Дарья Плещеева - Береговая стража

– Нет, – сказала Федька.

Тогда Шапошников взял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал сперва в висок.

Федька положила руки ему на грудь – ее вдруг обуяла неуверенность, и она хотела в любую минуту оттолкнуть живописца. Он, мужчина опытный, это понял и легонько похлопал ее по плечу – совсем по-приятельски, как Бориска Надеждин в пору их амурного баловства, когда уходил из ее комнаты.

И это воспоминание было совершенно некстати! Федька осознала, что история с Бориской была ошибкой – вот за это Господь и наказал. Сейчас же ей грозила другая – а более всего опасна была сумятица и околесица в собственной голове. От смятения чувств Федька попыталась высвободиться, но Шапошников не пускал.

– Пустите меня… На что вам такая уродина?

– Вот это прелестно! – воскликнул Шапошников. – Для старого унылого бобыля вы, значит, уродина? А для молодого красивого вертопраха – нет? Вот образчик дамской логики!

Его веселый голос словно делал знак: сударыня, со мной ты безопасна.

– Я думала, он ко мне привык, – помолчав, призналась Федька; из объятия она, впрочем, больше не вырывалась.

– Мужчины к этому не привыкают, разве что те, кому деваться некуда. Случается, что ради денег…

– Ради денег?..

– Так вышло, что я знаю, кто та девица. Она не только хороша собой, но и очень богата. Хорошеньких-то и у вас в береговой страже довольно. Мне помощник сказывал – подружка ваша, девица Тихонова, просто красавица. И по годам, сдается, господину Румянцеву подходит.

– Да, Малаша очень хороша, да она другого любит. А та?..

– Та девица? Просто богатая невеста, без особых дарований. Единственная дочка у матери. У них дом в Итальянской, свой выезд, дворовые люди. Ей действительно шестнадцать лет, звать Марфой. Но дело не в ней. Когда встречаются два юных и глуповатых существа – естественно, им хочется целоваться… Скорей всего, эту девицу за вашего красавца не отдадут. Побегает за ней, побегает – и перестанет. Может, даже приползет к вам, как побитый пес, чтобы приласкали и утешили. А потом воспрянет духом – и ударится в новые проказы.

Федька ничего не ответила. Она, конечно, лучше знала Саньку, чем Шапошников. Главным его грехом пока что была молодость – оттого и оказался в постели у Анюты, оттого и тосковал по Глафире, а потом вдруг влюбился в Марфиньку. Однако Федька полагала, что он способен на привязанность, а что еще нужно в супружестве?

– Ему двадцать лет, и он еще лет пять будет порхать мотыльком, – преспокойно продолжал Шапошников. – И при этом принимать ваши заботы как должное. А потом он вдруг поумнеет и найдет себе супругу с неплохим, по его возможностям, приданым. Скажем, с домишкой в Коломне, с хозяйством, с огородом и коровой, может, с полудюжиной людишек. Вам через пять лет будет уже многовато… а сколько?

– Не ваша печаль.

И опять крепкая ладонь похлопала Федьку по плечу – с каким-то комическим пониманием. Но Федька уже передумала целоваться с живописцем. Она отвернулась.

Шапошников говорил правду – да только от такой правды хотелось выйти на Фонтанку и прыгнуть в прорубь. «Любовь твоего красавчика продается и покупается», – вот что сказал Шапошников. Вряд ли Санька погнался за приданым Марфиньки – но ведь прекрасно о нем знал и помнил! Продается и покупается…

– Что вы задумали? – вдруг спросил Шапошников.

– Задумала разжиться приданым.

– Ого! А как?

– Не знаю. Но деньги у меня будут.

– Воровать, что ли, пойдете?

– Не знаю. Может быть.

Федька не понимала, что с ней происходит, однако хорошей такую перемену и лучший друг не назвал бы. Она ощущала себя деревцем, которое еще сутки назад было покрыто цветами, и вдруг налетел вихрь, унес лепестки, остались голые ветки и ствол. Но этот вихрь покрыл кору деревца льдом, а лед – отполировал так, что каждая ветвь обратилась в двуострое тонкое лезвие. И это случилось сейчас, только что.

Федька высвободилась из неласкового объятия Шапошникова и встала.

– Куда вы? – спросил он.

– Не знаю. Переночую у вас. Дмитрий Иванович, вы человек светский – может, кому нужна в дом учительница танцев?

– Ясно. Вы полагаете, что этак заработаете больше, чем в театре, и за пять лет скопите приданое.

– Скоплю быстрее.

– Не та должность.

– Мне нужны знакомства. Если будет другой способ получить деньги – пропади они пропадом, эти танцы.

– Ого… С вами лучше не ссориться.

– Если вы можете мне помочь – то помогите, а если нет – заплатите, сколько вы мне должны, и расстанемся.

Оставаться в доме, где живет Санька, она не желала. Переночевать – и уйти, даже не попытавшись с ним увидеться.

Шапошников прошелся по комнате.

– Я вас не отпущу, – сказал он. – Вы понаделаете глупостей. И денег не заработаете, и жизнь себе испортите. Но я предлагаю вам должность, которая принесет деньги. Служить вы будете мне и еще одному господину. Коли все пойдет, как надобно, вы сколотите себе приданое быстрее, чем за пять лет.

– Что за должность?

– Сильф. Или, точнее, сильфида.

Федька вспомнила письма, найденные в рабочей комнате.

– Я не умею летать, разве что на «глуаре».

– И не придется. А что вы умеете кроме кабриолей и антраша?

– Ничего. Но я научусь.

– Писать?

Федька посмотрела на Шапошникова с негодованием:

да, береговая стража грамотностью не блещет, но тот же бездельник Петрушка в состоянии записочку изготовить, Малаша с Анисьей записывают в тетрадки хозяйственные сведения: как испечь царские блины или отбелить простыни. Несколько мгновений спустя она сообразила: речь о письмах сильфов, пролетавших над Парижем и присевших на колокольне.

– Я трагедию, как господин Княжнин, не напишу, но могу изложить связно… мысли или приключения… только чтобы запятые потом кто-нибудь расставил.

– А мужской костюм носить доводилось?

– Доводилось. Я еще в школе часто за кавалера танцевала. И в театре случалось, как раз сегодня была кавалером в свите Париса.

– Вот и славно, – сказал Шапошников. – Вы не спросили о деньгах. Поскольку вы ради этой службы, возможно, оставите театр и танцевальную карьеру – скорее всего, на время, но коли пожелаете, то навсегда, – то платить вам менее, чем вы получаете в береговой страже, я не могу. Вы будете получать сперва сорок рублей в месяц, потом – прибавки, коли будете усердны. Жить – у меня, в палевой комнате. Дом настолько велик и бестолков, что вы можете месяцами не встречаться с господином Румянцевым – разве что сами пойдете его искать.

– Я хочу задаток.

– Извольте. Двадцати рублей довольно?

– Да.

– В Великий пост театр закрыт, и вы сможете служить нам без помех. Еще – вам доводилось ездить верхом?

– Нет.

– Лошадей боитесь?

– А чего их бояться?

– Отлично. Теперь – последнее. Вот тут у меня в поставце ром. Выпейте чарку. И ступайте спать. Он уложит вас с непривычки наповал. Утром же – извольте в рабочую комнату. В этом для вас ничего не изменилось.

Ну, разумеется, подумала Федька, хоть все гори синим пламенем, а для него важнее всего на свете – картина! Но насчет рома он, похоже, прав. Это средство должно помочь. Пусть Шапошников видит в ней говорящую фигуру с полной головой вздора, пригодную только для возлежания на топчане в голом виде, – начхать! Лишь бы только дал способ заработать приданое.

– Где ваш ром? – спросила Федька.

Напиток был ароматен, и она чуть было не выхлестала большую чарку залпом.

– Стойте, стойте, – удержал Федькину руку живописец. – Возьмите с собой, а то до постели не дойдете. Эта отрава бьет по ногам. Придется вам ночевать в коридоре на полу, как таракану. И знайте – вы приняли верное решение. Приданое у вас будет.

– Благодарю, – ответила она.

Шапошников улыбнулся. Федька увидела ту многообещающую прореху меж передними зубами. Странно, подумала она, вот амурной пылкости-то и не было – погладил, как кошку или моську. То есть совершенно никакой пылкости. Как же он собирался проказничать в постели?

Однако верить ему можно – так решила она, спеша с чаркой рома обратно через весь дом в палевую комнатку. На душе полегчало.

Касательно рома живописец был прав – средство оказалось действенное, оно раскрыло в Федькиной голове все потайные дверцы и выпустило самых неожиданных чудовищ. Никогда наяву Федька не испытывала такой телесной жажды, как в хмельном сне. Там она позволила любить себя сперва надзирателю Веберу, потом Петрушке-лентяю, прямо на сцене, в опустившемся для такого случая вниз «глуаре», среди деревянных огненных языков и тряпичных лавровых ветвей. И сама требовала от них бурной страсти. Во сне она была уверена, что имеет на эту страсть полное право.

Проснулась Федька в ужасе – а ну как рядом лежит кто-то из развратного сна? С трудом осознав, что бред кончился и началась явь, Федька ощутила, едва ли не впервые в жизни, головную боль.

Постучал и заглянул Григорий Фомич, осведомился, будет ли сударыня завтракать, через пять минут принес таз и кувшин с горячей водой, свежее полотенце.

– А что положено пить наутро после рома? – уныло спросила Федька.

– Само пройдет.

Приведя себя в божеский вид и поев, она поплелась в рабочую комнату.

– Доброе утро, сударыня, – сказал Шапошников. Был он невозмутим – как будто не случилось ночного разговора. Федька косо посмотрела на него и полезла на топчан.

Целый час оба молчали. Они уже друг к дружке привыкли, приспособились, Федька знала, когда быстро принимать нужную позу, когда расслабляться. И единственным прозвучавшим словом было:

– Довольно.

Федька сошла с постамента, накинула шлафрок и направилась к двери.

– Благодарю вас, сударыня, – сказал ей вслед Шапошников.

В театре Федька была мрачнее осенней ночи и предавалась мечтам арифметическим. Ей принадлежала половина домишки на Васильевском, и она соображала, как бы выкупить вторую половину и заложить основы приданого. Слова Шапошникова про дом и корову крепко запали ей в душу.