Мы лежали в одной кровати, укрытые разными одеялами, повернув друг к другу головы на маленьких подушечках. Вечера особенно приятно проводить за чтением или просмотром вечерних новостей в положении лёжа.

– Я хочу рассказать тебе, к-к-как провёл последние пару дней.

Насторожившись, она перестала моргать, но улыбнулась. Слова, готовые сорваться с языка, скручивались и укатывались назад в горло.

– Знаешь, к-к-когда я пришёл сегодня домой, я к-к-как-то по-ииному взглянул на наш быт. Н-н-на наши вещи, на н-н-нашу еду в холодильнике. На тебя.

Она слушала, не отрывая взгляда, без желания оторваться на зазвонивший телефон. На ощупь она выключила его. Её дыхание падало мне на плечо, и вызывало лёгкую дрожь.

– Что же ты увидел? – чистым, прозрачным, пропитанным любопытством, голосом спросила она, но я всё равно почувствовал давление и на время замолчал. Я помню, как осторожно, словно на пробу, коснулся её плеча, положил ладонь, а затем уткнулся в него лбом и поводил из стороны в сторону головой.

– Я почувствовал холод. Ни запаха вкусных продуктов, ни теплоты домашней обстановки. Мне было так тепло эти два дня, что я задался вопросом: зачем мы покупали всю эту мебель?

Мудрая женщина ничем не выказала своего беспокойства, но губы её побледнели. Она даже не спросила, отчего мне было тепло эти дни.

– А я? – её голос стал таким тихим, что я прочёл эти буквы по губам. – Какой ты увидел меня?

– Я посмотрел на себя в зеркало, и увидел, что у меня лицо цвета штукатурки. Я помню себя загорелым и краснеющим, когда на этих стенах ещё не было обоев.

– Какой ты увидел меня сегодня, милый? – спросила она всё тем же тоном.

– Любимой, – замялся я, – родной, любимой… привычной… женой.

– Прозвучало, как проклятие, – попыталась разрядить шуткой обстановку она.

Мы надолго замолчали. Она машинально гладила меня по голове, я машинально утыкался головой ей в живот. В этой машинальности чувствовался почерк автора еженедельной газеты.

– Думаешь, у нас проблемы? – наконец спросила она.

– Я не договорил, – оборвал её я. – Я н-н-не хочу сказать, что стал любить т-т-тебя меньше. Но… но, – крупные градины покатились по носу ко рту, – всё стало так просто. Я…я… у нас были обычные чувства, н-но теперь я яснее чувствую, как они были обычны. Ты моя…

– Я твоя.

– Ты моя… целиком и полностью. На законных основаниях. Теперь н-н-не нужны свидания, флирт, заигрывания.

– Милый…

– Я чувствую запах пота, запах изо рта, когда утром хочу поцеловать тебя. Теперь мне приятнее перед тем, как обнять тебя утром, принять душ. Я не говорю, что раньше я был свиньёй, хотя, тебе, н-н-наверное лучше знать, – попытался разрядить обстановку шуткой я, – но раньше я не обращал на такие мелочи, мелочи, блин, внимание.

Теперь слёзы посыпались из её глаз. Теперь я прижимал её голову к груди и машинально гладил по волосам.

– Поэтому, мы больше н-не обнимаем друг друга во сне. Я думаю, поэтому. Я говорю искренне, что люблю тебя, не нужно плакать, дорогая, н-но эта искренность по стандарту, как… к-к-как девушка из телефона психологической поддержки. Всё это…

Я замолчал, поскольку отвлёкся. По телевизору продолжали говорить, как у нас всё хорошо. Всеми пальцами, всеми ресницами, всеми волосами вжимаясь в мою грудь, она говорила об обратном.

– Всё это н-наводит меня на мысль, что наше время прошло.

Её губы потянулись к моим.

– Неужели ты хочешь сказать…

– Я хочу показать, – без единой запинки оборвал я. – Я хочу, чтобы ты пошла со мной.



Мы проникли в Таврический сад ночью, как пара неумелых шпионов: громко переговаривались, гремели и вздыхали. Благо, хоть забирались с неосвещаемого угла.

Созданный в классическом английском стиле, обливаемый лунным светом, сад казался пустынным и тихим. Не стрекотали цикады, не кружили вокруг тусклых фонарей мотыльки, не прыгали по дорогам лягушки из пруда. Лишь тихо-тихо доносилась откуда-то музыка, и я возлагал все надежды на то, что эти звуки не просто навеяны ночной атмосферой сада.

Посреди сада располагалось слишком большое для каморки сторожа, но и не без неё, здание, свет в котором не горел. Рискнув, но непрестанно озираясь, мы двинулись мимо неё напрямую к пруду.

По дороге сюда я рассказал ей о прочтённом письме, о месте, дате и времени встречи, указанными в нём. Подходя всё ближе, я надеялся на успех этого парня тем больше, чем музыка становилась отчётливее, и тем шире я улыбался.

Я посмотрел на свою жену, ещё не совсем осознавшую чудо, к которому мы вот-вот должны были прикоснуться, и взял её за руку. Она выглядела взволнованной. Я не зря привёл её сюда. Я хотел дать ей почувствовать себя во мне, задышать музыкой полей, раствориться в лунном свете этого сада. Я понял этот знак свыше, расценив его, как любопытство, толкающее на возрождение. Как девушка, которую тот парень дожидался четыре года, моя жена была для меня такой же бесконечно далёкой, и мне ничего не оставалось, кроме как сделать её бесконечно близкой.

Пройдя по мостику, мы медленно подошли к памятнику, и увидели их, спустившихся по ступенькам к самой воде. Танцующую пару. Они обнимали друг друга, кружась с закрытыми глазами. Из телефона, лежащего на первой ступеньке лестницы, лилась музыка.