Дарья Плещеева - Береговая стража

Федька чувствовала, что может принести важные сведения. И представляла себе лицо Световида – в кои-то веки не каменное, а изумленное. Видела она и себя со стороны – уверенную, независимую, даже высокомерную, именно такую, какая могла бы поставить Световида на место.

Выскользнув из дома незаметно, она подбежала к Бориске и потащила его за собой.

– Что ты затеяла? – спрашивал он. – Куда ты собралась?

– На Васильевский, – отвечала Федька. – Вон, вон извозчик!

– На что тебе?

– Мне нужно на Васильевском кое-что разузнать. Едем вместе, вдвоем веселее! У тебя же все равно других дел нет. А так – покатаешься, по дороге подумаешь, ты же обещал господину Шапошникову подумать! Эй, эй, стой!

Федька превосходно чувствовала себя в мужском наряде. Можно свободно бегать, не подхватывая юбок, можно прыгать по сугробам, высоко поднимая коленки, можно звонко вопить извозчику, чтобы остановился; женственность же сковывает разнообразными цепями. Для той, которая несколько лет носила платья, отделанные розовыми гирляндами, жеманничала и манерничала в танцах, выучилась, невзирая на боль, держать на устах сладенькую улыбочку, побыть хоть малость бойким парнишкой – праздник.

Извозчик попался въедливый, пока Федька не растолковала, куда вести, не срядился за десять копеек, да и потом торговался, выгадывал, клялся, что не сыщет там себе обратного седока. Наконец Федька с Бориской сели в сани и покатили.

По дороге остановили извозчика, подозвали уличного сбитенщика в нагольной шубе и шапке с заломом, который один являл собой целую ходячую лавку: на перевязи через плечо висела у него большая деревянная баклага, обернутая войлоком и холстом, на шее – кренделя и калачи, навязанные на длинное лыко; поперек брюха был особый пояс с футлярами для стаканов, на боку имелась фляга с молоком, которое он по желанию покупателя добавлял в горячий сбитень. Также к поясу был подвешен кулек с булками. Федька взяла для дедова шурина гостинец – постный крендель и калач, рассудив, что этого должно быть довольно.

Нечасто навещала Федька дедова шурина – да он и сам, пожалуй, в том виноват, особой нежности к дальней родственнице не показывал. Он был ей благодарен, что пустила жить, и прямо сказал, что отпишет на нее все имущество, да много ли того имущества? Федька подозревала, что старик копит деньги, откровенно не понимала – для чего, но много об этом не задумывалась. Жилище на Васильевском острове ей ни к чему, артисту полагается селиться возле театра, чтобы его при нужде легко отыскали.

Федькина недвижимость была неподалеку от Никольского моста, он же Тучков – в честь купца Авраама Тучкова, одного из подрядчиков на строительстве. Мост был хитро устроен – на мелководье он держался на сваях, а на глубине был плашкоутным – его составляли несколько десятков скрепленных плоскодонных судов. Это было удобно – в нужное время их разводили, чтобы пропускать суда к складам с лесом. В детстве Федька бегала смотреть на это зрелище. Ее жилище было ближе к устью Смоленки, на Пятой линии.

Понимая, что потащила за собой Бориску едва ль не вопреки его желанию, Федька всю дорогу старалась его развлекать и обещала показать сущее богатство – залежи старых журналов, собранных покойным дедом за несколько лет. Приятель был ей жизненно необходим – она не хотела оставаться одна. После нелепого объяснения с Румянцевым она нуждалась в подтверждении своих женских достоинств, хотя сама себе в этом не призналась бы. А Бориска все же был каким-никаким, но любовником. И если бы она предложила ему еще раз сойтись – он бы не отказался. О том, что это может быть лекарством от неприятностей, Федька знала от товарок по уборной, но пускать лекарство в ход не спешила – пока было довольно того, что оно под рукой.

Устин Карпович оказался дома – сидел, как водится, один, топил печку. И, как многие старики, стал совсем прост в обращении.

– Жениха показать привезла? – спросил он. – Ну, славный молодец, славный. Совет да любовь!

Федька с Бориской переглянулись, но спорить не стали.

– Он хочет старые книжки посмотреть, – сказала Федька. – Я ему обещала. А я с тобой, Устин Карпыч, поговорю. Вот гостинец. Чем богаты, тем и рады.

Старик гостинцу обрадовался, прибрал его в древний поставец, и тогда Федька начала задавать вопросы. Бориска меж тем был впущен в чуланчик, где пристроился под крохотным оконцем и, невзирая на пыль, стал отважно потрошить связки журналов.

– Все пляшешь? – полюбопытствовал старик. – Ничего, выйдешь замуж, муж плясать не даст.

– Он и сам в театре фигурантом служит. Устин Карпыч, помнишь, дедушка говорил про человека, которого из воды вытащил? Давно это было, лет больше десяти назад. Помнишь?

– Да, – не совсем уверенно сказал Устин Карпович. – Было такое.

– А кто тот человек? Он деду ничего про себя не говорил?

– Нет, голубушка, кто он – мы так и не дознались. Он у Кирюшки на руках помер.

Федька не сразу поняла, что Кирюшка – это и есть дедушка Кирилл Семенович.

– А когда в точности это было? Ты можешь вспомнить?

