– А картина?

– Так ведь и это ты делаешь не из благотворительности! И скажи, Фадетта, – я к тебе хоть пальцем прикоснулся? Кроме тех мгновений, когда затягивал шнурованье? Ты ведь в Бога веришь?

– А ты, Световид?

– Если Господь послал мне на пути именно береговую стражу для решения моих задач – то я беру ее и употребляю в дело…

– Вот тоже дело – собирать слухи и сплетни, чтобы использовать их в журнале!

– В каком журнале?

Впервые Федька услышала в Световидовом голосе беспокойство.

– В «Кабалистической почте», сударь!

– Вот оно что. Ты полагаешь, что лишь ради журнала вы с Румянцевым выполняете мои распоряжения?

– Да.

– А правду знать хочешь?

– Нет.

Световид усмехнулся.

– Ну да, у тебя же на все случаи жизни своя правда. Переубедить тебя невозможно. Очевидно, надо, чтобы ты набила несколько хороших шишек. Довольно, мы зря тратим время. У нас еще кое-что намечено…

Оказалось, что у него на груди, за бортом полушубка, висел на веревочной петле пистолет.

– Держи и сделай выстрел, все равно куда.

– Зачем? – Федька даже испугалась.

– Затем, чтобы знать – каково это. Не бойся, Фадетта, будут только грохот и отдача – оружие в руке сильно дернется. И этого с тебя пока хватит. Учить тебя стрелять в цель – большая морока, хотя многие наши дамы умеют и тем развлекаются. Если тебе и потребуется пистолет – то в ближнем бою, когда противник в двух шагах. Да он и придуман-то был для ближнего боя.

Федька осторожно взяла за рукоять протянутый пистолет.

– В меня только с перепугу не выпали, – Световид преспокойно, даже медленно отвел рукой глядевшее прямо ему в грудь дуло. – Ну-ка, сбей снег вон с той ветки. Более пока не надобно. Держи двумя руками и жми, не бойся. Это нужно ощутить – как боль, когда учишься стоять выворотно.

Федька прищурилась и выстрелила в ветку. Грохот оглушил ее, она чуть не выронила оружие.

– Отлично, Фадетта. Теперь ты при нужде не побоишься стрелять. Возвращаемся на конюшню, – сказал Световид, забирая пистолет. – Сильф из тебя выйдет. Лучше бы, конечно, тебя поучил Выспрепар, вот кто меткий стрелок. Может, когда и получится.

Теперь впереди скакал он, а Федька, чтобы не отстать и не заблудиться, – следом. Правое ухо было как не свое. Она видела спину Световида в светлом овчинном полушубке – и вдруг пожалела, что отдала пистолет. Эта спина была бы прекрасной мишенью.

На конюшне они забрали троих лошадей – гнедую кобылку, каракового мерина и еще рыжего.

– Раз уж тебе так понравилась конная езда, мы можем часть пути проехать в седле и потом пересесть в сани, – предложил Световид. – Но назавтра твои непривычные ноги будут болеть.

– Не будут!

Рыжего мерина привязали к задку саней. Пахомыч поехал впереди, Световид и Федька – следом, рысью, колено к колену. Сперва молчали, потом он заговорил.

– Помнишь, ты упрекнула меня в жестокости?

– Да.

– Я решил объяснить, что происходит, чтобы ты могла, выполняя поручения, при нужде принимать решения самостоятельно.

– Объясняй, сударь, – с высокомерием театральной королевы сказала Федька.

– Когда-нибудь я найму француза, чтобы внушил тебе хорошие манеры. Это дело семейное. Моя мать – незаконнорожденная дочь богатого человека, не вельможи, но человека достаточно знатного. Он воспитал ее у себя дома, выдал замуж, и появился на свет твой покорный слуга. Батюшка мой погиб на турецкой войне. Матушка после того прожила недолго. Меня вырастил дед.

– И меня… – сказала Федька, хотя собиралась гордо молчать.

Как-то так вышло, что караковый мерин и гнедая кобылка, не чувствуя посыла, пошли шагом, и никто не призвал их к порядку.

– Моя матушка была старшей дочерью деда. Он вскоре после ее рождения женился и обрел в браке троих детей – двух дочерей и сына. Семейной жизнью он был недоволен, с супругой ссорился непрестанно, а моим воспитанием занимался прилежно, нанимал мне учителей, готовил меня к тому, чтобы я занял достойное место в обществе. Все знали, что я получу со временем порядочную часть его наследства. В конце концов он отправил меня в Париж. Со мной поехал для присмотра и услуг надежный человек, Андрей Иванович, уже в годах, знающий по-французски, он первый учил меня рисованию. Перед моим отъездом дед говорил со мной о завещании. Он распорядился, чтобы десяток его крепостных людей, в их числе и Андрей Иванович, получил вольные с прибавлением суммы, достаточной, чтобы поступить в обитель или жить на покое. Он взял с меня слово, что я о них позабочусь. Я дал слово. Видимо, мне не следовало уезжать, но такова была его воля. Он знал, что я нашел себе невесту, и не хотел поспешного брака.

Федька посмотрела на Световида с великим подозрением – менее всего он был похож на жениха, способного вступить в поспешный брак; впрочем, история была давняя…

– В Париже я много учился, занимался в мастерских Шардена и Фрагонара. Я был не из первых учеников, но и не из последних. Это меня удручало – способностей, достаточных для того, чтобы сделать из живописи ремесло, мне казалось мало. Когда я вернулся, оказалось, что мой дед умер.

