф на фестивале в Венеции, тоже стало облегчением, хотя и иного рода. Картина была отснята, смонтирована, озвучена и отредактирована. С ней было покончено. Кляйнзингер сидел в своем кабинете за прекрасным письменным столом «Ридженси», на котором громоздились книги, наброски, авторские и режиссерские киносценарии.

Кляйнзингер переживал тяжелый период; когда он заканчивал очередной фильм, для него всегда наступал тяжелый период. Напряжение вдруг резко спадало, и он начинал чувствовать себя брошенным и ненужным. Хуже того, он был уверен, что никогда больше ничего не создаст, что с ним покончено навсегда и на карьере можно ставить крест. Прямо перед ним на письменном столе, за огромным гроссбухом, обтянутым флорентийской кожей с тиснением, между изящными золотыми часами от Картье и ониксовой подставкой для ручек, красовалось изумительное objet d'art[25] — птичье гнездышко, свитое из золоченой проволоки, в котором покоилось крохотное нефритовое яичко. Время от времени Кляйнзингер брал яичко в руку, катал его на ладони, потом клал на место и тянулся к какому-нибудь другому предмету. Бесцельно листал книги, ворошил сценарии и вновь брал яичко. Он как раз сжимал его пальцами, когда в кабинет вошел Джим Туан, слуга-китаец. Туан держал в руке поднос, та котором стоял телефонный аппарат.

— Вас спрашивают, мистер Кляйнзингер, — сказал он.

— Меня нет дома. Сам знаешь.

— Да, сэр. Но этот — важный звонок. Этот звонок вы ответите, я думаю, — сказал Джим. Потом улыбнулся и присовокупил: — Очень важный. Очень хорошие новости.

— Ладно, — кивнул Кляйнзингер. И жестом указал, что Джим может воткнуть вилку телефонного шнура в стенную розетку. Затем снял трубку и выслушал поздравления Марти Голдена по поводу того, что «Продажную троицу» решили выставить на Венецианском кинофестивале.

— Спасибо, Марти, — сказал Кляйнзингер. — Я очень польщен. Без дураков. Спасибо, что позвонил.

Он положил трубку. Слуга унес телефон. Дождавшись, пока дверь закроется, Кляйнзингер потянулся к яичку. Развинтил его на две половинки, убедился, что маленькая пилюлька цианистого калия никуда не пропала, аккуратно свинтил яичко и положил назад, в золотое гнездышко.

А вот Фредди Гринделл в Риме воспринял новость о «Продажной троице» как раз наоборот. Для него она означала продление мук. Он уже написал письмо, положил его в конверт и запечатал. Но отправлять не стал. И еще носил с собой написанную через копирку копию, которую едва ли не каждые десять минут выуживал из кармана, расправлял, читал, потом складывал и прятал обратно. И так продолжалось уже два дня.

Фредди и сейчас сидел за письменным столом, разглядывая копию письма, когда посыльный принес ему телеграмму. Фредди прочитал телеграмму и скатал ее в комочек. Потом уже хотел было бросить комочек в корзину для бумаг, но передумал, положил ее на стол и разгладил.

И снова уставился на копию письма:

«Селестиал Пикчерз»

Рим, Италия

14 июля 1959 г.

Мистеру Мартину Б. Голдену

Президенту

«Селестиал Пикчерз»

Голливуд, Калифорния, США

Уважаемый мистер Голден!

В течение семнадцати лет я верой и правдой работал на благо «Селестиал Пикчерз». Я понимаю, что выслуга лет не дает мне права на какие-то исключительные привилегии, но дает право высказаться начистоту в день моей отставки.

Когда недавно Ваш сын, Мартин Б. Голден-младший, приезжал в римскую студию компании «Селестиал Пикчерз», мне выпала честь сопровождать и развлекать его. Я был рад, что сумел справиться со своей задачей.

Скажу откровенно: мне показалось, что он не проявляет ни малейшего интереса ни к нашим операциям, ни к киноиндустрии вообще. А его деловые познания показались мне еще скромнее. Впрочем — какого черта! Как сын президента компании и владельца контрольного пакета акций, он имеет право на определенные слабости (не в обиду будет сказано).

Но он не имеет права требовать от меня, чтобы я поставлял ему девушек, играя роль сутенера, или чтобы я доставал ему марихуану. И не имеет права отчитывать меня за отказ подчиняться этим требованиям. И уж тем более он не смеет говорить обо мне в уничижительном тоне с моими коллегами в Риме, как, впрочем, и в Париже, и в Лондоне, обзывая меня надутым «гомиком» или «засранным мужеё…ом».

Вам следует разъяснить ему, что обладание огромным состоянием имеет и обратную сторону. Я могу предъявить ему иск на полмиллиона долларов в каждой из трех этих стран и вправе рассчитывать на то, что везде мой иск будет удовлетворен.

Однако мое отвращение к судебным процедурам, а также чувство лояльности перед кинокомпанией не позволяют мне унизиться до подобных мер. Но я оскорблен в лучших чувствах и испытываю глубочайшее омерзение.