– Ого! Да тут и «Трудолюбивая пчела» имеется! – раздалось в чулане. – Дюжина номеров! Это ж чуть ли не первый журнал, который выпускало частное лицо! Ого, и при нем – «Невинное упражнение»! Да эти журналы старше нас с тобой!

– Да на что тебе? – удивился старик.

– Может статься, тот человек – слуга одной важной персоны, – загадочно прошептала Федька. – Которая персона за сведения хорошо заплатит.

– Хорошо – это сколько?

– Может, даже пять рублей.

– Беглый, что ли?

– Беглый, дедушка. Так ты вспоминай, вспоминай!

– Был бы жив Кирюшка…

– Так когда это было? – тут Федьку вдруг осенило, что вопрос нужно строить иначе. – Что еще было в том году? Может, кто родился? Кто помер? Церковь поставили?

– Казаков в каземат посадили! – вдруг выкрикнул Устин Карпович.

– Каких казаков, в какой каземат?

Но он и сам не мог толком объяснить этого события. Где-то взбунтовались казаки, откуда-то прислали выборных в столицу для переговоров, чего-то просили, а их – в Петропавловскую крепость.

Пока Устин Карпович припоминал каких-то древних генералов, что были посланы усмирять казаков, Бориска весело рылся в журналах.

– А вот «Свободные часы»! – сообщал он. – А вот «Доброе намерение»! Батюшки – «Трутень!» «Трутня» нужно брать, журнал, сказывали, был отличный!

– Начнем с другого конца. Батюшка мой был еще жив, когда дед подобрал того человека? – спросила Федька. – Приезжал тогда батюшка? Навещал?

– Ванюша был еще жив и плясал. И Антоша плясал.

– Когда батюшка насмерть замерз, мне было одиннадцать. Выходит, он замерз в семьдесят пятом. Того человека дед подобрал ранее семьдесят пятого… – Федька задумалась. – Что бы мне его потом как следует расспросить! Теперь бы не маялась!

– А тот человек умолял, чтобы о нем никому ничего не доносили! – вдруг вспомнил старик. – В бреду бился, одного просил – чтобы Кирюша дал слово никому о нем не рассказывать. Уже и то диво, что он раненый через реку перешел.

– Точно был ранен? Как?

– В него стреляли, грудь дважды прострелили.

– Сдается, это он… А ты, Устин Карпович, сам его видел?

– Помогал хоронить, Царствие ему Небесное. Даже не знали, как имя, чтобы попу назвать. Вот так живешь, живешь, а помирать станешь – рядом ни одной родной души, и самое имя никто не вспомнит…

– Дедушка часто о нем вспоминал?

– Нет. Ведь с похоронами что вышло? Сам же он, покойник, их оплатил. У него были при себе часы, видать, у богатого барина стянул, хорошие. Кирюшка их попу отдал, тот взял в уплату.

– А где тот поп?

– Да помер давно.

– «Всякая всячина»! – донеслось из чулана. – Самой государыни журнал! Федя, тут и «Парнасский щепетильник» есть! И «Пустомеля»! А, вот «Адская почта»! Переписка хромоногого беса с кривым! Про нее, что ли, у господина Шапошникова говорили? Шесть номеров! А-а-апчхи!

– Вылезай ты оттуда, и с сокровищами своими вместе, – велела Федька. – О, Господи! Как ты в пыли извозился!

Бориска выбрался из низкой дверцы, держа в охапке несколько связок. Федька подошла и взяла верхнюю стопочку журналов, называвшихся «Рассказчик забавных басен». Их она помнила – дед порой читал басенки вслух. Имя издателя, господина Аблесимова, ей ничего не сказало – а ведь не раз и не два Федька плясала в комической опере «Мельник – колдун, обманщик и сват», написанной на его слова.

– Тут и «Живописец» есть, – сказал Бориска. – Семьдесят второго года издание. А вот любопытно, было ли там хоть что про театр?

Он уселся в углу и взялся листать журналы.

– «Живописца» Кирюша читал, всегда новых номеров ждал с нетерпением, – вспомнил Устин Карпович. – Пока глаза не испортились – всегда у кровати стоял табурет, а на табурете – книжки горой.

– Что это? – вдруг спросил Бориска.

– А что?

– Вот, смотри, – он вытащил зажатые журналами конверты из толстой коричневой бумаги, две штуки. Конверты были запечатаны.

– Что это за письма? – спросила Федька старика.

– А я почем знаю? Я их и не видал. Что на них написано?

– Ничего не написано. И запечатаны.

Федька взяла один конверт, повертела его в руках – и вскрыла. В нем оказались два листа хорошей плотной бумаги, исписанные твердым, но не очень внятным почерком.

– Глянь-ка, – попросила она Бориску.

– Это духовная, – сказал, просмотрев листы, Бориска. – Некая дама завещает все свое имущество, в здравом уме, как полагается… завещает единственной дочери Анне, в замужестве Тропининой, и ее детям, коим надлежит появиться на свет… ого, тут деревни перечисляются, дама-то была богатая!

– Устин Карпыч, как в журналы попало это завещание? – спросила сильно удивленная Федька.

– А я почем знаю!

– Боренька, ты о семействе Тропининых не слыхал?

– Нет, никогда… – Бориска беззвучно перечитал первые строчки духовной. – А эту фамилию и ты, чай, слыхала. Графиня Захарьина – вот кто завещательница.