Гравюра и описание так соответствовали друг другу, как если бы литератор творил, не отводя взора от юных дев в высоко подпоясанных платьях и высоких сандалиях, отделанных жемчужными раковинами и золотым шитьем. Бориску не смутило, что пеплос назван флеровой рубашкой, – французскому сочинителю виднее. А сочинитель живописал гравюру с нежностью и страстью, так что Борискино перо, черкая по бумаге, невольно сими чувствами заражалось, и танцовщик сам с восторгом перечитал последнюю фразу: «Платье из легкого штофа, как бы наклеенное на ея теле, показывает всю ея приятность и тонкость».

Отвлекшись от перевода, он затосковал – когда еще на российском театре появятся легкие и удобные для танца одеяния; когда бедные дансерки перестанут туго шнуроваться, так что лишь долгий и опасный обморок даст всем понять: бедняжка брюхата и месяца через три ей рожать.

То, что древние гречанки танцуют старую французскую бранль, Бориску не смутило. Он наслаждался собственным успехом, страницы лексикона так и мелькали. Вдруг он удержал нависшую было над бумажным листом руку с пером – но не сумел удержать сорвавшуюся чернильную каплю, которая расплющилась в преогромную кляксу.

С горя Бориска лег спать. Наутро он собрал весь «Танцовальный словарь» в кучу. Образовалась гора бумаг, которую в руках не унесешь, а разве что в наволочке. Бориска отыскал длинную веревку и увязал свое сокровище. Потом некоторое время смотрел на будущий словарь и вздыхал – во-первых, предчувствовал, как мучительно будет расставлять все словарные статьи по местам, а во-вторых – совершенно не желал расставаться с трудом, который занимал его более года. Он бы охотно и дальше копался на досуге в книжках, делал выписки, сличал измышления французов с собственным опытом. Писать о танце оказалось увлекательнее настоящих танцев.

Потом он отправился к господину Шапошникову – задавать последние вопросы.

В гостиной он обнаружил Федьку, одетую в мужской костюм. Это его совершенно не удивило.

– Здравствуй, – сказала Федька. – Садись. Что нового откопал?

И улыбнулась приветственно – она действительно была рада видеть приятеля.

– А что я узнал! Наша чакона придумана была итальянцами! – воскликнул Бориска. – Они это произносят то ли «чьякона», то ли «сьякона», не понять, а происходит от слова, означающего «слепой». Оказалось, движения чаконы выдуманы слепцом!

– Вранье! – отвечала Федька. – На что слепому танцы?

– Так написано!

Вошел господин Шапошников.

– Ну, здравствуй, изыскатель, – сказал он. – Какие еще заботы тебя гнетут? Давай уж все сразу вываливай.

– Вот, – Бориска развернул исписанный лист. – Это, сдается, все. Потом расставлю статьи и повезу в типографию.

– Слава те, Господи, – с чувством произнес Световид. – Ну, займемся. Ого…

Он присвистнул, изучая список вопросов.

– Если бы нашелся журнал, где возьмут статью о театральных декорациях, я бы написал, – сказал Бориска. – Да только никому наш балет не нужен, это ж не ода на победу русского оружия…

– Я сам бы ее написал. В Париже ходил в театральные мастерские и заметил любопытные вещи. Там пытаются приблизить зрелище на сцене к действительности. У нас – тоже, но хоть какого гения поставь заведовать задниками и декорациями, хоть самого Пьетро Гонзаго из Рима пригласи, все упрется в малограмотного балетмейстера. Когда художник пишет картину, где вдали виден Юпитер на Олимпе или Аполлон на Парнасе, разве он не рисует их крошечными, куда меньше, чем, скажем, нимфы на первом плане? Рисует! Ибо создает иллюзию правдоподобия. А если живописец подчиняется законам перспективы, то отчего балетмейстер их презирает?

– Но как же быть, если Аполлон должен спуститься с Парнаса и станцевать чакону или пассакайль?

– Ничего нет проще. Одеть Аполлоном мальчика лет десяти, он спустится с вашего Парнаса и уйдет за боковую декорацию, а из-за нее тут же выйдет взрослый танцовщик – и пусть себе пляшет на здоровье! Это исправно проделывают в Европе. Разве в Театральной школе не найдется подходящих мальчишек?

Федька задумалась – а нужны ли балету такие тонкости? Существует договор между публикой и балетмейстером, по которому все передается языком прыжков и жестов, а зритель принимает это как должное. Если в финальном дуэте Альцесты и Адмета радость выражается под музыку, бризе и кабриолями, а не воплями и объятиями, как в жизни, и все довольны, то отчего нужно приспосабливать Аполлонов рост и вносить ощущение действительности?

– С этой вашей береговой стражей, охраняющей жуткие берега, тоже не все ясно, – сказал Световид, пробежав взглядом страницу. – Если следовать закону распределения света, то она должна быть обряжена в платье неярких тонов. Сильным основным цветам место на переднем плане, затем идут цвета менее живые, и там, где уже задний план, тона нежные, дымчатые, затуманенные. Это соответствует природе человеческого зрения. Только так возможно водворить на сцене гармонию. Сколько раз я наблюдал – самый хороший балет убивают костюмы. Плохое распределение красок и их резкие сочетания просто оскорбляют взор, в глазах рябит от движущихся фигур, хотя все они вырисованы точно. Вот что бывает, когда художник не желает ничего приносить в жертву, – все богато, все блистает красками, и это неуместное равенство уничтожает общую картину. Как мало балетмейстеров, которые пожелают подняться над сочинением танцев и представить публике цельную картину.

