Размышлять о будущем благосостоянии ей в конце концов понравилось. Мысленно она пристроила к домишке хороший флигель, выгодно продала свое имущество, купила дом поближе к театру, в нижнем этаже завела галантерейную лавку, а то за каждым мотком ниток в Гостиный двор бегай. Лавка стала приносить хорошие деньги, Федька наняла швей и вышивальщиц, стала сдавать товар знакомой француженке с Невского – пусть продает под видом парижского. И за два дня до того Федька додумалась, что уже наняла горничную с кухаркой, нашила дюжину платьев, вдела в уши бриллиантовые серьги – с солитерами не меньше вишни, и купила модную мебель. Все это должно было служить приманкой для Саньки Румянцева. Одно дело – рябая рожа без бриллиантов, другое – с бриллиантами. Вон купчиха Огурцова – тоже не Венера! А Сенька повенчаться на ней мечтал!

Денежные соображения оказались спасительны – заняли голову и дали душе время хоть малость очухаться.

Утром Прощеного воскресенья Федька вышла в рабочую комнату уже почти в спокойном состоянии души.

– Здравствуй, голубушка! – приветствовал ее Бориска, стоявший возле стола с бумажками в руке. – Я нарочно за тобой. С утра сразу после урока – две репетиции. Проходим калмыцкие пляски для «Февея». Решено показать его в Светлую седмицу. А сама знаешь, коли что ставят для Эрмитажного театра, то лучше Вебера не дразнить.

Сказочная опера, слова для которой частью написала, частью подобрала из других авторов сама государыня, как раз соответствовала положению дел при дворе. Речь там шла о непослушном царевиче, которого мудрые родители вразумляют, дав ему красавицу невесту. А кто в России непослушный царевич? То-то… И заранее все эту оперу хвалят, заранее восхищаются.

На премьере «Февея» должен был собраться весь двор, исполнители могли рассчитывать на богатые подарки. Но Федька была угрюма, ее и подарки не радовали.

– Я обещалась позировать, – сказала она.

– Я все растолкую господину Шапошникову.

Но оказалось – дело не только в репетициях. Невзирая на масленичную неделю и постоянную занятость в театре, Бориска возился с «Танцовальным словарем» и несколько запутался. А время поджимало – он хотел Великим постом завершить труд, поскольку договорился с типографщиками и даже с книготорговцами. Срок был – середина марта. И вот Бориска прибежал к Шапошникову, чье мнение высоко ценил, потому что беспокоился – все ли необходимое поместил в словарь.

Для своего детища Бориска припас много всякого добра – от поучения, как правильно снимать и надевать шляпу (тоже на сцене пригодится) до трактата о китайских плясках, написанного хоть и по-французски, но с большой долей китайского языка. И от возни с трактатом он впал в противоречивое состояние – он честно переводил все подряд, не могучи остановиться, и понимал при этом, что имена китайских императоров с мандаринами решительно никому из тех, кто ходит смотреть балеты, не нужны. Однако выбросить хоть малый кусок Бориска не решался – это казалось ему святотатством. Даже когда дошло до музыкальных тонов Шанга и Кунга – он и это исправно перевел, решительно не понимая, что за тона такие. В конце концов он перевел преогромный кусок из китайской древней истории – и завершил сей кусок словаря уж вовсе бесполезными словами: «В Пекине 20 числа первой луны 44 года, царства Кун-Лонга, т. е. 7 марта 1779 года». После чего с великим облегчением послал китайских императоров с их супругами, генералами, мандаринами и философами к чертовой бабушке.

Шапошников задерживался, и Федька по доброте душевной, а также – чтобы отвлечься от горестей, спросила его, как продвигается работа. И он заговорил!

– Все надобно разъяснить – что есть вкус, что есть грация, что есть приятности! – тряся исчерканными листами, восклицал Бориска. – И при том – что есть глиссада.

– Так это же всем известно! – удивилась Федька. – Ну, как можно не знать глиссады? Это разве что деревенские мужики с бабами не знают, а в городах-то всяк танцевать умеет и учителя для детей нанимает…

И она прошлась, показывая, насколько оно просто.

– Ты этих учителей танцевальных сама знаешь? – спросил Бориска. – Хоть одного видала?

– Как не знать – вон наш Шляпкин…

– Да Шляпкин в сравнении с ними – академический профессор! Где-нибудь в Муроме или там в Воронеже объявится беглый из Франции каторжник и объявит себя учителем.

А наши дуры-барыни и рады: ну, как может француз не быть учителем? Он не то что глиссады – плие не знает! Пяти положений не знает! А ежели где даже каторжника нет, а танцевать охота? Вот там возьмет дама в руку мой словарь и по нему начнет твердить шаги…

Федька представила себе даму, стоящую в зале у палки, одной рукой держась на нее, а второй – за толстенный том наподобие большого церковного Евангелия старой работы. Судя по Борискиному азарту, труд его жизни должен был выглядеть именно так – и по толщине, и по весу.

Из стопки, сотрясаемой в воздухе, вылетел листок, Федька его подхватила и прочитала вслух:

– «Громенар. Род почтения, употребляемого в Японии. Когда хозяин входит в дом, тогда все три раза наклоняются до земли, в чем японцы весьма искусны, и сие поклонение называется у них именем громенар, которое должен отдавать сын отцу и подданный господину».

