Дарья Плещеева - Береговая стража

Следующий день был занят весь – целых два домашних концерта, а потом наступило Прощеное воскресенье. Завершение Масленицы полно сюрпризов. Береговая стража приравнивала Прощеное воскресенье чуть ли к исповеди и каялась друг перед дружкой в грехах: прости-де, братец, что я тебе нюхательного табака в пудру подсыпал да к костюму греческого моряка веревочкой сзади дохлую мышь подвязал! Следовало ответить: Бог простит, а ты прости меня, что я в твоих лучших чулках ножницами дырки вырезал и ленты для косицы воровал!

Это был целый ритуал – непременно всех обойти, и хористов, и оркестрантов, и надзирателей, и истопников, и даже гувернанток Театральной школы, которые сопровождают на спектакли юных воспитанниц. Казалось бы, видит фигурант Ваганов эту старую дуру гувернантку раза два в год издали, потому что она сидит на женской половине и оттуда почитай что не высовывается. А коли она в Прощеное воскресенье в театре за кулисами – то фигурант отыщет ее, и поклонится, и прощения попросит, коли в чем грешен, а потом чудом увернется от оплеухи Вебера, потому что, бегая за гувернанткой, едва свой выход не пропустил.

Анюта вышла из театра в каком-то благостном состоянии. Прощать – отрадно, получать прощение – тоже, ведь первая неделя Великого поста, никаких репетиций, никаких представлений, даже на урок можно не ходить. Можно будет посетить храм не впопыхах, беспокоясь, как бы не опоздать в театр, а наконец-то всю службу отстоять. И дел накопилось множество – горничная Лушка сказывала, законный Анютин супруг обносился, она носила прачке его белье, так даже прачка смеялась. Что-то можно починить, что-то пустить на тряпки, прикупить нового исподнего, венчанный муж все-таки, хоть она забыла, когда и в постель с ним ложилась. У театрального механика Платова была своя комнатка, куда он приходил пьяный из неведомых трактиров, в туда ему приносили еду и свежую одежду, а встречаться с ним было решительно незачем: все, что мог, он сделал, звание законной супруги дал.

Она отправилась домой пешком, и мысли в голове было изумительно праведные: во-первых, исповедаться и причаститься, сбросить груз грехов; во-вторых, собрать юбки и сорочки, которые более не нужны, послать с Лушкой в богадельню; в-третьих, молебен отслужить об успехе в делах, а дело одно: вернуть Красовецкого. Хоть оно и блудное, да можно ж как-то условиться с Господом, обещать щедрое пожертвование храму и богомольный поход хотя бы в Москву, где обойти все церкви, только не зимой, а летом… Без Красовецкого-то плохо придется. Можно сыскать другого покровителя, так ведь с откупщиком жили почитай супружески, а что до Саньки – обет дать перед образами, что в доме больше его не будет! Вот что Господь услышит! Ибо с фигурантом Румянцевым как раз и есть блуд, а с Красовецким – да много ли тому надо? Одного его себе оставить – это уже почти и не грех, а благодарность…

С такими возвышенными мыслями явилась Анюта домой – и обнаружила там четверых господ: пристава Коломенской полицейской части и сыщиков. Они охраняли зареванную Лушку и ничего не соображающего супруга.

– Явилась, сударыня, – сказал пристав. – Знал же, что встретимся.

Этот грубиян расспрашивал ее, когда пропал Санька, и наговорил множество неприятных вещей.

– Румянцев у меня не появлялся, – так же, как и он, не здороваясь, ответила Анюта. – Знать не знаю, где его нелегкая носит.

– Его-то, может, нелегкая и не носит, а тебя-то уж занесла куда не след. Вот это – твое имущество? – пристав указал на пудреницу, что почему-то стояла посреди обеденного стола.

– Мое. За мои деньги куплено.

– Отлично. Сама созналась.

– Ваша милость полагает, будто я ее в Гостином дворе у приказчиков стянула? – возмутилась Анюта.

– Не кричи, сударыня, – сказал один из сыщиков. – Сейчас поедешь с нами на опознание.

– Какое опознание среди ночи?

– А такое – людям госпожи Васильевой тебя покажем.

– Не поеду! Права не имеете меня везти! Мало ли где те люди меня видели! – закричала Анюта, сообразив, что это проделки откупщика: запугать, вишь, решил, догадавшись, что она его выслеживает.

– Она еще визжит! – удивился сыщик. – А ну, пошли, пошли! Бога благодари, что тебя не в театре взяли. Шуму было бы на всю столицу.

Анюта решительно не понимала, что это значит, – неужто выслеживать беглого покровителя теперь преступление?

– Дай-ка платок, – сказал сыщик Лушке. И сам увязал в тот платок пудреницу с загадочными предосторожностями.

– Ой, Аннушка, ой, Аннушка! – вскрикнула тут Лушка. – Не сознавайся ни в чем! Оговорили тебя!

– Молчи, дура, – велели ей. И Анюту, как преступницу, держа с двух сторон, вывели на улицу, усадили в казенный полицейский возок. Заскрипел под полозьями снег, глухо застучали копыта, Анюта поехала навстречу беде. И чем дальше увозили ее от дома – тем яснее делалось, что беда стряслась нешуточная.

В доме на Итальянской, невзирая на поздний час, был переполох, всюду горел свет. Анюту ввели, поставили в столовой к стенке, и пожилой дворецкий стал впускать туда челядь.

