– Актерка? Ноги чтоб твоей в храме не было! Заявилась, в мужском платье, срам глядеть! Уведи ее, Силантий, да присмотри за ней – домой ее отправь, что ли… Ишь, бегают тут, ни стыда, ни совести…

– За ней убийца гнался, – объяснил мужик.

– Вперед в храм Божий в таком непотребном виде не заскакивай, – с тем батюшка вышел.

– Поплачь да помолись, – велел Силантий. – За спасение отблагодари.

Он поставил Федьку перед образом Смоленской Богоматери, но молитвы не получилось. Не собрались вместе молитвенные слова, а в голове упрямый голос одно долбил: «Я его убью, я его убью…»

– Ступай, девка, я Гавриле-извозчику наказал тебя до дому довезти, – сообщил, вернувшись, батюшка. – Не бойся ничего, а я за тебя помолюсь. Только мужское больше не носи, грех. Хватит с нас Андрея Федоровича, уж и с этим не знаю, как быть… Молитвенник!.. А в храм не зазвать…

Гаврила-извозчик, молодой бойкий парень, подогнал санки к самому церковному крыльцу. Федьку вывели, усадили, рядом сели Силантий и его товарищ Прошка.

– Проводим малость, на обратном пути зайдем в часть, все приставу доложим, – пообещал Силантий.

– Нет, довезите до дому, я заплачу, – попросила уже немного пришедшая в себя Федька. Она вспомнила, что говорил Световид о переходе всего дома на военное положение. Если дом окружен врагами – лучше не рисковать, не то…

Опять слезы навернулись на глаза. Кто-то следил за ней и за Бориской. Кому-то страх как не хотелось, чтобы они вернулись с Васильевского острова в дом Световида! Что искали за пазухой у мертвого Бориски? Неужели завещания? Ну да, ведь они, две дурные головы, шли и на весь остров вопили про завещания!

Федька нашла кошелек, достала пятьдесят копеек. Этого должно было хватить и извозчику, и Силантию с Прошкой на хлебное вино.

– Не плачь, – сказал Силантий. – С рук на руки мужу сдадим – или кто там у тебя, матушка с батей?

Прошка, малый шустрый и догадливый, всю дорогу озирался и заметил, что следом катят неотвязно другие извозчичьи сани, запряженные приметной лошадью – гнедой, с двойной звездочкой во лбу и очень узкой белой проточиной до храпа.

Видно, заступничество нищенки по имени Андрей Федорович много значило для жителей Васильевского острова.

Извозчик Гаврила остановил сани возле самой калитки и не уехал, пока Федька не взбежала на крыльцо и не была впущена в дом.

– Где тебя, сударыня, носит? – спросил сердитый Григорий Фомич. – Мы уж бог весть что передумали!

– Где Световид?

– Да ты в беду, что ли, попала?

– Надеждина зарезали!

Федька, не раздеваясь, побежала по причудливому дому, Григорий Фомич – следом.

– Световид, Световид! – звала она и, когда он вышел на крик, кинулась ему на грудь. Теперь можно было выплакаться вволю.

С немалым трудом добился от нее Световид хоть какого-то изложения событий.

– Вот они, вот эти два завещания… – Федька достала их из-за пазухи. – Гори они огнем неугасимым! Бориску из-за них убили! Эти подлецы за нами шли, они нас подслушали, они их искали…

Световид, одной рукой обнимая Федьку, другой кое-как достал и развернул бумаги из первого конверта, потом – из второго.

– На все воля Божья! – воскликнул он. – Эй, Дальновид! Где ты запропал?!

Прибежал Дальновид и встал на пороге, удивленный картиной: Фадетта рыдает в объятиях Световида, а сам он, на манер римского героя, простирает вперед руку с бумагами.

– Что стряслось? – спросил он. – Григорий Фомич, принеси от Андронушки лавровишневых капель! Да поскорее!

– Стряслось то, что за моим домом следили. А поскольку мы не заметили супостатов – стал быть, следить стали недавно. И угадай, брат сильф, кто навел Лисицына на мое жилище!

– И гадать нечего – проклятый фигурант! Больше некому! Увижу – убью! – закричал Дальновид. – Ну, теперь ясно, отчего у Лисицыных не велено меня принимать.

– Зато – вот разгадка тайны, которая всю жизнь не давала мне покоя. Теперь я знаю наконец, чьей дочерью была моя мать. Гляди!

Дальновид быстро прочитал оба завещания, взвизгнул и пустился в причудливый пляс.

– Победа, победа! – кричал он. – Натуральная победа!

Федька смотрела на него, не понимая – в своем ли он уме, да и она сама, если вокруг такое творится.

– Угомонись, дурень, ведь человека убили, – сказал ему Световид. – И не худшего из всех, кого я в жизни знавал. Фадетта, я твой должник. Вот твое приданое – и такое, что плясать будешь только ради своего удовольствия. Вот, вот…

Он просмотрел одно из завещаний и ткнул пальцем в строчку.

– Видишь – шкатулка рыбьего зуба с уборами, а цена им – сорок тысяч. Вот эти сорок тысяч – твои.

– Какого еще человека? – спросил, прервав пляс и опомнившись, Дальновид.

– Надеждина.

– Так… – Дальновид ловко втиснулся между Федькой и Световидом. – Пойдем, Фадетта, все мне расскажешь. Погорюем вместе, пойдем, пойдем… Этот каменный монумент так тебя не выслушает, как я выслушаю, пойдем, сядем в уголке…

– Григорий Фомич, одеваться, – сказал Световид. – Парик, лучшие чулки. Пошли за Пахомычем. Я еду с этими бумагами к Моссу. Спешно.

