Эбби с наслаждением вдохнула сладкий запах ее волос: молочный шоколад и фруктовый детский шампунь.

Миранда щебетала про свои школьные дела, а Эбби, улыбаясь, слушала ее. Сегодня малышка вместе со своим классом ездила на молочную ферму, где каждому ребенку разрешили потрогать вымя спокойной коровы — естественно, что девочка только об этом и говорила. Эбби сидела, слегка наклонившись вперед, оперевшись локтями на колени, и не отрываясь, смотрела на дочурку, словно хотела запомнить все до мельчайшей черты — ведь впереди еще долгий вечер в офисе. Природа раскрасила Миранду так же, как и ее отца: каштановые волосы с особым ирландским оттенком и темно-карие глаза. Капризная судьба придумала для Эбби странное и неизбежное наказание: она вспоминала Сэма каждый раз, когда смотрела на дочь.

Эбби никогда не обольщалась, что растить ребенка одной будет легко, но она даже представить себе не могла, насколько тяжело окажется все время покидать Миранду. Их жизнь состояла из постоянных прощаний: Эбби снова надо бежать на собрание или собирать материал для новой статьи, а вот близится очередной крайний срок. Здесь было почти так же плохо, как в Нью-Йорке. Они с дочерью могли побыть по-настоящему вместе только в выходные или по вечерам, когда миссис Фрейн уходила домой (она снимала квартиру в двух кварталах от них). Тогда они валялись на широкой кровати Эбби и допоздна болтали обо всем на свете. Эбби заплетала Миранде косички или негромко читала вслух. И ничего не доставляло ей большей радости, чем эти часы.

Но сегодня у нее было всего несколько минут, чтобы наглядеться на Миранду, послушать, как у дочери прошел день, — и вот уже пора бежать обратно в офис. Эбби погладила дочку по плечу и собралась уходить.

— Мам, пока, — улыбнулась Миранда и тут же потянулась к книжке о маленькой девочке и ее домашнем хамелеоне.

— Эбби, подождите минутку, — спохватилась миссис Фрейн. — Я совсем забыла. Вам звонил мужчина из Нью-Йорка. Сказал, что его зовут Ник, и он всего лишь хотел поздороваться и узнать, как вы с Мирандой поживаете.

— Доктор Ник? — Девочка вопросительно взглянула на мать, и та кивнула в ответ.

Ник Келлехер оставил несколько сообщений на автоответчике с тех пор, как они сюда переехали, пару раз они с Эбби поболтали, рассказывая друг другу последние новости, и слегка пофлиртовали, но она никогда не подавала ему надежды и даже не намекала на то, что он может ей нравиться. А он все равно продолжал звонить.

— У него довольно приятный голос, — заметила миссис Фрейн.

— Он и сам довольно приятный человек, — ответила Эбби и повернулась к двери, резко обрывая разговор. — Увидимся вечером, — попрощалась она до того, как Миранда или миссис Фрейн успели хоть что-то сказать о Нике.

Возвращаясь в офис — небо уже начинало темнеть, наступал мягкий майский вечер, и рабочий день подошел к концу, но только не для нее, — Эбби неожиданно свернула в парк. Конечно, ей надо было спешить в редакцию, но она напомнила себе, что история, которую ей предложили записать, история Мартина Рейфила и женщины по имени Клэр, может оказаться для «Леджер» важнее, чем ее присутствие в кабинете. Как он сказал — история любви?

Эбби выбрала скамейку рядом с беседкой — не слишком близко, чтобы не показаться навязчивой, но и не слишком далеко, в самый раз, чтобы незаметно понаблюдать за… За чем? Воссоединением? Свиданием? Открытая со всех сторон и более чем старомодная беседка выглядела явно неподходящим местом для чего-то неприличного. Но может быть именно поэтому они ее и выбрали? Кому придет в голову, что два человека, встречающиеся в самом публичном месте города, пытаются что-то скрыть? Только сейчас Эбби поняла, как мало она обращала внимания на эту беседку раньше. Беседка просто была. У Эбби никогда не возникало желания поближе рассмотреть ее изящную архитектуру: белые восьмиугольники — она специально сосчитала углы, — из которых состояли невысокие стены, или остроконечную крышу, стремящуюся к вечернему небу. На вид это было довольно легкомысленное и ничем не примечательное строение, но, как оказалось, оно значило очень много, по крайней мере, для двух человек.

Эбби откинулась на спинку скамейки и начала поглядывать по сторонам. Сперва она увидела крупную пожилую женщину, в кардигане, с чересчур ярким макияжем, и взмолилась, чтобы та не оказалась Клэр. Ее опасения были напрасны — женщина прошла мимо. «Слава богу», — подумала Эбби. Затем другая женщина, рыжеволосая, довольно симпатичная, в спортивном костюме для бега, зашла в беседку и устроилась на скамейке, но она выглядела слишком молодо, чтобы встречаться с Мартином пятьдесят лет. Через некоторое время к ней присоединились две подруги, обе в спортивных костюмах. Вскоре все трое встали, сделали несколько упражнений, чтобы разогреть мышцы, и убежали. Больше никто к беседке не подходил.

