Из разговоров он не понимал ни слова. Ему было страшно, хотелось есть и пить. Он чувствовал себя одиноким, потерявшимся в иррациональном мире, где все было не тем, чем казалось. Его транспортировали, как мясную тушу в холодильной установке. Его пинали, трясли, колотили, хлестали по щекам, угрожали оружием. Приставляли пистолет к виску и сердцу. Единственный раз он отказался встать, и его полчаса били смертным боем. Больше он не сопротивлялся.

Человек, представившийся врачом на весьма приблизительном английском (доктором он, скорее всего, тоже был «приблизительным»), поил Бертрана местным снадобьем и настоятельно советовал смириться. Знахарь освободил ему руки, но не стал развязывать лодыжки. Днем он мог дотащиться до ведра, по ночам его вели справлять нужду на улицу.

СТРАХ. ОДИНОЧЕСТВО. УЖАС. КАЖДУЮ МИНУТУ. КАЖДОЕ МГНОВЕНИЕ. ВСЯКИЙ РАЗ, КОГДА КТО-ТО ВТОРГАЛСЯ В ПРОСТРАНСТВО ЕГО ТЕМНИЦЫ.

Бертран Руа ел и пил, когда давали. Кто-то забрал его вещи из последней по времени камеры. Ноутбук, джинсы, ботинки, паспорт, мобильный, кредитки, деньги и все бумаги исчезли. Ему почему-то вернули рюкзак, в котором лежали фотоаппараты (минус батарейки и пленка), несколько шмоток и почтовая открытка во внутреннем кармане. В момент захвата он успел спрятать карточку Лолы, но все равно мучился мыслью, что попался, как распоследний кретин.


Первые дни, первые ночи тянулись бесконечно. Минуты. Секунды нанизывались одна на другую. В атмосфере ужаса. И теперь, месяц спустя, Бертрану казалось, что это вечный недосып сделал его терпеливым и научил-двигаться-бесшумно. Он пытался вспомнить, играли ли они с братом в «сыщиков и воров», когда были маленькими, и никак не мог. Годы путались, возникали временны́е пустоты, провалы, и Бертран начал бояться за свой рассудок. Не хочу, чтобы страх заставил меня утратить понимание сути вещей!

Он провел ладонью по бугорчатому полу и попытался организовать мысли так, как если бы с наступлением утра он мог встать и чувствовать себя свободным. Бертран вряд ли осознавал, что глагол «выжить» перестал быть словом или условием и превратился в образ жизни, в котором он отклонял любую сомнительную / ужасную / пугающую / ранящую / постыдную / убийственную мысль, которая могла превратить его в заложника, как того хотели похитители.

Он гнал сомнение и страх, как егерь дичь. Тренировался, чтобы узнавать малейшую трещину, составлял географическое описание своих «казематов», мысленно отмечал реперные точки и считал восходы.

Он вслушивался в интонации чужой речи, расшифровывал шаги и ритмы. Очень мало спал. Научился смотреть, научился чувствовать. В присутствии своих врагов.

С мыслями о Лоле.


Абуо предал его, это факт. Зачем? Очевидно, из-за денег. Все хотят денег. Даже я. А вот Сади… Бертран перебирал слова этого человека, вспоминал нюансы его речи. Улыбки. Он либо тоже предатель, либо… Лучше об этом не думать. Вывод так и так однозначен: я ничего не чувствовал, не заметил опасности.

Через двадцать один день Бертрана усадили перед камерой, у ног пяти вооруженных людей в масках. Он мог видеть только каменистую землю охрового цвета, бесконечную, плоскую, без единого деревца.

Бертран прочитал заготовленные бандитами фразы на английском языке: «Меня зовут Бертран Руа. Я фотограф из Франции». Потом один из мужчин добавил, что они – группа бойцов «За-что-то-там-такое», о чем француз никогда не слышал.

Показали меня по телевизору? Когда? Чего потребовали эти «комбатанты»? Освобождения из тюрьмы соратников? Выкуп? Хотели продемонстрировать силу, надавить на общественное мнение? Они специально похитили именно француза? Или им годился любой белый? Ты оказался не в то время не в том месте.

Как бы там ни было, никто не скажет, сколько продлится его плен. Бертран перестал об этом думать.

Случались мрачные моменты, когда он чувствовал себя заложником или начинал сомневаться, что ему сохранят жизнь. Бертран не был так уж уверен в своей полезности. Слава богу, он путешествовал и побывал на Тибете. «Если человек добирается сюда, значит, хочет о чем-то попросить». Он поблагодарил своего шерпу и мысленно располосовал перочинным ножом тысячи оранжевых футболок, глядя на каменную стену. Ветер подхватывал клочки материи и уносил их прочь, в звездное небо. Как в фильме.


Моем последнем фильме.


Эта мысль стала поворотной. Он держал в голове календарь своей «русской» поездки, думал о Байкале, вспоминал Анатолия и прямые стволы черных елей, русское солнце, отражавшееся от воды той первой реки, которую снял на выезде из Москвы. У воды был цвет волос Лолы, свет флиртовал с ней, как непослушная прядь играет с шеей и плечом. Кожа женщины была волной, родинка – скалой, за которую он из последних сил цеплялся пальцами, чтобы не сорваться.

