Дарья Плещеева - Береговая стража

Федька видела сцены тошнотворные, а на пол боялась взглянуть. Отродясь она не вдыхала такой вони. Фигуранты, отплясав быстрый танец, тоже не розами благоухают, но они умеют быстро избавляться от потного запаха. Тут же, сдается, пьяная публика и гадила там же, где сидела.

Но таков был путь к приданому, к свадьбе, к Саньке. И она шла, по требованию Дальновида заглядывая во все мужские лица, даже те, что уже лежали, расплющившись, на мокрых столах.

Сам Дальновид придерживал ее под локоть, отпихивал от нее девок, что лезли с десятикопеечной любовью, и несколько раз шепнул:

– Держись, сударыня! Думаешь, меня с души не воротит? Мне-то еще хуже, чем тебе.

Потап Ильич, вооруженный крепкой дубинкой, не отставал от них ни на шаг и прикрикивал на обнаглевших пьяных девок, хватавших Федьку за рукава.

– Кого мы ищем? – спросила она.

– Когда увидишь – поймешь. Вся надежда на тебя – я-то его в лицо не признаю, я его рожу окровяненной лишь видал, а друг наш Мироброд от обжорства захворал, где-то его несвежим обкормили. А может, и вовсе не увидишь.

– Мы все кабаки хотим объездить до полуночи?

– Нет, только те, что вокруг Апраксина двора, хотя… хотя и те, что возле твоего театра, тоже не мешало бы… его, подлеца, в кабаке заметили…

Выбравшись из шестого по счету подвала, Федька глубоко вздохнула – свежий воздух был неземным блаженством, ночной воздух, весь в искрах, как тогда – впрочем, чего уж вспоминать…

– Что, страшно было? – спросил Потап Ильич.

– Отвратительно.

– Это еще цветочки. Там, ближе к Сенному, где самое ворье собирается, – вот там – жуть! – обрадовал он.

– И туда поедем?

Дальновид и Потап переглянулись.

– Поехали, – сказала Федька. – После полуночи всю эту пьяную шушеру начнут выкидывать – не оставлять же ее на Великий пост. Времени у нас мало. Ну?

– Нет, – сказал Дальновид. – Я, кажись, знаю, где это сокровище. Как я сразу не додумался? Потапушка, едем к девкам!

– К Гросманше или к Авербухше?

– Сперва к Гросманше.

Эти имена были Федьке знакомы – они поминались в театре. Если Васька-Бес ездил за купидоновыми утехами на Пряжку, то дансеры, зарабатывавшие больше и не желавшие заводить прочной связи в театре, ходили к сводням. В последние годы своден развелось немало – считалось, что в столице не менее полутысячи квартир, куда можно прийти и встретиться с услужливой девицей, самих же их насчитывалось чуть ли не десять тысяч, цифра страшноватая, так ведь и город велик. Федька бы не поручилась, что кое-кто из фигуранток не подрабатывает, бегая потихоньку к сводне. И ничего удивительного – коли сводня имеет хороших клиентов, то за ночь можно получить двадцать рублей, а это деньги немалые!

Оказалось, Дальновид очень даже хорошо знает, где живет Гросманша, – а хитрая немка забилась в глубину квартала со своими подопечными и выставляла караулы, чтобы вовремя предупредили о нежелательных гостях. На сей раз караульным был дед, сидевший под снегопадом в тулупе такой необъятной величины, что был похож на крепостную башню.

Дальновид, Федька и Потап, взявший у извозчика его фонарь, вошли в тесные сени, оттуда в горницу. Гросманша, невзирая на поздний час, разодетая, набеленная и нарумяненная, приняла их любезно и говорила с ними по-немецки, с вкраплениями самых неожиданных русских слов. Немецкого Федька не знала, зато знал Дальновид и перевел:

– Она радуется, что такого молоденького и хорошенького мальчика на обучение привели. Говорит, сама бы охотно им занялась.

– Какого мальчика? – удивилась Федька. Дальновиду было под тридцать, а Потап тем более не соответствовал описанию.

– Да тебя ж!

– Хорошенького? – Федька даже обиделась. На рябую образину она давно не обижалась, но в комплименте ей померещилась издевка.

Дальновид сжал ее руку. И Федька поняла – ему знакомо это состояние, когда в добром слове ищешь подвоха, и наверняка кто-нибудь, подшучивая над его малым ростом, называл верзилой. Тут же она подумала, что Шапошников-Световид просто не обратил бы внимания – не так устроен, чтобы чужую обиду чувствовать.

– Ей по ремеслу положено льстить, – сказал Дальновид. – А ты, когда намажешься и при свечах, можешь нравиться. Сейчас ты привлекательна.

– Так мне теперь только при свечах и жить? – огрызнулась Федька.

– Искусство требует жертв, – и Дальновид перешел на немецкую речь.

Гросманша на просьбу показать тех, кто в двух дальних комнатках развлекается с девицами, ответила сердито – не для того к ней приходят господа, чтобы их разглядывали.

Дальновид подмигнул Федьке с Потапом и пошел в атаку. Он уселся рядом со сводней на канапе, стал хватать ее за ручки, заглядывать в глазки и нести какую-то сладостную немецкую ахинею. Гросманша смеялась и отбивалась, но не слишком сурово. Потап потянул Федьку в сторонку.