Он вышел, даже не оглянувшись на Дальновида и Фадетту, зато вошел Выспрепар.

– Что тут у вас творится? – спросил он.

– Беда, – ответил Дальновид, гладя Федьку по плечам и по голове. – Настоящая беда – такая, что уж и праздник не в радость. Наш фигурант разболтал Лисицыным все, что знал, и тем погубил Надеждина.

– Бориса? Ах ты Господи, такой славный человек… я уж думал, как бы его к делу приставить… – Выспрепар покачал головой. – Замечательный человек, умница, труженик. Перо не совсем еще бойкое, да если кто начинает с переводов – тому еще долго руку ставить и язык вырабатывать… жаль, жаль…

– Румянцев ему и в подметки не годится.

– Да, Румянцев туп и недалек, его без присмотра оставлять опасно. Доигрались…

– Надо его как-то из лисицынского дома выманить.

– Сходи, как стемнеет, туда – не будет ли стрелы. Пока не получим оттуда известий – ничего предпринимать не будем. А я случайно, идя из части, встретился с Миробродом, – сказал Выспрепар. – Он передал новое письмо – весьма, весьма занятное. Помнишь историю с купцом, который выжил из ума и вообразил себя штукой французского бархата?

– С кем не бывает, – философически заметил Дальновид. – Он что, написал письмо о безумце?

– Да, и подписал именем Световида. Купец-то, горемыка, сидит под замком в богадельне, а опекуны его уже оставили крохи от былого состояния.

– А что, следовало оставить купца на воле, чтобы он понаделал дурачеств?

Сильфы заспорили о правах и обязанностях опекунов, а Федька тихонько вышла из гостиной.

Все было скверно, хуже некуда. То, что пропал Румянцев, сейчас ее почти не беспокоило – отыщется в чьей-нибудь постели! Но Бориска, смешной нелепый Бориска, душу вложивший в свой словарь, добрый приятель и единственный любовник Бориска – он умер вместо Федьки, ведь его погубили, чтобы отнять завещание. Умер! И если бы можно было вернуться в тот миг, на ту Пятую линию, но имея при себе оставленный дома по глупости нож, то Федька накинулась бы на убийц, исполосовала им лезвием рожи! Ведь был же способ спасти Бориску, а она не сумела, и теперь всю жизнь будет помнить об этом.

Казалось, слез больше быть не должно, а они все же полились сами собой. Может, Бориска был единственным другом – и лишь теперь это стало ясно.

Вдруг осенило – похороны! Тело, скорее всего, увезли на съезжую и будут разбираться, чье оно! Надо все объяснить Выспрепару, он лицом нехорош, но деловит и умеет разговаривать с полицейскими чинами. Вот ведь ездил говорить о Платовой и даже с ней встретился.

Странные вещи подсказывает порой нечистая совесть. Федьке вот пришло в голову, что если она целую ночь напролет будет читать над Бориской псалмы, Господь простит ее – и Бориска простит.

Федька вышла в гостиную, когда Выспрепар и Дальновид говорили о судьбе журнала «Каббалистическая почта». Что-то им внушало опасения, связанные с двумя завещаниями, которые привезла Федька. Но ей недосуг было разбираться в заботах типографщиков.

– В этом доме есть Псалтирь? – спросила она.

– Есть, поди. Это нужно Григория Фомича спрашивать, – ответил Выспрепар. – Сядь, посиди с нами, Фадетта.

– Нет. Благодарю.

– Послушай меня. У каждого человека есть время потерь и время находок. После большой потери жди большую находку, – сказал Выспрепар, но она, не желая философствовать, пошла к Григорию Фомичу, а оттуда – в две комнатки, отведенные под лазарет. Ей вдруг пришло на ум, что в теперешнем состоянии духа нужно ухаживать за больным Шляпкиным и таким образом искупать свои грехи.

Шляпкин до отравления никаких добрых чувств у нее не вызывал – тем более, следовало наказать себя и заботиться и товарище по береговой страже.

Но Андронушка, обычно тихий и кроткий, выставил ее из лазарета.

– Не бабье это дело, – сказал он. – Ступай, ступай, сударыня. Вот разве что возьми у Фомича старую простынку да нащипли корпии.

Федька согласно кивнула и пошла в палевую комнатку. Но в одиночестве и от того, что руки были заняты, а голова – нет, стали зарождаться мысли: коли до такой степени не складывается судьба, может, прямая дорога в монастырь?

Неизвестно, как бы эта мысль развивалась, – может, Федька бы додумалась и о принятии схимы, но за окном раздался выстрел.

Она бросила простынку, от которой осталась хорошо коли половина, и побежала в гостиную. Пока добежала – грянул еще один выстрел.

В гостиной было пусто – один Цицерон с перепугу вопил не своим голосом:

– Кар-р-раул! Р-р-ромашка амур-р-рчик!

Потом Федька услышала и человечьи голоса.

– Все хорошо, все хорошо! Ничего не случилось! – убеждал Дальновид.

– Слава богу, обошлось! – радовался Выспрепар.

– Сюда, сударыня, сюда, – звал Григорий Фомич.

И они втроем ввели в гостиную маленькую круглолицую женщину, в одном лишь платье и сильно растрепанную. Эта женщина была бы очень хороша собой – не той красотой, которая ценится в Большом Каменном, а другой – не для сцены, а для уютного дома, для любящего мужа, для полудюжины толстеньких румяных деток, – кабы не безумный взор. И того, кто пожелал бы усадить красавицу в кресло у камина, несколько смутил бы дымящийся пистолет в ее пухловатой ручке.