Дарья Плещеева - Береговая стража

И случилось чудо – Марфинька, обнявшись с Лизой, увидела Саньку, крылатый амурчик пролетел меж ними, рассыпая не розовые лепестки, а пригоршни хмельных снежинок, что попав на губы, пьянили пуще поцелуев.

– Вот и славно! – сказал веселый амурчик. – Голубчики мои, бегите скорее, а я пособлю!

Все получилось стремительно и лихо: веселая компания вклинилась между Марфинькой с кузинами. Все перемешалось, Лиза оказалась в объятиях откупщика, Никитин подхватил под руки девиц, Федосья Федоровна поскользнулась и шлепнулась на усыпанный хвоей лед, а Санька и Марфинька пропали.

Они не знали, как вышло, что руки соединились, что начался бег. Они делали вид, будто руки – сами по себе, а они, Санька и Марфинька, – сами по себе. Заскочив за будку, в которой торговали пирогами и орехами, они наконец друг к дружке повернулись и посмотрели оба с одинаковой озабоченностью: да как же так, зачем, для чего? Марфиньке стало страшно и томительно – весь мир сосредоточился в карих глазах, которые глядели на нее жадно, восторженно, с не выразимой словами лаской. Она выдернула руку в меховой рукавичке, но глаз не отвела – не смогла.

Незримый амурчик засмеялся, порхая над ними, – этих двоих он свел щегольски! Ангелочек наслаждался их смятением и смущением; наконец он подтолкнул Саньку: ну что же ты, кавалер?

– Бежим! – сказал Санька, взял девушку за руку и снова увлек в толпу.

Это был нелепый побег – ну, час вольности, ну, полтора. И ничего, кроме этого крошечного глоточка – дюжина поцелуев, жаркие объятия сквозь толстые шубы, не отпускающие друг дружку руки, и все… Оба знали, что придется возвращаться: ей – домой, к матери, ему – в дом сильфов. Но в тот момент верили, что удастся убежать куда-то, где можно быть навеки вместе.

Они пробежали между помостом, на котором выкрикивал неприличные шутки масленичный дед – молодой бойкий парень из мастеровых, с привязной бородищей, и другим помостом – на нем кувыркались пестро одетые шуты. Они невольно остановились, глядя снизу вверх на веревочного плясуна, который бежал, казалось, по облакам, помогая себе двумя огромными веерами. Праздничные запахи опьяняли – благоухал сбитень, который наливали под навесом из огромнейшего медного сбитенника, мало чем поменьше Готторпского глобуса из Кунсткамеры; благоухали пряники и горячие пироги; за версту разлетался аромат от жаровен, на которых пекли и тут же распродавали горячие блины. А главное – благоухала еловая хвоя, которой был усыпан лед, и этот запах казался самым колдовским.

Наконец они оказались у подножия ледяной горки и переглянулись.

– Хочешь?

– Да!

– Услужить? – спросил сразу объявившийся рядом человек с расписными санками. – За две копейки каретку наверх доставлю, плати, барин! И наверху – пятачок за спуск!

Человек был счастлив безмерно и пьян восторженно, улыбка излучала блаженство, в кудрявой бороде запутались икринки.

– Давай, – ответил Санька.

Никитин вручил ему кошелек, чтобы не смущаться, если вдруг Лизе захочется простонародного угощения. А ведь захочется, уверенно сказал он, напомнив, что сама государыня, когда выезжает полюбоваться гуляньем, тоже себе в этой скромной радости не отказывает.

Они понемногу поднялись на горку. Площадка, украшенная еловыми и сосновыми ветками, разноцветными флагами неведомых держав, парила над Невой, как сказочный летающий остров.

Сверху Санька и Марфинька видели всю пестроту, все разнообразие гулянья, и помосты, и навесы, и конские бега, и кареты, которые шагом объезжали гулянье по кругу, и желоб, по которому каждые две-три минуты отправленные в полет сильным толчком улетали санки, унося веселую и счастливую пару. Санька заплатил пятачок, помог Марфиньке сесть, уселся сам, причем они не говорили друг другу ни слова – оба понятия не имели, что в таком странном случае следует говорить.

Край санок навис над ледяным желобом – и рухнул вниз! Фигурант обхватил вскрикнувшую Марфиньку. Санки неслись с невозможной быстротой, восторг мгновенно сделался невыносимым – и Румянцев, уже ничего не соображая, крепко поцеловал Марфиньку в губы.

Целоваться она не умела – он это понял сразу. И, пока сани катились по желобу, замедляя ход, пока в полусотне сажен от горки описывали дугу, чтобы, не покидая желоба, медленно вернуться к лестнице, Санька поцеловал девушку еще дважды, и она уже стала отвечать – неуверенно, испуганно и все более пылко.

Они выбрались из санок, пошли неведомо куда, снова держась за руки, оказались у навеса, вдруг разом повернулись – и увидели, как другие санки срываются и мчатся вниз, как другая пара целуется на лету.

– Хотите еще? – спросил Санька.

– Да…

Он был счастлив – Марфинька хотела полета и поцелуев.

Она же отчаянно покраснела.

– Как я люблю Масленицу! – признался он, потому что не мог выговорить: как я люблю тебя!

– Да…

– Жаль, что всего неделю стоят горки на Неве.

– Жаль. Матушка рассказывала – раньше и во дворах их ставили, – сказала Марфинька. – Знаете, как придумали?

– Нет, а как? – пожимая ее руку, спросил Санька. Это означало: что бы ты ни сказала, милая, все готов слушать с восторгом.

– Желоб подводили к окну второго жилья и оттуда водой заливали. Чуть ли не из гостиной, отворяя окно, можно было в санки вылезать и катиться вниз!

– Ловко придумано!

Они поспешили к горке и некоторое время глядели, как несутся вниз сани – многие дамы, сидевшие в них, были в русском платье, и Марфинька тоже хотела такое, но сказать не решалась – ей казалось, что кавалер будет над ней смеяться.

И снова их высмотрел мужик, таскающий санки, но уже другой, хотя пьяненький и счастливый до той же самой степени. И снова они забрались на площадку, улыбаясь друг дружке, предвкушая полет и поцелуи.

Все это было, было – и окончилось, когда остановились расписные санки. Вдруг стало ясно, что наступает вечер.

– Ах, что я наделала… – прошептала Марфинька.

И впрямь наделала – ее, поди, по всей Неве ищут, и Федосья Федоровна рыдает, и кузины в отчаянии. От осознания беды Марфинька заплакала.

– Пойдем к экипажам, сударыня, – сказал Санька. – Пойдем…

– А что мы скажем?

Санька и без того был не в себе от побега, ледяных горок и поцелуев. А тут – огромные голубые глаза, в которых безграничное доверие.

– Скажем – вы заблудились, вышли к горкам, спросить у людей дорогу боялись, я вас у горок нашел. Не надо, не надо плакать, мы увидимся, я… я письмо пришлю!

Со стороны грамотея Саньки это было бы дивным подвигом. И они пошли – держась за руки, чтобы толпа не разлучила.

Возле экипажей пальцы разомкнулись, Санька отступил назад, Марфинька устремилась к Федосье Федоровне и расплакалась не на шутку. Ее принялись утешать – все понимали, что неопытная девушка, потерявшись в масленичной толпе, должна была первым делом перепугаться. Саньку даже ни о чем не спросили – только Никитин задал глазами вопрос и не получил ответа.

Но Лиза видела, как Санька с Марфинькой стараются друг на дружку не глядеть, и все поняла.

Ну что ж, сказала она себе, ничего удивительно, девушка в шестнадцать лет и должна была одержать верх над женщиной в тридцать два года, однако и из этого положения можно извлечь пользу.

Красовецкий, сильно разволновавшись, стал собирать девиц, чтобы усадить в экипаж и развести по домам. Федосья Федоровна с перепугу тоже зарыдала, Лиза же, не терпевшая бабьих слез, быстро поцеловала в щеку Марфиньку – да и была такова.

Никитин шепотом изругал Саньку, но тот даже не понял, что за слова прозвучали, тащась вслед за Лизой.

– Куда подвезти вас? – спросила она кавалеров.

– На Невский, к Строгановскому дому, сударыня, – ответил Никитин.

Она отдала кучеру приказание, села в экипаж, кавалеры поместились напротив, и речь шла о вещах малозначительных. Но возле Строгановского дома Лиза сказала:

– Господин Морозов, у меня есть для вас несколько слов наедине.

Никитин, поклонившись, насколько позволял экипаж, выскочил, Санька остался.

– Господин Морозов, я обо всем догадалась. Знайте, я друг ваш, и хочу на деле доказать свою дружбу, – быстро сказала Лиза. – Вы влюблены в девицу Васильеву – я доставлю вам способ видеться с ней! Ну, целуйте руку!

И когда Санька, поцеловавший надушенную руку вполне искренне и с радостью, вышел вслед за Никитиным, Лиза тихо засмеялась:

– Теперь ты мой, голубчик. Теперь ты знатно со мной расплатишься за каждое рандеву…

Санька всем телом и всей душой чувствовал – начинается новая жизнь. Конечно, Марфинька – богатая невеста, и за фигуранта ее не отдадут. Но ведь любит! Значит, можно увезти и обвенчаться где-нибудь по дороге в Москву. Да и не век быть фигурантом. Вон, сыскался покровитель, одел – как придворного щеголя, перстень подарил. Может, Бог даст ему хорошо услужить, так и деньги будут.

Казалось бы, совсем недавно рыдал о Глафире. Но, видать, плохо сам себя знал. Глафира была грезой прекрасной, недосягаемой, и не о ней – о себе, дураке, рыдал, лишившемся грезы. А тут – шестнадцать лет, розан цветущий, нежные неопытные губки! А сколько Анюте? Двадцать пять? А Глафире сколько было? Двадцать три, двадцать четыре? Рядом с ней всегда был бы младшим, мальчишкой, которым можно командовать… А тут – он сам старший, он – мужчина!

Как-то так вышло, что ни разу он никого не учил целоваться – до этих волшебных ледяных горок, никогда не высматривал девочку, а все попадались женщины старше двадцати.

Нужно было с кем-то поделиться счастьем! Да не с Никитиным же – язвить начнет. Куда ему девиц соблазнять – он и до уст не допрыгнет, а языкаст не в меру. Да и завистлив, сдается, – ишь как поглядывает. Понял, понял, чем Санька занимался с Марфинькой.

Они пришли домой, и Келлер учинил допрос – что да как. Никитин отвечал уклончиво – хотел, видно, обсудить новости с товарищем наедине. Санька не возражал – он очень смутно представлял себе всю интригу, да и представлять не желал, душа была полна того полета, тех поцелуев…