Дарья Плещеева - Береговая стража

– Ох, берегись, – отсмеявшись, сказал Никитин. – Этак ты, чего доброго, скоро и на монархию посягнешь.

– А как имя сочинителя? Изобрел? – полюбопытствовал Келлер. – Не Рифмокрад ли часом?

– Нет, Имя Рифмокрада навеки прилеплено к господину Княжнину. А мой герой, как и я, Мироброд.

– Зря ты Княжнина задираешь, – сказал на это Келлер. – Ты ведь не с ним рассоришься – ты из-за него и с театральной дирекцией рассоришься, и опера твоя ввек поставлена не будет. Ешь-ка лучше блины. Гляди, какую сметану Трофим раздобыл! Ее еще не всяким ножом разрежешь, так крепка и жирна.

Литературные споры Саньку мало волновали. Как всякий объевшийся человек, он хотел лечь и вытянуться в полный рост, а потом заснуть. А ведь к блинам еще полагались разнообразные водки.

Лежа, он вспомнил Федьку и позавидовал ей – она, поди, сразу после представления поехала с товарищами плясать в домашнем концерте, сидит в светском обществе, развлекается. Потом он догадался – да ведь она могла и вернуться. Хотел встать и потихоньку пробраться в ее комнатку – да тут-то и заснул.

Ему снился театр, снился какой-то никогда не существовавший балет, в котором фигурант Румянцев заменял внезапно уехавшего во Францию господина Лепика и танцевал партию Энея из «Покинутой Дидоны», но вместо дамы был Васька-Бес в юбках и шнуровании нимфы из «Бахуса и Ариадны». Когда же музыка смолкла и Санька вышел на середину, чтобы прокрутить пируэты, оказалось, что он босиком и вертеться не может, и нога также не вынимается «алескон» и не держится под прямым углом к тулову, а бессильно падает. Васька адски захохотал и убежал, разбрасывая по сцене румянцевские туфли – не менее двадцати пар.

На следующий день с утра Григорий Фомич отпаивал Потапа и Келлера огуречным рассолом, Жан играл на скрипке, а трезвый настолько, что тошно было, Никитин в гостиной учил попугая Цицерона, как выразился Келлер, гвардейскому лексикону.

Потом Санька и Никитин дождались извозчика Пахомыча и отправились к богатым лавкам на Невском – набирать конфектов, пастилы и прочего добра, любезного дамам и девицам. Пообедали в богатом трактире, оттуда заехали к волосочесу – освежить тупеи с буклями, вернулись домой, где у ворот уже ждал богатый экипаж, и тогда уж поехали к особняку Лисицыных.

Санька не был чересчур догадлив, не умел предчувствовать события. Но когда Лиза, в модной бархатной шубке на собольем меху, сопровождаемая музыкальной учительницей и чтицей, велела кучеру везти к Васильевым, какое-то беспокойство им овладело.

Вперед покатил экипаж Лисицыной, за ним – экипаж, присланный от господина Моськи. Через четверть часа они остановились на Итальянской.

– Отменный вечер проведем, – пообещала Лиза Саньке, который помог ей выйти из экипажа. – Тут все просто, по-домашнему, да веселье – не покупное, радушие искреннее. Здравствуй, Гаврилушка!

Это относилось к старому привратнику, который ответил глубоким поклоном.

– Ахти мне! – воскликнул Никитин. – Совсем забыл! Госпожа Голицына просила завезти ей свежий журнал для деток! Мне из Москвы журналы господина Новикова привозят, которые прилагаются к «Московским ведомостям», так она просила «Детское чтение для сердца и разума», для семейства своего.

Имя княгини Голицыной Саньку удивило, а о том, что Никитин в гости не пойдет, они условились заранее – надобно было, чтобы Лиза без смущения пленяла владельца заветного перстенька.

– Но вы можете приехать, выполнив сию комиссию, – сказала Лиза.

– Непременно постараюсь. Позвольте ручку!

И Никитин укатил в щегольском экипаже господина Моськи.

Санька вместе с Лизой и ее свитой вошел в теплый, прекрасно убранный дом, оказался в гостиной, где два кавалера уже развлекали трех девиц. Навстречу шла хозяйка, полноватая дама, не красавица, но с отменно доброй улыбкой. Она расцеловалась с Лизой, назвав ее любезной сестрицей, кивнула музыкальной учительнице и чтице.

– А что Марфинька? – спросила Лиза.

– Пошла на кухню – сама хотела присмотреть, как блины пекутся.

Саньку аж передернуло: опять блины? И он вообразил себе толстую девку, раскрасневшуюся от кухонного жара, и непременно в большом фартуке, заляпанном тестом. Но та, что несколько минут спустя вошла, потупив взгляд, в гостиную, была хороша, как юная Мадонна работы кого-то из итальянских мастеров, увиденная Санькой в Эрмитаже, перед представлением придворного балета с участием фигурантов Каменного театра.

На вид ей было лет шестнадцать. Она подошла к матери и к Лизе, позволила расцеловать себя в щеки, подняла взгляд, увидела Саньку и безмолвно спросила: кто ты таков и не собрался ли смутить мой покой?

– Да, да, да, – ответили ей Санькины глаза.

– Нет, нет, нет… Этого не будет, я этого не желаю, и матушка не велит.