– И мой… – глядя на свои руки с поводьями, тихо сказала Федька.

– Душеприказчиком своим он назначил врача, Горнфель-да. Знаешь, из тех немцев, которые живут в России полвека, не знают ни слова по-русски, лечат так, как лечили при царе Михаиле, но беспредельно порядочны и честны. Дед привязался к нему – оба были уже старики, оба в одно время служили, имели много общих знакомцев. В последние дедовы минуты рядом с ним были Горнфельд и камердинер Евсей Иванович, тоже – ненамного моложе деда. Я опоздал на три недели. В дом, где я вырос, меня не впустили. В доме невесты моей – велели передать, что сватовство не состоялось и просят не обременять девицу своим обществом. Родня знать меня не желала. Этого дед и боялся. Я задумался – что же с завещанием? Я его видел. Стал вызнавать – и оказалось, что оно уж было оглашено, и мне досталось пятьсот рублей денег. Пятьсот рублей – вместо многих тысяч. И никого из людей на волю покойник не отпускал.

– Это какой-то обман, – сказала Федька. – Поддельное завещание?

– Разумеется. Но я должен был узнать, как это все получилось и где настоящее. Я отыскал Горнфельда – надо сказать, отыскал с большим трудом и не сразу. Он был стар и безмерно напуган. Пошел в домашние лекари к знатной барыне, и она его увезла в деревню. При этом я еще сделал глупость – нужно было снять комнатки где-нибудь на Охте, а я жил в столице открыто. Ко мне пришла полиция, забрали и увели Андрея Ивановича, ведь он после дедовой смерти достался иным наследникам, и они написали явочную, что я-де удерживаю их имущество. Когда я наконец встретился с Горнфельдом, то он мне рассказал про последнюю дедову ночь.

И тут Световид основательно замолчал. Федька смотрела на него и ждала. Она видела – воспоминание для него болезненно.

– Они были у постели вдвоем. Дед уже лежал без чувств. Евсей Иванович вышел и тут же вернулся перепуганный. Кто-то из дедовой дворни вызвал его старших детей, сына и дочь, моих дядю и тетку. Этого делать не следовало – дед не велел. Евсей Иванович понял – им нельзя давать в руки завещание. Он немного знал по-немецки и пытался убедить Горнфельда взять завещание из секретера, поскольку немец – законный душеприказчик. Но доктор растерялся. Тогда Евсей Иванович сам взял его и вынес через черный ход. А что было дальше – толком установить невозможно. Если свести вместе все, что я узнал, то выходит – за Евсеем Ивановичем послали погоню. Дело было ранней весной, лед еще стоял, но был уже тонок. Дедов дом был напротив Петропавловской цитадели. Судя по всему, в Евсея Ивановича стреляли, и он ночью, раненый, попытался перейти реку и погиб. Вместе с ним погибло завещание.

– В котором году это было? – спросила Федька.

– В семьдесят втором. Четырнадцать лет назад. Родня моя, сговорившись, подделала завещание. Когда я понял, что остался только с тем имуществом, которое привез из Парижа, то впал в отчаяние. Хуже всего было – что из-за моего опоздания попали в беду старые дедовы дворовые люди. Мысль о них меня удержала от пули в лоб. Я должен был спасти этих людей, все остальное не имело значения, – сказал Световид. – Я дал слово. Это старики и старушки, которые растили сперва матушку мою, потом меня, баловали, и сами они были избалованы дедом. Что делать? Первое, что на ум пришло – заняться ремеслом, пойти в рисовальщики, чтобы не помереть голодной смертью. В типографиях вечно виньетки нужны, это постоянный заработок. Я сперва дедову родню простил – в расстройстве чувств решил, что на все Божья воля, и на это, видать, тоже. Потом подумал о дедовом завещании, там и крепостные на волю отпускались, и на богадельню немалые деньги оставлены. Стало быть, надо хоть что-то из наследства воротить. И для начала я распустил слух, будто возвращаюсь в Париж. Родня не знала, сколько при мне было наличных денег, на какую сумму – привезенных для деда картин и редкостей. Возвращение в Париж – это было в моем положении неглупым поступком. Но я остался… Я поставил цель – спасти стариков. Мамку Анфису я попросту выкрал и спрятал в безопасном месте. Это уже потом, при первой возможности, несколько лет спустя. Все думали, что она пошла в лес по ягоду и там от старости упала и умерла. А ее вызвал в лес мой Григорий Фомич, он же увез ее. Но другие остались. Андрей Иванович остался. Сделали истопником в усадьбе, могло быть хуже…

– А потом? – спросила Федька, даже разволновавшись от этой истории.

– Дед много со мной возился, многому учил, и одно я хорошо запомнил: ступив на кривую дорожку, человек редко возвращается на прямую. Дядюшка мой и его сестрицы захватили дедово состояние, но вряд ли тем ограничились. Они непременно должны были еще всяких сомнительных дел натворить. Выспрепар был игроком – теперь, к счастью, отстал от этого ремесла. Он сообщал мне о всех картежных подвигах моего дядюшки, и мы заметили, что после каждого большого проигрыша, когда впору мебель в доме описывать, вскоре появляются вдруг деньги, и платятся карточные долги, и ни разу не побывали в закладе фамильные драгоценности. Этакое чудо повторялось не раз, а учителя мои, которым не зря деньги плачены, учили меня так: когда в котором месте что прибавится, значит, в ином месте столько же отнимется. Вскоре мы с Выспрепаром выяснили, где отнималось…