– Погодите, погодите, Дмитрий Иваныч, я запишу! – и Бориска заметался в поисках пера.

Федька вскочила и принесла чернильницу из рабочей комнаты. Когда вернулась – Световид уже толковал о ином, и во всех бедах винил балетмейстеров.

– Симметрия хороша! Но на своем месте! – заявлял он. – Она терпима в выходах, где все шествуют чинно. Они служат для того, чтобы дать отдохнуть первым танцовщикам – разве нет? Симметрия хороша в па-де-катре, в па-де-сиз, но когда на сцену является действие – оно симметрию изгоняет! Вот представьте – толпа нимф, увидев подкравшихся фавнов, обращается в бегство. Соблюдают ли нимфы симметрию? А фавны? Они преследуют, останавливаются, чтобы нимфы успокоились, опять преследуют – я прямо вижу этот бег вокруг сцены, в котором фигуры возникают лишь в нужные моменты и напрочь лишены симметрии! Знаете, как это называется? Прекрасный беспорядок!

– Но коли начать приближать балет к действительности – танца вовсе не останется! – возразил Бориска, и Федька мысленно с ним согласилась.

– Танец должен знать свое место! Ты же читал Новерровы письма. А приближение к действительности иными средствами достигается. Должно быть, надобен царский указ, чтобы с голов древних римлян убрали букли с тупеем и надели шлемы. Когда у воина Горация загнуто по пять буклей с каждой стороны и при каждом его прыжке с головы слетает облако дешевой пудры, – что прикажете делать образованной публике, как не хохотать во всю глотку?

– Я читал о действенном танце! Но ежели его делать главным средством – тогда останутся лишь сцены пантомимические и необходимые по сюжету дивертисманы. Вот, вот… – Бориска вынул из середины кипы листки, показал Световиду.

– Сам сочинил? – удивился тот.

– Про дивертисман я сочинил сам! Надоело, не хочу и не могу врать! Кто-то ж должен наконец сказать правду! Не то от вранья уж все мы сдурели! Как же и двигаться вперед, коли сами себе врем?!

Федька отродясь не видала, чтобы Бориска так кипятился.

– И что ты написал? – осторожно спросила она.

– А вот! «Дивертисман!» – это слово Бориска выкрикнул с непередаваемой издевкой и, выхватив у Световида, сунул Федьке под нос листок. – «Сим именем называют известныя собрания танцев и песен, которые обыкновенно в Париже помещают в каждое действие оперы, балета или трагедии. Сие продолжение плясания происходит без всякого порядка, связи и начального действия».

– Отчего ж только в Париже? – удивился Световид. – У нас – иначе?

– Не иначе, сударь… да только неловко… Но содержание должно быть связано хоть каким действием! Иначе нет главнейшего на театре!

– Чего же?

– Ожидания!

– Ого! – Световид подошел и дважды хлопнул Бориску по плечу. – А ты не дурак! Послушай – как избавишься от словаря, иди к нам в компанию. Возясь с балетными статьями, ты выучился занятно писать, ты нам пригодишься.

– Верно? – спросил ошарашенный Бориска.

– Верно. Вот видишь ли, у каждого человека, если это человек с разумом и душой, возникают особые отношении со своим делом. И нужно уметь вовремя сказать: то, что мог, я совершил, могу с чистой совестью уходить и браться за другое дело. Ты несколько лет танцевал в береговой страже, ты отменно знаешь все танцевальные дела, тебе захотелось вступить в спор с общим мнением, ты вступил и спор выиграл, – Световид указал на кипу исписанных листов. – Можешь ли ты еще что-то дать балету? Может ли балет что-то дать тебе? Вот она – твоя точка! Твои отношения с балетом завершены. А теперь, выпустив словарь, переходи к нам, дело для тебя найдется.

Бориска слушал Световида, приоткрыв по обыкновению рот.

– Это не шутка?

– Нет, не шутка. Я убедился в твоем упрямстве и в способности трудиться, ни на что не взирая. Ну что, Надеждин, начнешь новую жизнь?

– Как же я уйду из театра?

– Очень просто – напишешь рапорт в дирекцию и уйдешь. А я, так и быть, помогу тебе довести твой «Танцовальный словарь» до приличного вида. Оставь его мне.

Бориска улыбнулся – и по улыбке Федька поняла, что прощание с театром, кажется, состоялось.

– Я должен подумать, – сказал он. – Походить, подумать…

– Бог в помощь. Будь к ужину. Потолкуем о твоих новых занятиях.

Бориска пошел в сени, где оставил шубу с шапкой, Федька выскочила следом.

– Погоди! Подожди меня на улице, – сказала она. – Пойдем вместе.

Она видела, что в доме Световида неладно. Одно то, что на подоконниках лежали заряженные пистолеты, должно было ее озадачить и удержать от подвигов. Но уж больно хотелось проучить язвительного сильфа.