– Я тут бывал, я знаю, – шепнул он. – Идем смотреть…

Они тихонько вышли в коридор, такой узкий, что Потаповы плечищи там не помещались.

За первой дверью, им распахнутой, баловался с двумя девицами невероятный толстяк – отродясь Федька не видывала такого гигантского голого брюха. За второй на двух кроватях резвились две парочки, и девицы взвизгнули, увидев суровую Потапову физиономию где-то на высоте потолка и фонарь в высоко взнесенной руке.

– Гляди, сударыня, – сказал Потап.

Федька встала на пороге – и тут же зажмурилась.

– Никого не признаешь?

Где-то далеко в воображаемом мире явился сундук, вроде тех, с которыми путешествуют из Парижа в Санкт-Петербург, набив их модными платьями. Крышка откинулась, из сундукова нутра хлынул свет, ударили в разные стороны лучи от бриллиантовых граней, и стало ясно: это – приданое.

Федька открыла глаза и посмотрела на возмущенных мужчин.

– Нет, никого…

– Пошли.

Их проводила возмущенная ругань опомнившихся любовников.

В коридорчике Потап почесал в затылке.

– Может, еще в светлице кто прячется? Идем в разведку. Где тут у нее лестница?

Но туда выбираться не пришлось – сверху брел кто-то, неуверенно ставя ноги. Сперва Федька увидела босые ступни, потом – голые икры и колени, подол рубахи… Наконец явилось и лицо.

– Пресвятая Богородица! Сенька! – воскликнула Федька.

– Званцев? – уточнил Потап.

– Званцев! Сенька, ты что тут делаешь?!

– Не шуми, – одернул Федьку Потап. – Видишь – ни черта не соображает. Основательно назюзюкался. Ну, слава те Господи, сыскали. Теперь его надобно одеть и увезти.

– Сенька, Сенька! – Федька изо всех сил встряхнула собрата по береговой страже, но Потап был прав – красавчик выпил больше, чем позволяла натура, хотя и меньше, чем требовала душа.

– Я выведу его на морозец, потычу харей в сугроб, а ты снеси сверху его штаны и что там найдется. Завернем в мой тулуп, с ветерком доставим к господину Световиду.

– Вот дурак! – сердито сказала Федька и пошла наверх. Там действительно оказалась крошечная комнатка, в которой одна кровать и помещалась. На кровати спала кверху задом девица пышного сложения – костлявых Гросманша не держала, сама она тоже была весьма аппетитна.

Федька на ощупь нашла и штаны, и жилет, но под кровать за чулками и башмаками не полезла. Когда она спустилась, Сенька уже что-то бормотал, уже руками махал, пытаясь ударить Потапа.

– Ну-кось, я его держу, а ты ему ногу задирай да в штанину встромляй! – велел Потап.

Сенька влезать в штаны не желал, брыкался. За это получил от Потапа умеренный подзатыльник. Обидевшись, Сенька расслабился и повис в потаповых объятиях, как толстый жгут мокрого холста. Кое-как Федька натянула на него штаны и заправила в них рубаху.

– Довольно с него, – сказал Потап. – Не то до утра провозимся. Везти-то недалеко – чай, до смерти не замерзнет.

И тут раздался хохот – такой, что Федька ойкнула. Люди так адски не смеются – это она твердо знала. Следом добавился возмущенный женский голос – он выкрикивал немецкие слова, и не требовалось переводчика, чтобы уразуметь – женщина кроет кого-то в хвост и в гриву.

– Опять бед натворил! – воскликнул Потап.

Но когда он, одной рукой прижимая к себе Сеньку, другой распахнул дверь в горницу и увидел беду, то захохотал еще пуще – басом, да таким, что хоть приглашай в театр за сценой гром небесный представлять.

А было вот что. Гросманша, имея от роду не более сорока пяти лет, еще могла нравиться. Оставшись с ней наедине, Дальновид тут же предложил ей слиться в страсти. Она, зная, что времени у него мало, назначила приемлемую цену – четыре рубля. Он согласился и, чтобы не терять ни минуты на барахтанье в объятиях, попросту развернул Гросманшу спиной к себе и нагнул над канапе, а она уперлась руками в спинку. Тут же он задрал многослойные юбки, быстро изготовился к атаке и радостно устремился вперед.

Но канапе, как и полагается, стояло у стены, на которой висели акварельки и гравюрки в рамочках. Вид этой стены, а также вид пышных округлостей немки как-то странно подействовали на Дальновидову память. Возникли вирши, сразу же преобразовались, совпали с ритмом первых движений, удержаться не было сил. И тогда, когда бы лучше помолчать, он заговорил:

Все это было настолько нелепо, что Дальновид не выдержал и захохотал во всю глотку. А Гросманша, не поняв, в чем дело, решила, что показалась кавалеру смешной, и возмутилась так, словно ей за честный труд ни гроша не заплатили.

Федька, сунувшись в комнату вслед за здоровяком, ахнула и отскочила. Потап, отступив в коридор, захлопнул дверь.

– А чего ж ты хотела, сударыня? – отгрохотав, осведомился Потап. – Мы, чай, не в святую обитель пришли. Ну, помогай вытаскивать дурня.

На крыльце он поднял босого Сеньку, укутанного в тулуп, на руки и бегом донес до санок.

– Гони, брат, – сказал извозчику, когда следом прыгнула Федька. – А господин Никитин сам прибежит, ему полезно по морозцу побегать!