Мередит решил, что ни в коем случае не должен думать о будильнике. Не прислушиваться к одуряющему тиканью и даже не смотреть в его сторону. И еще нужно выкинуть из головы мысль о том, что до звонка будильника остался только час. Сейчас — даже меньше. Минут сорок пять? Нет, пятьдесят три. Нет же, вот он опять посмотрел на круглый циферблат. Так можно просто свихнуться. Вот, кстати, в чем настоящая проблема. Правда не его, Мередита, а доктора Марстона и других врачей из этой клиники. Чертов будильник. Все, хватит о нем думать. Он переключится на что-нибудь другое. Что угодно, но другое.

Нет, так тоже ничего не выйдет. Нужно непременно постараться уснуть. Ни о чем не думать и уснуть, не обращая внимания ни на громкое тиканье, ни на оглушающий трезвон. Нужно стараться спать хотя бы в часовые промежутки времени между процедурами. Ничто так не изматывает, как недостаток сна. Мередит где-то читал, что полный покой почти заменяет сон. Чушь собачья! Только смерть может полностью заменить сон. А умереть было бы сейчас куда предпочтительнее, нежели мучиться без сна и прислушиваться то к тиканью, то к звону. Без сомнения. Надо же — выкладывать тысячу зеленых в неделю за подобные измывательства! Жутко дорого и чудовищно несправедливо.

Нет, ни о каком сне не может быть и речи. Как он ни пытался, ничего не выходило. Мысли роились и стучали в воспаленном мозгу Мередита, тщетно пытаясь бороться с назойливым «тик-так, тик-так». Мередит даже не мог упрятать голову под подушку — доктор Марстон предусмотрительно распорядился, чтобы подушку Мередиту не давали. Так что спасения от проклятого будильника не было. Тиканье молотило по барабанным перепонкам, словно капли воды по черепу в изощренной китайской пытке. Да, так оно и было на самом деле. Конечно, это китайская пытка, подумал Мередит. За тысячу долларов в неделю. Методика промывания мозгов, разработанная во время корейской войны. А он, болван, сам на нее напросился. Добровольно. Совсем, видно, с ума спятил. Нет, уж лучше умереть.

Мередит подумал о Карлотте, которая тоже пришла к выводу, что самое лучшее — умереть. И еще он подумал о том, что уже почти искренне считает, что она права. Что он должен сам последовать за ней. Однако врачи и это предусмотрели. Ему не оставили ни бритвы, ни ремня, ровным счетом ничего острого, режущего или тяжелого. И дверь была заперта, само собой разумеется. Чтобы ему вдруг невзначай не втемяшилось в голову прогуляться к озеру. Вот ведь насмешка судьбы, да? Только так и можно было наказать его за содеянное с Карлоттой.

Нет, к черту всю эту мелодраматическую чепуху! Его пребывание в клинике никак не связано с Карлоттой, и все его мысли о самоубийстве — дешевый обман. Мередит знал это наверняка. Просто его тошнило от этой клиники, от доктора Марстона, от процедур и от будильника. Накладывать же на себя руки Мередит точно не собирался. И попал он сюда вовсе не из-за Карлотты, да и запил вовсе не из-за ее смерти. Хотя в какой-то степени гибель Карлотты была причиной того, что с ним стряслось. Но только в какой-то степени.

Мередит осмотрелся по сторонам, и взгляд его, обежав безжизненно-пустые стены палаты, остановился на будильнике. Как того и следовало ожидать. И он заметил время, что тоже было совершенно очевидно. Мередит почти безотрывно следил за движением стрелок. Господи, каких-то тридцать две минуты — и медсестра снова вернется. Задребезжит звонок, распахнется дверь — и она возникнет в проеме. При этой мысли желудок Мередита судорожно сжался.

Все это было ужасно несправедливо. Просто чудовищно несправедливо. Он бы сумел вынести смерть Карлотты, будь это единственная из свалившихся на него напастей. И он бы сумел пережить одиночество и вынужденную праздность. Но вынести все вместе оказалось Мередиту не под силу. С праздностью навалились искушения. Чем еще, черт возьми, мог он заполнить теперь всю прорву свободного времени? Без съемок, без семьи — не с кем даже словом перекинуться. Естественно, он запил. Да и Джаггерс подлил масла в огонь, решительно настаивая на том, что нужно выждать, пока в кинематографе закончится свистопляска и вновь начнут предлагать настоящие деньги. Меньше чем на пятьсот тысяч при совместном производстве соглашаться нельзя — такова была позиция Джаггерса. Между тем такими деньгами сейчас никто не располагал. «Погоди, скоро они зашевелятся, — уверял Джаггерс, — и вот тогда пробьет твой час». И Мередит покорно ждал, изнывая от безделья, пока ему предложат полмиллиона. Затянувшееся ожидание породило подозрение, быстро переросшее в уверенность, что он больше никому не нужен. Раз никто не хочет вкладывать в него деньги, значит, он больше ничего не стоит. Это казалось Мередиту вполне логичным. Он стал читать сценарии, но ничего достойного не нашел. Тогда-то он и начал по-настоящему прикладываться к бутылке. Сперва только перед обедом, а потом даже с утра — перед завтраком! Впрочем, тогда еще в этом ничего страшного не было. Со многими такое порой случается. Тут вдруг объявился Сэм Джаггерс с неожиданным предложением. Какой-то сумасброд был готов выложить денежки. И Мередит снова стал нужен. Затея-то была какая-то вывихнутая: снимать новыми камерами, проецировать фильмы на широкий экран… Именно поэтому их выбор пал на Мередита. Словом, Мередит должен был самым срочным образом покончить с выпивкой. У него же никак это не получалось. Во всяком случае — быстро. А рисковать заказчики не могли. Громкие имена, огромный бюджет, шумная реклама — все это должно было свести возможный риск к минимуму. Хотя риск все равно оставался — никто еще не снимал новыми камерами и не выпускал широкоэкранные ленты. Ни один режиссер еще толком не знал, как пользоваться этими камерами или даже как выбирать план. Вот так и вышло, что по настоянию студии Мередит согласился лечь в клинику и подвергнуться этому безумному, бесчеловечному и озлобляющему лечению, в результате которого, как утверждали северокорейские и китайские коммунисты, пациент становится готов на все. Отказаться от своей Родины? Раз плюнуть! Отказаться даже от пристрастия к зеленому змию.

