Однако все это привело к тому, что Мередит сделался изгнанником. От миллиона заработанных долларов в Соединенных Штатах после вычета налогов остается немногим больше сотни тысяч. В Швейцарии — для сравнения — девятьсот тысяч. А в Монако — миллион, поскольку в Монако налоги не берут. Мередит зарегистрировал свою корпорацию в Швейцарии, разместив ее офис на вилле, раскинувшейся на берегу Женевского озера немного севернее Монтрё. И еще Мередиту в течение трех лет нельзя было приезжать в Штаты — в противном случае ему пришлось бы уплатить налог со всей суммы, полученной за это время.

Вот и пришлось ему жить в Европе. Каждое лето Мерри приезжала в гости к нему и Карлотте, что было столь же важно для Мередита, сколь и для Карлотты с Мерри. Дочь и жена оставались главными ниточками, которые связывали его с внешним миром. Ни слава, ни богатство не могли заменить Мередиту счастья ежегодного летнего отдыха вместе с семьей: они плавали, играли в теннис, ездили верхом и просто наслаждались жизнью. Мередит мог позволить себе роскошь проводить почти целое лето в кругу семьи. Он пребывал на вершине славы и достиг того завидного положения, когда мог работать лишь тогда, когда ему самому этого хотелось; тогда, когда возникало соответствующее настроение. И никогда больше ему не придется работать только для того, чтобы заработать себе на хлеб. Он открыл отдельный накопительный счет в банке для Мерри, а другой такой же — для Карлотты. Кроме того, и Мерри и Карлотта владели частью акций его производственной корпорации. Все они были миллионерами.


Мередит смотрел на них с экрана. В натуральную величину. На крупных планах — еще больше. В пробковом шлеме, стоя впереди верных носильщиков, он приветствовал устрашающего вида воинов-дикарей, подбрасывая в воздух резиновые мячики. Простаки-дикари устроили жуткую свалку из-за мячиков, а Сесиль Роудс в очередной раз торжествовал победу. Мерри смеялась до упаду. Сценка и впрямь вышла довольно забавная. Не настолько, конечно, чтобы любоваться ею в четвертый или в пятый раз, но вполне миленькая. Мередит тоже смотрел ее, не столько, впрочем, глядя на экран, сколько следя за Мерри. Девочка сидела рядом с ним в уютном кинозале, который Мередит распорядился построить в западном крыле своей виллы. Мередит получал подлинное наслаждение, наблюдая за тем, как смеется Мерри. Сам он свои ленты на дух не выносил. Даже после домашних просмотров он выходил подавленным и разочарованным. Уж слишком не соответствовали эти фильмы громкой славе, огромным деньгам и шумному успеху, окружавшему его имя. Мередиту даже порой казалось, что все люди посходили с ума, настолько роскошь, в которой он купался, не соответствовала, по его мнению, бессмысленности созданной вокруг его образа шумихи. Вот почему он льнул к Карлотте и Мерри, находя отдушину в их искренности и отзывчивости, — ведь они видели в нем прежде всего родного и любимого человека. Ради Мерри он в очередной раз досидел до конца «Роудса».

Когда фильм кончился, Филипп включил свет, постепенно прибавляя яркость. Кому-то могло показаться нелепым, что в домашнем просмотровом зале стоит реостат, но Мередит помимо него установил у себя еще и автоматически раздвигающийся занавес и раздвижные жалюзи на окнах Мерри нравились такие игрушки, и она весело смеялась и хлопала в ладоши, доставляя Мередиту несказанное удовольствие.

— Спасибо, Филипп, — крикнул Мередит.

— К вашим услугам, месье, — откликнулся Филипп из будки киномеханика.

— Что ж, пора тебе баиньки, — повернулся Мередит к дочке.

— А ты меня уложишь?

— Конечно.

Мерри была уже в пижаме и в халатике. Они прошли по коридору в гостиную, где Мерри пожелала спокойной ночи Карлотте и поцеловала ее на прощание, после чего поднялась вместе с Мередитом в спальню. Уложив дочку в постель, Мередит заботливо подоткнул одеяло, поцеловал Мерри и спустился в гостиную.

— Хочешь еще кофе? — спросила его Карлотта. — Да, спасибо.

Она налила полную чашку из серебряного кофейника, стоявшего на подносе, положила сахар, налила сливки и передала чашку Мередиту.

— Спасибо, — еще раз поблагодарил он. — Итак?

— Итак?

— Не знаю, — сказал Мередит. — Ничего не могу сказать. Все слишком сложно. Не знаю, что делать.

— Делать нужно то, что лучше для нее, — сказала Карлотта, словно все было так просто.

— Конечно. Но она так хочет остаться с нами. Откуда я знаю, что для нее лучше на самом деле? То есть правильнее, видимо, отправить ее назад, в интернат, но ни мне, ни тем более ей этого не хочется. Обычная история: самая невкусная пища всегда самая полезная. Но мы не всегда действуем себе на пользу. Далеко не всегда.

— Но ты же помнишь, что сам говорил мне в начале лета?