Настоящее письмо прошу считать заявлением об увольнении.

Искренне Ваш.

Фредерик Р. Гринделл».

Он взял конверт и копию, разорвал в клочья и выбросил в корзину для бумаг. Потом чиркнул спичкой и поджег обрывки.

Впрочем, это нельзя было назвать по-настоящему прощальным жестом. Фредди уже давно выучил письмо наизусть. Но отправлять его все равно не стал бы. Он и сам это понимал. Если ждать до середины сентября, то отправлять его уже было бы просто верхом нелепости. А Фредди как раз и собирался ждать до середины сентября. И еще он собирался поехать на фестиваль в Венецию. Ему нельзя было не ехать. И не ради Мартина Голдена или «Селестиал Пикчерз», а ради себя самого. И еще ради Мерри Хаусман и Карлотты. Но главным образом — ради себя самого.

Раулю Каррере в Париже приглашение принять участие в фестивале показалось смехотворным. Да, конечно, приглашение — великая честь, о которой он мечтал. Но то, о чем мечтаешь, крайне редко совпадает с тем, что в итоге получаешь. Или, что еще хуже, случается так, что получаешь именно то, о чем мечтал, и вдруг осознаешь, что это совершенно не то.

— Что-то не видно, чтобы ты прыгал от радости, — заметил Арам Каяян, который финансировал фильмы Карреры и организовывал их прокат во Франции.

— Естественно. А чего ты ждал? Мы-то с тобой знаем, почему выбор пал на наш фильм. Ни одного шанса у него нет. Это подстроено только для того, чтобы досадить Фреснею.

Это была чистая правда. Сисмонди пригласил на конкурсный показ ленту Фреснея «Резиновые сапоги» — о французских десантниках в Индокитае. Однако французское правительство воспротивилось, и министр культуры рекомендовал для конкурсного показа фильм Карреры «Замок Арли».

Впрочем, Каррера не был бы так раздражен, если бы главную женскую роль в его фильме не играла Моник Фуришон, его бывшая жена, с которой он только что развелся. Чертовски неприятно будет общаться с ней в Венеции и появляться вместе на людях.

— Но ведь я не мог отказаться, — оправдывался Каяян. — Тут пахнет приличными деньгами. Для нас обоих.

— Я знаю, — упрямился Каррера. — Но мне наплевать на деньги.

— Наплевать на деньги? — Кустистые брови Каяяна изумленно взлетели вверх.

— Не все же в мире армяне, — пошутил Каррера. — Так что поищи себе другую жертву.

— Послушай, — не унимался Каяян. — Мало ли что может случиться. Что из того, что Сисмонди прислал приглашение Фреснею? Может, ему все-таки не хватит духу дать его ленте приз. Тогда и нашему «Замку» может что-нибудь перепасть.

— Да, и приз получит Моник.

— Это пойдет на пользу картине.

— Картина закончена, — отрезал Каррера. — Больше она меня не интересует.

— Но тебя наверняка интересует следующая картина. Как, кстати, и меня, благо, я вкладываю в нее деньги. Так что будь другом, сделай мне одолжение. Прошвырнись в Венецию. Полюбуйся на Тьеполо, на Дворец дожей. Поброди вдоль Большого канала. Поужинай в «Граспо де Уа». Искупайся в Адриатическом море. Неужели я многого прошу?

— Нет, конечно, не многого. Но это просто нелепо. И унизительно.

— Для тебя все унизительно. А вдруг тебе понравится? Представляешь, какая будет потеха, если тебе понравится! Добьешься успеха. Прославишься.

— Дерьмо собачье!

— Армяне говорят: «Без дерьма и трава бы не росла».

— В таком случае, — ухмыльнулся Каррера, — вокруг тебя трава достигла бы высоты секвойи. Ладно, твоя взяла. Поеду.

— Фредди, — лениво попросила Мерри, — помажьте мне еще спину, пожалуйста.

Фредди взял в руку тюбик «Бан-де-солей», выдавил ей на спину полуторадюймового оранжевого червячка и аккуратно растер по гладкой коже.

— Спасибо, — сказала Мерри. — Вы просто чудо. Фредди ласково шлепнул ее по заду и вытер остатки крема о свою ногу.

— Пить не хотите? — спросил он. — Как насчет лимонада?

— С удовольствием, — улыбнулась Мерри. Фредди помахал разносчику прохладительных напитков и купил лимонад.

Раскинувшись на белом лежаке, Мерри любовалась стальной гладью Адриатики. Купающихся почти не было.

— Здесь совсем никто не купается? — спросила она.

— Довольно редко, — ответил Фредди. — Разве что дети. Море здесь очень теплое. И крабики так и кишат. В Средиземном море плавать приятнее.

* * *

Фредди Гринделл встретил ее в аэропорту, провел через таможню, мимо гогочущих зевак, усадил в ожидающий катер, который пересек гавань, миновал Мурано и, обогнув мыс, доставил их в Лидо к отелю «Эксельсиор». А сама встреча прошла так. Увидев Мерри среди толпы прибывших, Фредди подскочил к ней, схватил за руки и, сияя, сказал: