– У нас мало времени, – ответил на это обиженный Бориска.

– Поди, вели Григорию Фомичу послать кого-нибудь за извозчиком, чтобы ждал у крыльца.

После чего минут десять Шапошников трудился молча. Бориска, войдя, сел на стул и перебирал у себя на коленях листки.

– Довольно, сударыня, – сказал живописец. – В сущности, для этих штук правильный свет не обязателен. Сможем поработать и вечером. Ступайте одеваться.

Федька сошла с помоста и, проходя мимо стола, увидела, что на нем лежат еще несколько похожих дощечек.

– Что это? – спросила Федька.

– Я подрядился сделать мебельщикам картинки для комода, – сказал Шапошников. – Там хозяин богач и великий модник, хочет, чтобы на комоде непременно была ему Вергилиева «Энеида». Платит хорошо, ну, я и взялся.

– Это Дидона и Эней? – Федька указала на любовную парочку, что держалась за руки, благословляемая полуголой дамой, висящей в воздухе. – А это Венера?

– Вы читали «Энеиду»?

– Нет, нам в школе пересказывали. Танцовщики должны знать римских богов и этих… Вроде богов, но попроще…

– Собирайся скорее, матушка, – поторопил Бориска, и она ушла.

Когда же Федька, уже в шубке и платке, вернулась, в рабочей комнате опять шло сражение над словарем.

– А как прикажете придавать смысл танцу часов или танцу знаков зодиака? – ехидно спрашивал Шапошников.

– Зодиак пришел к нам от египетских магов, – возражал Бориска, – а они как раз танцевали вокруг алтаря, изображая движение созвездий по небу. Они были изобретатели астрономического танца. О том писали Платон и Лукиан.

– Вот ты, сударь, и обходи во время танца партер, шепотом рассказывая каждому зрителю про египетских магов. Была ли в их танце хоть крупица чувства?

– На что магам чувство? Разве они любовники?

Федька, слушая, никак не могла определить – на чьей же она стороне. Бориска вынужден был отступать перед натиском Шапошникова – и это вызывало сочувствие, хозяин уж был ей малость противен своими избыточными знаниями, которые преподносились свысока. Но слово «чувства» в его устах возмутило – как он посмел! Да что он в них разумеет, этот человек?

Шапошников просмотрел последние страницы, его взгляд зацепился за слово.

– А уверен ли ты, сударь, что твой читатель знает слово «монолог»? – спросил он. Бориска задумался.

– Так что ж, вставлять его на литеру «М»? – неуверенно спросил он. – У меня монолог покамест только в одном месте и поминается.

– Ну так в сем месте и растолкуй. Что есть монолог?

– Монолог есть… он есть театральное действие… когда особа сама с собою разглагольствует!

– Ну, так и пиши. А теперь ступайте оба. Вечером я жду вас, сударыня, как можно раньше.

По дороге в театр фигуранты молчали, да еще и глядели в разные стороны. Федьке вообще было не до бесед, а Бориска обдумывал поучения Шапошникова.

Весь день у обоих так и прошел – у одной в финансовом расположении духа, у другого – в мучительных размышлениях и попытках выправлять статьи словаря чуть ли не посреди репетиции.

Федька проявила любопытство к жизни только во время спектакля, когда господин Лепик, плясавший Феба в «Пробуждении Флоры», должен был вертеть свои знаменитые пируэты.

Шарль Лепик, которого в театре на русско-немецкий лад переделали в Карла Карловича, был одним из парижских виртуозов, не хуже знаменитого Вестриса. Он прибыл в Россию из Лондона, прямиком из Королевского театра, где не только блистал в чужих балетах, но и сочинял свои – «Похищение сабинянок», «Обманутый учитель», «Охота Генриха Четвертого», неизменный «Суд Париса», который ставили, кажется, все, кто почитал себя балетмейстером. Театральное начальство рассчитывало, что он, обжившись, перенесет на петербуржскую сцену лучшие балеты Новерра и Доберваля, в которых он имел честь танцевать.

Федька очень хотела понять приемы, позволявшие французу так бойко вертеться. Она не могла видеть, как он проделывает урок, и пыталась что-то уразуметь во время спектаклей.

В нужный миг наступила тишина. Лепик вышел на середину, кивнул оркестру и с первыми звуками скрипок завертелся в пируэтах. Береговая стража считала: раз, два, три оборота, перескок на другую ногу и, не замедляя вращения, опять три оборота, и второй перескок, и тогда уж нога, вытянутая под прямым углом к туловищу, уходит назад воздушным рон-дежамбом, и самый последний оборот завершается изящнейшим аттитюдом.

Оркестр в тот же миг грянул последний аккорд, да еще с ударом в литавры. Партер завопил «Фора!» На сцену вылетело несколько кошельков, прямо к ногам Лепика. Турдефорс того стоил!

Больше для Федьки ничего занятного в тот вечер в театре не было, и она умчалась так скоро, как только смогла.

Шапошников уже ждал ее.

– С этой ночи начнется ваша новая служба, – сказал он. – Вы поедете сейчас с надежными людьми в некое место и будете наблюдать. Вам ничто не угрожает. Ступайте в палевую комнату, я даю вам четверть часа на сборы. Григорий Фомич, коли что, вам поможет.

Заинтригованная Федька поспешила в спальню и обнаружила лежащий на постели мужской костюм.

Ей доводилось одеваться мальчиком, но – среди своих, в школе и иногда в театре. Но зрители не знали, что перед ними пляшет, блистая четкими кабриолями с высоким выкидываньем ноги девица Бянкина. А теперь – она первым делом ощутила неловкость. Ей казалось – весь мир поймет, что она не мужчина, и будет с ухмылкой глазеть на ее ноги. Хотя как раз ноги у нее были отличные.

– Ну и пусть, – сказала себе Федька. – Я заполучу его. Раз уж я нагишом лежала перед господином Шапошниковым, изображая распутную нимфу, то теперь-то уж чего стесняться?

И задумалась – как так вышло, что она почти не смущалась, показав живописцу себя обнаженной? Только ли его ледяное спокойствие и безразличие помогли ей – или она хотела, чтобы хоть кто-то наконец оценил красивое тело, не придавая значения лицу?

– Я добуду себе приданое и заполучу его, – повторила Федька и стала раздеваться.

Главное было – убрать волосы, чтобы они не мешали. Федькина коса почти достигала талии, можно было и подлиннее отрастить, но фигуранткам приходилось надевать большие парики и столь сложные головные уборы, что девушки с пышными волосами просто маялись, утискивая свое богатство под эти ужасающие сооружения. Во время урока же обыкновенно окручивали косу вокруг головы, как если бы собирались в баню. Федька вплела в косу бархатную ленту и подвязала ее кольцом, чтобы вышло похоже на мужскую прическу. Потом она разобрала сложенные вместе короткий синий фрак, штаны, исподнее, рубаху, жилет, чулки. Все без лишней роскоши и вполне ей соответствовало, только штаны оказались узковаты. Она вспомнила картину, на которой ее бедра были чересчур округлены, и поняла, что Световид не погрешил против истины.

Она выглянула из комнаты и объяснила Григорию Фомичу, в чем беда. Он почесал в затылке, ушел и принес другие штаны, полушубок, шапку и подбитые мехом сапоги. Это была роскошная великолепная обувь, новенькая и совершенно по ноге. Штаны же оказались длинноваты.

Когда Федька вышла в гостиную, ее там ждали четверо мужчин. Одного она знала – Шапошникова. Второй был чуть выше ростом, чем живописец, и с неприятным лицом, третий – маленький, живой, с улыбкой от уха до уха, четвертый – великан с простецкой рожей и живым, даже хитроватым взором.

– Вот ваши соратники, – представил Шапошников. – Поскольку наше дело не нуждается в лишней гласности, то мы и приняли имена, которые используем и в беседе, и в переписке.

Вот этот господин – Выспрепар, ибо сочиняет выспренные послания для журналов. Сей – Дальновид, ибо зорок и проницателен. А также способен за три версты разглядеть прелестницу и ринуться к ней, невзирая на преграды. Сам я – Световид. И, наконец, наш помощник – Потап Ильич. Не знаю, есть ли в столице хоть один человек сильнее и надежнее. Нам служат и другие люди, но они сейчас заняты. Надобно придумать имя и для вас. Выспрепар предложил французское – Фадетта. Наш друг, весьма одаренный литератор, изобрел другое – Ясновида. Выбирайте, какое более по вкусу.

– Значит, вас так и называть – господин Выспрепар, господин Дальновид? – уточнила Федька.

– Да, сударыня, и без церемоний. Ну так Ясновида или Фадетта?

Федька задумалась. Начиналась новая жизнь – стало быть, нужно менять все. Фадетта – гораздо лучше, чем Федора. Фадетта – по-французски женственно и пикантно. Однако подойдет ли это имя рябой роже? Ясновида – имя холодное, ледяное, ничего в нем женственного нет, и вовсе оно не соответствует нраву – весь мир понимал, что Румянцев никогда не полюбит Федору Бянкину, она одна была слепа. Взять бы за образец хладнокровного Световида! Вот уж кто не поддастся страсти, хоть его золотом обсыпь, хоть саму Венеру приведи…

– Не знаю, – сказала она.

– Ладно, пусть будет пока Фадетта, – решил Шапошников-Световид. – Потап Ильич, забирай Фадетту и Дальновида, я с Выспрепаром поеду к господину Моське.

Дальновид подал Федьке сперва полушубок, а затем – нож.

– Ты это, сударыня, сунь в сапог, мало ли что. Мы ведь не в светский салон едем.

– А куда?

– Срамно сказать, куда…

И он оказался прав. В Санкт-Петербурге на ту пору имелось десятков с восемь питейных домов и погребов, в которых по случаю Масленицы было великое гулянье. Кроме того, всякий постоялый двор устраивал свое веселье, тем более, что там можно было кутить всю неделю, отсыпаясь в комнатах. При дворах, разумеется, обретались веселые девицы, для которых Масленица была, как осень для землепашца, урожайной порой.

В почтенные заведения, принимавшие иностранцев, вроде «Гейденрейхского трактира» на Невском или недавно открытого «Демутова трактира» на Мойке, заглядывать не стали, а совершили кавалерийский рейд по заведениям средней руки.

Федька никак не могла понять, зачем ей спускаться в задымленные и мрачные подвалы, зачем слушать непристойные песни, зачем обходить столы, разглядывать выпивох.