– Ты хороша, как ангел небесный.

– Нет, нет, нет…

Марфинька отошла к гостьям, а Санька был вовлечен в светскую суету, и обласкан дамами, и преподнесен Лизой как истинный бриллиант, случайно найденный среди столичного сора. Но он все время искал взглядом девушку – а та ускользала, и от того делалась еще милее.

Откупщик Красовецкий не был особо смущен отказом, полученным от госпожи Васильевой. Он заявил о своих намерениях – этого для начала вполне довольно.

Красовецкий понимал, что редкая мать согласится отдать дочь за мужчину чуть ли не вчетверо старше, да еще девицу с замечательным приданым. Знал он также, что не слишком хорош собой, да и в родовитых семьях откупщиков не больно уважали. Но он себя уважал – начинал с грошей, был сидельцем в лавке и умом, хваткой достиг богатства.

Он был азартен, а в особенном состоянии, когда все идет в руки, и весел. Но он же терпелив – даже за карточным столом, и почтенные игроки его компании сравнивали его с котом, замершим в неподвижности у мышиной норки.

Что касалось денег – тут ему словно бабка ворожила, везение сопутствовало на каждом шагу. Но он понимал, что за удачу надобно платить. С одной стороны, исправно проделывал все то, чего ждут столичные жители от богатея: и дом отличный построил, и выезд завел превосходный, и взял на содержание хорошенькую танцовщицу. С другой – не забывал жертвовать на богоугодные заведения. Во всяком случае, с карточных выигрышей непременно что-то убогим уделял. Скупердяем он не числился, Анютка Платова его сердце занимала только в определенные моменты, и отказаться от нее он мог легко. Так что Гаврила Павлович Красовецкий знал: в следующий за Великим постом мясоед Марфиньку за него не отдадут, а ближе к Рождеству он своего добьется, главное – не скупиться.

Очень кстати приключилась вся суета в театре, вовремя Платова подала повод от нее избавиться. В сущности, Красовецкий мог бы простить молодого любовника – с кем-то же ей следует изредка вкушать утехи чистосердечной горячности. Но тут поднялось чересчур много шума, и он, возблагодарив Господа, этим шумом воспользовался. Нужно было еще придумать, как забрать у дансерки часть драгоценностей – на все он не посягал, это было бы уж вовсе неприлично, однако большие бриллиантовые серьги оставлять изменнице не желал. Они бы куда лучше смотрелись в ушах юной девушки.

Марфинька сперва удивила его красотой и скромностью, потом вызвала в нем неожиданное чувство – страх. Он ощутил такую же тревогу за нее, как если бы девушка была его дочкой. Он сам не думал, что способен на такое отношение к невесте. Любовью он это называть не мог – слово казалось ему каким-то сомнительным, от него за версту разило комической оперой и скверными песенками. А другого попросту не знал – да и смешно требовать от человека, разбогатевшего на хлебном вине, чтобы он изъяснялся, как господин Княжнин или господин Хемницер.

Действовать Гаврила Павлович решил разумно – не ломиться в гостиную по вечерам, не делать себя посмешищем для дам и девиц, а приезжать днем, в приличное время, привозить цветы и фрукты, Марфиньку нежностями не пугать – всему свой срок! – а обхаживать ее матушку. Та не дура – понимает, что деньги должно соединять, и именно она, а не дочка, оценит щедрость и благонадежность жениха.

На следующий день после того, как в гостиной у Васильевых молодежь в четыре пары танцевала контрданс, играла в фанты, музицировала и всячески веселилась, он приехал с угощениями – парниковой дыней, двумя корзинками земляники, ананасом, то есть с безделицами, любезными девичьей душе.

– Собственные мои садовники в теплицах выгоняют, – сказал он Катерине Петровне. – И удивляться тут нечему – еще сто лет назад в Москве на Великий пост государю свежие огурцы подавали, а на Светлую седмицу – дыньки. С того-то времени садовники хуже не стали. Коли угодно, я велю хоть каждый день землянику вам посылать.

Катерина Петровна улыбнулась – такой подарок ни ее, ни Марфиньку ни к чему не обязывал.

– Как Масленицу празднуете? – спросила она.

– А как ее праздновать? На поварне у меня блины стопками до потолка, дворня счастлива. Я людишек отпускаю в храм Божий, на гулянья отпускаю. Они знают – потом вместе со мной поститься придется, ну и отъедаются впрок.

– И вы, сударь, поститесь?

– Без этого нельзя. Но я спросил своего доктора, не будет ли пост мне во вред. Доктор – немец, он проповедей о воздержании читать не станет. Сказал – вреда не предвидится. Только добавил – коли в дворне кто из баб на сносях или кормит дитя, чтоб давать им молочное.

– А согласятся? – удивилась Катерина Петровна.

– Прикажу – согласятся. Отец Григорий у меня раза два в месяц непременно обедает, он велит – и не пикнут. В прошлом году такое уж было. Правда, рявкнуть ему на моих дур пришлось – видят же перед собой иерея Божия в облачении, слышат, что говорит, а дурь им глаза и умишко застит. А где же доченька ваша?

– У себя, вышивает.

– Это хорошо. Велите к ней корзиночку земляники отнести.

И ни слова не сказал Красовецкий, что-де неплохо бы девице выйти к гостю.