Впрочем, Мередит уже перестал жалеть себя. Через эту стадию он прошел давно, когда глушил бутылку за бутылкой. Думая о Карлотте, он вспоминал чувство вины, которое захлестнуло его, когда он узнал о своей роли в том, что Карлотта стала бесплодной. И о том, как он пытался найти себе оправдание, что в ту злополучную ночь отправился с Джослин на берег озера, где в кромешной темноте пытался спрятаться от этого чувства в жарких объятиях Джослин. Господи, что он натворил! Разве мог он тогда предвидеть или хотя бы даже предположить, как воспримет случившееся Карлотта? Мог ли попытаться представить, что она захочет утопиться?

В итоге Мередит уже не только не пытался бежать от чувства вины, но, наоборот, начал жить и упиваться этим чувством, отдаваясь ему целиком, как хотел упиваться самой Карлоттой, если бы удалось вернуть ее к жизни. А спиртное, как казалось Мередиту, помогало ему в этом, обостряя чувства. Что, в конце концов, и привело его в клинику Фу Манчу Марстона. В клинику китайских пыток и наимерзейшего будильника. Дешевого гнусного сукиного сына — будильника. Как бы переломить ему хребет? Все равно ведь врет безбожно. Не может же быть, чтобы до звонка осталось пять минут? Пять жалких и худосочных минут.

К черту сон. Мередит зажег сигарету с помощью электрической зажигалки — типа автомобильного прикуривателя. Только такие зажигалки и дозволялось иметь больным, чтобы они не могли сжечь себя заживо. Мередит так и кипел внутри. Надо же было согласиться на такое идиотское лечение. Даже не на лечение, а на промывание мозгов. Совершенно никчемное и бессмысленное. Он уже сыт им по горло. Сколько уже тянется эта канитель — пять дней? Или шесть? В любом случае — целую вечность. Он уже давно уразумел, что это такое. Теперь им достаточно только внести в его контракт условие о том, что если он хоть единожды приложится к бутылке во время съемок, то тут же вернется в лечебницу. И все. Этого будет вполне достаточно, чтобы он и думать забыл о выпивке. Или о еде и питье. И о чем угодно другом. Мередит подумал, не удастся ли ему подкупить медсестру, чтобы она отправила письмо на студию или Сэму. Сэм бы все устроил. Сэм в таких делах дока. Господи, если Сэму удастся вызволить его отсюда, он готов отстегнуть ему не то что двадцать, но пятьдесят, даже сто пятьдесят процентов от любых своих доходов, хоть до конца жизни. Пусть даже Сэм отныне палец о палец не ударит. Только за это. За одну-единственную крохотную услугу. Хотя она того стоит. Ох, стоит, черт побери!

Мередит затянулся сигаретой. Чувство во рту у него при этом было такое, словно он курил солому. И что, черт возьми, случилось с этими дурацкими сигаретами? Нет, дело вовсе не в сигаретах, а в нем самом. Собственный язык казался Мередиту ботинком, который годами пылился где-то в самом углу шкафа, а потом вдруг безо всякой видимой причины оказался во рту. Он снова посмотрел на будильник. Время истекло, но уродец так и не зазвонил. Дешевая дребедень. Мередит сел на край кровати и уставился на будильник. Сейчас он зазвонит, в любое мгновение. Но будильник продолжал мерно тикать, громко отсчитывая секунды. Ожидание было для Мередита совершенно невыносимо, пересиливая даже страх перед звонком. Скорее бы он зазвонил, мысленно понукал Мередит, — тогда у него будет еще час передышки. Может быть, даже удастся заснуть. В какие-то промежутки ему и впрямь удавалось засыпать — от крайнего изнеможения. Впрочем, и сон не приносил облегчения, потому что в таких случаях вожделенный час пролетал за каких-то две-три минуты. После чего поднимался дикий трезвон.

Наконец, будильник все-таки зазвонил. Мередит протянул к нему руку, чтобы надавить на кнопку, но потом вспомнил, что кнопки больше нет. Кнопку унесла медсестра. И Мередит сидел и слушал, как дешевый громогласный будильник надрывает свою дешевую луженую глотку. Потом вошла медсестра и заглушила будильник. Она раскрыла шкафчик, достала бутылку «Блэк лейбл» и налила в стакан двойную порцию виски. Добавила лед, воду «эвьян» и размешала. Ни в одном американском или европейском баре не умели так смешивать коктейли, как это делали медсестры доктора Марстона.