Одновременно зажглись все уличные фонари вокруг парка, а через несколько секунд вспыхнули старинные светильники вдоль дорожек. Сразу же возникла удивительно уютная и немного волшебная атмосфера. Таким был весь Лонгвуд-Фолс: во многих смыслах идиллический, безопасный и родной, очень живописный, полный зелени, маленьких водоемов и извилистых дорог, окруженных невысокими изгородями. Но все же этого было недостаточно, чтобы удержать Эбби здесь. Как и многие из ее друзей, летом после окончания старшей школы[2] Эбби Рестон безо всяких сожалений села в поезд, направляющийся на юг, и умчалась в Нью-Йорк.

А теперь она вернулась. Когда прошлой осенью внезапно умер от инфаркта ее отец, Эбби приехала домой на похороны, чтобы поддержать маму. Она привезла с собой Миранду и домработницу — и несколько дней превратились в несколько недель. В конце концов, она решила остаться в родном городе, заняла пост редактора в газете «Леджер», освободившийся после смерти отца, устроила на новом месте дочку и даже домработницу, которой, впрочем, все равно не нравился Лонгвуд-Фолс — слишком уж он отличался от того, к чему она привыкла. Коллеги Эбби говорили, что она работает чересчур много, и, конечно, они были правы. Просто у нее пока не получалось до конца приспособиться к темпу жизни в маленьком городе. В манхэттенском журнале женской моды, где она работала редактором отдела, им нередко приходилось засиживаться до полуночи, причем это было своеобразной расплатой за сумасшедшие вечеринки с их изнуряющей атмосферой, пиццей и вином, жалобами и истощением. Миссис Фрейн часто допоздна сидела с Мирандой, так что Эбби приходилось вызывать ей такси и отправлять домой глубокой ночью.

— Вы работаете слишком много, — непременно заявляла миссис Фрейн, набрасывая на плечи пальто.

Позже Эбби не раз слышала эти слова от множества других людей. Но подобное отношение к работе было у нее в крови. Эта черта характера досталась ей от отца, и порой, сидя за массивным березовым столом, за которым Том Рестон провел последние сорок лет жизни, она не могла не думать о том, что отцу, как и ей, дни, заполненные размеренной деятельностью и проходившие в тщательном подборе материала, приносили успокоение и моральное удовлетворение.

Она чувствовала, что ему бы понравилась эта история. Эбби была уверена, что отец обязательно поместил бы в газету статью о двух влюбленных, которые встречались раз в год на протяжении пятидесяти лет. Он знал, что сказать людям. Значила бы эта история что-нибудь для него самого — мог ли он в принципе воспринимать что-то не как редактор газеты? — вот это уже другой вопрос. Когда Эбби была подростком, она однажды спросила маму:

— Кого папа любит больше, тебя или свою газету?

Мама задумалась, а потом ответила:

— Это довольно сложный вопрос. Думаю, он любит нас обеих, но по-разному.

Мамин ответ потряс Эбби до глубины души. Она-то рассчитывала, что услышит что-то обнадеживающее, вроде: «Конечно, меня, просто у твоего отца иногда бывают проблемы с проявлением чувств». Но вместо этого мама решила доверить Эбби нечто другое, правду, но более полную, и тем самым научила дочь одной важной истине: не стоит задавать вопрос, если не хочешь услышать ответ.

Эбби пришла в парк в сумерках, чтобы найти ответ на вопрос, хочет ли она печатать в газете историю Мартина и Клэр. Но сейчас она поняла, что сидит на скамейке рядом с беседкой, чтобы решить эту проблему для себя — не как редактор, а как читатель. Что значит эта история для нее? Отозвалась ли на нее ее душа? Но время шло, Мартин и Клэр не появлялись, и Эбби потихоньку смирялась с мыслью, что она так этого и не узнает.

Ночь мягко заполняла городской парк. Солнце на западе сначала опустилось за деревья, потом скрылось за магазинами. Мартин сказал Эбби, что за пятьдесят лет они с Клэр не пропустили ни одной встречи, и теперь она не знала, злиться ей или тревожиться. Эбби подумывала о том, чтобы вызвать полицию, — но что бы она сказала? Ей ничего не было известно об этих людях. Может, один из них был занят и, с утра предупредив другого, перенес встречу на следующий день? Может, она просто их упустила? За то время, пока она шла от дома к парку, они вполне могли встретиться и уйти. А может, все это было всего лишь выдумкой старого джентльмена? Но в это ей слабо верилось. За недолгое время их знакомства Мартин Рейфил показался ей искренним и убедительным и произвел впечатление горячего, но ранимого человека.

Эбби встала и осмотрелась. Она была одна. Магазины, окружавшие парк со всех сторон, уже закрылись: жалюзи были опущены, двери заперты. Она направилась к пустой беседке, поднялась по двум белым ступенькам и присела на деревянную скамейку. Эбби попыталась представить встречу Мартина и Клэр, как они сидят внутри, трогательно обнявшись. Затем под одной из скамеек она заметила что-то наполовину скрытое в темноте. Эбби наклонилась, потом встала на колени и, наконец, достала таинственную находку — это оказался портфель.

Она вытащила его на свет и уселась на пол беседки. Старый, потертый, но сделанный из качественной кожи и хорошо прошитый портфель многое повидал на своем веку. Эбби провела пальцами по оттиснутым на нем буквам: «МР». Портфель Мартина Рейфила, тот самый, с которым он вчера приходил к ней в кабинет. Неужели он оставил его здесь для нее? Если и так, то зачем? Она огляделась — в парке по-прежнему никого не было. Поколебавшись пару секунд, Эбби потянулась к застежкам — те открылись довольно легко, — откинула крышку и заглянула внутрь.