— Помню, — вздохнул Мередит. Он отпил кофе и поставил чашку на столик. Ему вовсе не хотелось кофе. Как, впрочем, и сигареты или чего-нибудь крепкого. Мередит мечтал об одном: чтобы Мерри осталась с ними. Но Карлотта была права. Когда в начале лета Мередит встретил Мерри в Женевском аэропорту, пухленькую маленькую девчушку, вдруг ставшую неловкой и угловатой, Мередит поначалу поразился происшедшей в дочке перемене. Куда девалась ее детская непосредственность и нежная красота! Да и сходство с ним уже стало не таким разительным. Правда, Карлотта заверила его, что все это естественно и что через пару лет Мерри снова станет прехорошенькой и даже лучше, чем прежде. Но настроение Мередита вовсе не улучшилось. Всю свою жизнь он мечтал о детях, о близости с ними, и вот теперь его дочь, прелестное юное создание, приехала к нему, а он не только не мог приблизить ее к себе, но, наоборот, должен был оберегать ее от самого себя и от своего образа жизни. Ради нее самой. Да, он дал Мерри богатство, но она этого не знала и не скоро еще узнает. Мередит пытался скрыть от Мерри мишурный блеск жизни кинозвезды так же, как пытался уберечь ее от грязной воды, нестерилизованного молока или опасных механизмов. Даже в интернат этот Мерри поместили, чтобы девочка не сталкивалась с тяготами актерской жизни, с постоянными переездами с места на место, с цыганским кочевничеством. Теперь же, как представлялось им с Карлоттой, Мерри было лучше продолжать оставаться в интернате, чтобы не разбаловаться из-за праздности их существования, не превратиться в изнеженную дочку богатых родителей, потакающих всем ее прихотям. Они с Карлоттой хотели, чтобы Мерри поняла, что значит зарабатывать на жизнь, чтобы она осознала, каким трудом дается богатство, и приучилась общаться со сверстниками. Живя с родителями, она ничего бы этого не постигла. И вот в начале лета, в одном из бесконечных, затянувшихся почти до утра разговоров с Карлоттой Мередит высказал все эти мучительные мысли, отчаянно надеясь, что Карлотта сумеет найти доводы, которые разнесли бы его логические умопостроения в пух и прах или хотя бы породили тень сомнения в отношении их. Но, увы, Карлотта согласилась с ним. Хотя сердце ее и обливалось при этом кровью. И все было решено. Но это было в начале лета. Теперь же, когда лето подходило к концу, а они провели вместе столько времени, купаясь в озере, катаясь верхом и карабкаясь по горам, которые, после того как аккуратно ухоженные швейцарские домики исчезали из вида, становились все более и более похожими на горы родной Монтаны, Мередит уже не был так уверен в своей правоте.

— Она так хочет остаться с нами, — повторил он. — Всей душой прикипела к нам. Не может ли случиться так, что мы повредим ей, если снова отошлем прочь?

— Может, — сказала Карлотта.

— Ну так что же?

— А где ты будешь — или где мы будем — этой осенью?

— Не знаю, — признался Мередит. — Может быть, и здесь.

— А как же фестиваль в Венеции? Как премьера «Двух храбрецов» в Нью-Йорке? Катание на лыжах в Кортина д'Ампеццо? Ты от всего этого откажешься?

— Мы можем взять Мерри с собой.

— Вместе с наставником? — А почему бы и нет.

— Потому что это ее погубит, и ты сам это знаешь. Должен же быть порядок и смысл в ее жизни. Мы любим ее, но любовь это еще не все. Одной любви недостаточно.

— А ты любишь ее? Ты в этом уверена?

— Конечно. И ты это тоже знаешь.

— Тогда как ты можешь так говорить? Как ты можешь так легко отослать ее обратно?

— Ты же знаешь, насколько тяжело мне дается это решение. Что у меня сердце из-за этого разрывается.

— Извини, — сокрушенно сказал Мередит. Он понял, что зашел слишком далеко. Он сидел, понурив голову и коря себя за то, что позволил себе аргументы, уместные скорее в перепалке врагов, чем на семейном совете. Не должен он так говорить. И даже думать. Ничего, он начнет сначала. Предварительно все обдумав.

И вдруг неожиданно для самого себя он выпалил:

— А почему бы нам не усыновить ребенка? Это было бы хорошо и для Мерри и для нас обоих. Мы вполне можем себе это позволить, а наша жизнь тогда наполнилась бы новым смыслом… И почему мы раньше до этого не додумались?

— Нет.

— Почему нет?

— Я категорически против. Разве тебе недостаточно одной Мерри?

— Нет, — ответил Мередит. — Мне недостаточно.

— А я против, — сказала Карлотта.

— Но почему? — не унимался Мередит. — Неужели только из-за того, что тебе когда-то вздумалось сделать аборт, мы должны калечить свою жизнь? Почему мы должны страдать из-за того, что не имеет к нам никакого отношения?

— Это имеет к нам отношение.

— Каким образом? Какой-то сукин сын затащил тебя в постель, а мы должны за это расплачиваться? Я просто тебя не понимаю. Нет, ты не подумай — мне очень жаль, что тебе пришлось сделать аборт и удалить матку. Но пойми сама: что сделано, то сделано; это ушло в прошлое, и мы не должны из-за этого страдать. Я по крайней мере.

— Нет, — сказала Карлотта. — Ты тоже должен страдать.

— Я?

— Да. Этим сукиным сыном был ты.