– Вот до чего я докопался! – забирая у озадаченной Федьки листок, сказал Бориска.

– Это-то на кой в «Танцовальном словаре»?..

– А вдруг кто вздумает ставить балет из японской жизни?

– Кто? Беглый каторжник?

Федька уж была не рада, что позволила товарищу сесть на любимого конька.

– Может, в провинции окажется и человек, желающий учиться. Я льщу себя надеждой, что однажды он сыщется. Для того-то я и пишу, как плясали древние греки и как дикие канадцы танцем лечились. Когда-то ведь все это пригодится!

Тут вошел Шапошников. Федька повернулась к человеку, в чьей постели чуть было не оказалась этой ночью. Он был одет как обычно – пятнистый фартук поверх рубахи и штанов, без парика, – и выглядел как обычно: спокойные внимательные глаза, повадка человека уверенного и хладнокровного. Ей показалось странным – вот ведь могло же случиться, и как бы они друг дружке в глаза после того глядели? С Бориской-то был уговор, да и давние приятели, а этот?

– Доброе утро, сударыня, – сказал живописец. – И ты, Надеждин? Что опять не ладится?

– Типография закрыта, ну так я, Дмитрий Иванович, вы уж простите…

– Быстро говори, любезный друг. У нас с госпожой Бянкиной не так много времени, свет упустим.

– Да и у нас. Я за ней, собственно. Если она не придет на репетицию, будут неприятности.

– И что, не станешь спрашивать про свой словарь? – с недоверием поинтересовался Шапошников, снимая с мольберта раму с холстом.

– Стану…

– Сударыня, сегодня придется позировать стоя и не совсем раздетой. Становитесь на помост, я вас задрапирую. А ты, сударь, возьми стул, сядь спиной к помосту.

Вместо большой рамы живописец приладил дощечку – три на четыре вершка. Прямо на ней, установив Федьку в нужную позу и обернув ее алым муслином так, что на виду остались плечи и босые ноги по колено, он стал набрасывать фигуру. Работал он быстро, но как-то механично, больше внимания уделяя Бориске. Федька же наблюдала за ним с любопытством – ее забавляла мысль о том, как этот человек, почти лишенный чувств и страстей, мог бы вести себя в постели.

Танцовщицы делились с подругами всякими смешными подробностями, тем более, что у многих покровители были староваты для амурных шалостей и часто оказывались в неловком положении. Возможно, Шапошников потому и не стал продолжать домогательств, что природная холодность о себе заявила, – так подумала Федька и даже улыбнулась. Бывает, что и зубная прореха бессильна!

Бориска меж тем и Шапошникову задал вопрос, должен ли автор словаря беспокоиться о тех, кто самое слово «балет» впервые в жизни услышал, или создавать труд для искушенного зрителя.

– Вовремя ж ты об этом задумался! Я полагаю, чем подробнее, тем лучше, – сказал живописец. – Тем более, что словарь будут читать и танцовщики, – будь я театральной дирекцией, под расписку обязал бы их. Диво, что еще не говорят в народе: безграмотен, как танцовщик… сударыня, руку, руку!..

– Ну, это вы, сударь, уж чересчур! – возмутился Бориска. – Я разве безграмотен? Да нас в школе всех учат писать и читать…

– Да, разбирать склады! Заставьте дансера или фигуранта прочитать вслух самую возвышенную ломоносовскую или державинскую оду! Вы будете хохотать, как в ярмарочном балагане, столько он внесет в нее несообразностей! Хотите анекдот, сударыня?

– Да, сударь, – отвечала Федька. Она впервые видела живописца столь азартным – куда более азартным, чем ночью с девицей в объятиях…

– В Париже ставили оперу Глюка «Ифигения в Авлиде», и сам великий композитор нарочно для того приехал в оперу. Он по просьбе балетмейстеров дописывал большие танцевальные куски, хотя и через силу. Наконец Вестрис, ваш хваленый Вестрис, попросил его завершить оперу факоной – он, видите ли, блистает в чаконе. Они заспорили, поссорились, Глюк кричал, что неуместно скакать в благородном и трагическом сюжете, да еще в финале, где гибнет героиня. Вестрис не унимался. Тогда Глюк пустил в ход аргумент, понятный дансеру: спросил, могли ли древние греки иметь чаконы? Вестрис пришел в изумление. «Они их не имели?! – спросил Вестрис. – Мой бог, тем хуже для них!» Тут Глюку оставалось лишь руками развести. Кончилось тем, что дансер получил свою чакону.

– Ты, сударь, нарочно собираешь всякие пакости про балет, – сказал на это Бориска.

– Собираю? Да они сами сыплются на меня со всех сторон. Когда я вижу в балете двадцать сольных выходов, которые образовались из-за приверженности первых дансеров к собственным чаконам и пассакайлям, что я должен думать?

– Что балетмейстер получил от них богатые подарки, – объяснила Федька.

– Браво, сударыня. Не забудь, Надеждин, включить в словарь понятие «подарок»!