– Гляди внимательно, – приговаривал сыщик. – Была ли эта женщина в доме? Приглядывайся, вспоминай!

– Была! Была! – закричала горничная Варя, растрепанная и заплаканная. – В кумушки ко мне набивалась! В дом пробралась!

– Когда была? – спросил сыщик. – А ты, девка, приведи барыню. Скажи – ненадолго. Скажи – злодейку опознать.

– Когда? Когда? – Варя от прямого вопроса растерялась. – Ах ты, Господи, когда?.. Ахти мне… Вспомнила, вспомнила! Как от господина Красовецкого варенье привезли, горшков сорок!

– Того самого, малинового?

– Да, барин добрый, да! Тогда и она, сучка, пожаловала, глаза ей бесстыжие выцарапать!.. А потом на улице пристала! Она вокруг дома так и вилась!..

Но Варю к Анюте не подпустили. Творилось что-то невразумительное и страшное. Под руки в столовую привели Катерину Пет ровну – ее шатало, она держалась за сердце.

– Оставьте меня, – шептала она, – пустите меня к Марфиньке…

– Одно слово, сударыня, – сыщик, пожилой господин с повадкой человека бывалого, был любезен и непреклонен. – Поглядите на эту особу. В день, когда привезли малиновое варенье, вы ее видели или не ее?

– Я ничего не разбираю, – призналась Катерина Петровна. – В глазах туман… чужая девка в дом вошла, это помню…

– Соберитесь с духом, сударыня, чтобы не оболгать невинного человека или наказать отравительницу. Утрите глаза и смотрите – эта особа пробралась к вам в дом?

– Эта, матушка барыня! – заголосила Варя. – Ее и Степанида Андроновна видела, когда в санях сидела, а мы варенье носили! Эта, видит Бог! Только тогда-то она в заячьей шубенке была, а теперь – ишь в какой!

– Отравительница? – спросила испуганная Анюта. – Кого ж я отравила?

– Девицу Васильеву, – был бесстрастный ответ. – Подмешавши яд в малиновое варенье. Яд в вашем доме найден, в пудренице, под слоем пудры. Тоже ведь беленький порошок. Очень удобно там его прятать.

– Нет, нет! – закричала Анюта. – Не знаю, откуда яд! Вранье все это! А девицу Васильеву я только издали видала!..

– Грех тебе, – тихо сказала ей Катерина Петровна. – Великий грех, не замолишь, она одна у меня, сирота она…

И не удержалась на подкосившихся ногах, стала падать, девки подхватили ее и с причитаниями понесли прочь из столовой.

– Вперед как вздумаете любовника от невесты отваживать, лучше сразу велите, чтобы вас в погребе заперли, – проворчал сыщик. – Хорошенькое у святого праздника завершение…

Дальше с каждой минутой было все страшнее. Анюту вывели из васильевского дома, опять усадили в возок, повезли. Перед ней распахнулась высокая черная дверь, ее втолкнули в темный коридор, погнали вниз по лестнице, в сырость и мрак непроглядный. Еще одна дверь отворилась со скрежетом.

– Принимайте товарку, – сказал державший Анюту за плечо цепкими пальцами мужчина. – Не вам чета, шалавы, из актерского сословия. Да чтоб не обижать! Не то – розги всем без разбору.

Дверь захлопнулась. В подвале воняло нестерпимо, Анюта как остановилась у дверей – так и боялась шагнуть.

– Ну, ступай к нам, добрая барыня! – позвали ее. – Поделись с нами рубликом, а мы тебя научим, что говорить!

– Кто вы?

– А мы бабы отчаянные! Мы на Сенном рынке промышляем! Мы – красавицы залетные! Марухи клевые! – из всех углов отозвались голоса, и нахально-звонкие, и хриплые, как собачий лай.

Здешние жительницы, похоже, освоились с темнотой и умели двигаться бесшумно. Анюта вскрикнула, когда чья-то рука стала шарить по ее груди.

– Да тут камушки! Снимай, снимай, что скряжишься! А мы тебя такому научим! Вмиг оправдаешься!

Анюта настолько перетрусила, что покорно сняла ожерелье.

– Вот славно! А у тебя, поди, и сапожки на меху, мне бы такие! Ты чем провинилась?

– Я не виновата!

– Все мы не виноваты! В чем винят-то?

– Будто бы я девицу отравила…

– Ого!.. Девки, не трожьте ее! – приказал властный голос. – Нас высекут да и пинком под зад, а ей – каторга!

В гостиной собралось занятное общество – четверо сильфов и один балетный фигурант. Федька в мужском наряде стояла у окна, Выспрепар сидел у края стола и чиркал карандашом в длинных бумажных полосах с колонками типографского набора. Дальновид полировал ногти квадратиком замши. Световид же устроился на диване, откинувшись на спинку с самым вальяжным видом. Там же был и Григорий Фомич – сидел в углу на табурете.

Сенька-красавчик сидел напротив, на стуле, поставленном посреди комнаты. Был он трезв и печален – как всякий, кто спьяну наделал глупостей.

– Итак, я спрашиваю, а ты, сударь, отвечаешь, – начал Световид. – Был ли ты посредником между покойной госпожой Степановой и ее супругом?

– Супругом? – удивился Сенька. – Они что же повенчались? Ловка Глафира!

– Повенчались, и у меня есть тому доказательство. Вон, на столе лежит. Так носил ты записочки от князя Ухтомского? – совсем просто спросил Световид.