Картины жизни выталкивали его на поверхность. Он полной грудью вдохнул горьковато-соленый, затхлый запах темницы. Бертран знал, что яркое солнце может обжечь роговицу, привыкшую к скудному свету. Ничего, я опущу глаза, пережду, а потом увижу Лолу.

Как она себя чувствует? Пусть все будет хорошо, пусть она больше не потеряет ни капли крови. Пусть думает обо мне. Нет, пусть ничего не знает.

Почему тот индеец подарил мне кольцо?

26

Но Лола узнала. В рождественскую ночь. Не в полночь, когда семья Франка открывала подарки, а наутро, до завтрака. Это была ее вторая «увольнительная». Миланы, в том числе гнусная бабка, прибыли в Германию, чтобы отпраздновать и довести детскую до полного совершенства. Все шло скорее хорошо, пока Мегера не потребовала включить телевизор: она желала слушать мессу. Внук отказал. Бабуля занервничала. Разговор перешел на повышенные тона, Франк не уступал, но тут из душа вышел его отец, отобрал пульт и с улыбкой передал его старухе. Франк отправился на кухню, а довольная собой Королева Милан умильным тоном попросила Лолу – и ее выдающийся живот! – отойти и не загораживать экран…

– …пока мой сын ищет нужный канал!

Клод Милан добрался-таки до Папы. Понтифик вещал, воздев руки к Небесам, а внизу экрана бегущая строка сообщала новости. Лола прочла, потом услышала «озвучку» Мегеры. «Фотограф Бертран Руа, о котором не было никаких известий с 13 декабря, похищен в Уганде». На экране появилась фотография улыбающегося Бертрана – красивого, длинноволосого… свободного.

– Еще один… – с наигранно тяжелым вздохом посетовала королева-бабушка. – Давайте помолимся за его родителей. Сделай громче, Франк.

– И так хорошо.

– Я ничего не слышу. Лола, скажи мужу…

Франк поймал взгляд жены. Она улыбнулась «как ни в чем не бывало» и прикрыла глаза. Он ушел в кабинет. Лола посмотрела на часы. Его подарок. Тонкие и элегантные, они отсчитывали прошедшее и будущее время. Тысячи людей пели на площади Святого Петра, Королева им вто́рила. Где Эльза? Пой, умоляю! Для Бертрана, для меня. Во имя красоты мира.


Они сели за стол: фуа-гра, салат, каплун и… не помню. Лола участвовала в разговоре, время на часах тянулось за стрелками, но она этого не замечала. Очень хотелось пить. Она поискала взглядом графин. «Нет-нет, не беспокойтесь…»

Лола подошла к мойке, пустила воду. Деревья в парке укрылись девственно-белым одеялом, птицы не смели коснуться лапками снега. Белая футболка Бертрана… Лоле вдруг показалось, что она слепнет, теряет сознание и равновесие, падает в черную, холодную, влажную, бездонную яму и в ноздри ей бьет чудовищная вонь.

V

Учительница стояла неподвижно, опираясь левой ладонью о стол, и смотрела на детей, заглядывая в душу каждому.

– Листья разлагаются, гниют, и о них забывают. Забвение – лучшая почва для возрождения.

1

Следующие три недели Лола провела в клинике, в сумрачном пограничном мире. Легкое кровотечение не прекращалось. Небо очистилось, снег сверкал на солнце, луна и звезды радовали глаз своей красотой, а молодая женщина жила в вечной ночи. Она ничего не знала и не могла узнать о Бертране.

Франк не связал недомогание жены с бегущей строкой новостей и лицом похищенного фотографа на экране. Улыбающийся Бертран ничем не напоминал человека, с которым он столкнулся у двери палаты 2204, а Лола не была уверена, что называла его имя, когда больше трех лет назад описывала свое первое чаепитие с Дафной. Вряд ли Франк слушал внимательно…

Руки у Лолы дрожали от тоски и страха, она не постигала умом реальность. Непонимание. Пустота. Гнев. Мозг отказывался подчиняться, и Лола не могла сформулировать ни единой мысли, даже если пыталась всю ночь. Я не сказала тебе, что люблю. Я не знаю, в какой больнице работает твоя мать, в каком колледже преподает отец, где практикует брат. Где ты, Бертран? Как ты? Помнишь ли наши минуты безмолвия, когда твое дыхание попадало в такт моему? Я все еще дышу в унисон с тобой. Я перестала спать. Я не слышу тебя. Я жду утра.

Как только рассветало, Лола хваталась за вязанье. Она заканчивала воротник и пояс и вела мысленный разговор с Бертраном: Я сжимаю твою руку. Будь сильным, сопротивляйся, пей, ешь. Думай о нас. Она пришила пуговицы и встала с кровати, чтобы примерить жакет. Огромный живот был таким тяжелым, что ломило поясницу. Беспристрастное зеркало отразило каждый из восемнадцати набранных килограммов, и разговаривавшая по телефону Аннелизе бросила на нее обидный взгляд. Если скажет, что он некрасивый, я воткну ей спицы в глаза. Нет, в язык. Чтобы заткнулась. Не хочу тишины. Хочу, чтобы он оказался на свободе.

– Шерстяной? – спросила немка, положив трубку.

– Да, а что?

– Будет колоть детские щечки.

– Это верхняя одежда, я не собираюсь всю жизнь сидеть взаперти.


15 января, среди ночи, Лолу опоясала чудовищная боль. Один из близнецов был так неспокоен, что решили срочно делать кесарево сечение.